 Увеличить |
Глава XLVII
НЕЖДАННЫЕ НОВОСТИ
Как-то
утром в начале ноября, когда после завтрака я сидел за деловыми письмами, мою
сестрицу навестила Элиза Миллуорд. У Розы не хватало ни проницательности, ни
злости, чтобы разделить мои чувства к этой бесовке, и они поддерживали прежнюю
дружбу. В гостиной были только мы с Фергесом – матушка и Роза «по дому
хлопотали», но я не собирался занимать ее, а только удостоил небрежным поклоном
и после двух-трех банальных фраз вернулся к письмам, а ее предоставил заботам
Фергеса, пожелай он показать себя более благовоспитанным, чем я. Однако она
принялась допекать меня.
– Какое
нежданное удовольствие застать вас дома, мистер Маркхем! – произнесла она
с злокозненной и менее всего бесхитростной улыбкой. – Я так редко вижу вас
теперь: вы ведь вовсе перестали бывать у нас. Должна сказать вам, папа очень
обижен, – игриво добавила она, заглядывая мне в лицо с развязным смешком и
усаживаясь на углу стола, чуть сбоку от моего бювара.
– Последнее
время я был очень занят, – ответил я, продолжая писать.
– О,
неужели? Кто это говорил, что последние месяцы вы почему-то совсем забросили
свои дела?
– Кто
бы это ни сказал, он ошибся: последние два месяца я был на редкость
усерден и прилежен.
– А-а!
Но кажется, от горя нет лучше средства, чем работа? И, прошу извинить меня,
мистер Маркхем, выглядите вы далеко не прекрасно и, по общему мнению, стали
теперь таким угрюмым и рассеянным, что мне начало казаться, будто вас гнетет
какая-то тайная забота. Прежде, – добавила она робким голоском, – у
меня хватило бы духу спросить у вас, в чем дело и как я могла бы утешать вас.
Но теперь я не осмеливаюсь.
– Вы
очень добры, мисс Элиза. Когда я решу, что нуждаюсь в ваших утешениях, то осмелюсь
сам вам об этом сказать.
– Ах,
прошу вас! А самой попробовать догадаться, что вас расстраивает, мне, конечно,
не следует?
– Да,
потому что я сам вам скажу совершенно прямо. Сию минуту меня крайне
расстраивает юная барышня, которая села возле самого моего локтя и мешает мне
докончить письмо, а затем отправиться в поле.
Прежде
чем она нашлась, как ответить на столь нелюбезную речь, в гостиную вошла Роза.
Мисс Элиза встала ей навстречу, и они расположились у камина, где уже стоял
бездельник Фергес, прислонясь к углу каминной полки, переплетя ноги и засунув
руки в карманы.
– Роза,
послушай, что я тебе расскажу! Надеюсь, ты этого еще не слышала? Ведь и
хорошие, и дурные, и самые пустые новости все равно приятно рассказать первой.
Эта злополучная миссис Грэхем…
– Ш-ш-ш!
Что вы! – зловеще прошептал Фергес. – Мы тут о ней никогда не
упоминаем. Имя ее нами не произносится! – Покосившись на него, я
обнаружил, что он поглядывает в мою сторону и постукивает пальцем по лбу.
Затем, подмигнув своей собеседнице и скорбно покачав головой, он шепнул: –
Мания… но ни слова!.. Во всем остальном он в здравом рассудке.
– Разумеется,
я и не помыслю задеть чьи-то чувства, – ответила она, понижая голос. –
Так в другой раз…
– Да
говорите же вслух, мисс Элиза! – сказал я, не снисходя до того, чтобы
заметить шутовство моего братца. – И не стесняйтесь моего присутствия,
говорите что хотите, лишь бы правду.
– Ну-у, –
ответила она, – возможно, вам уже известно, что миссис Грэхем никакая не
вдова, что ее муж жив и она сбежала от него? – Я вздрогнул, лицо у меня
вспыхнуло, но я только нагнул голову и продолжал складывать и запечатывать
письмо, пока она продолжала: – Но может быть, вам неизвестно, что она вернулась
к нему и они помирились? Только подумать, – добавила она, поворачиваясь к
ошеломленной Розе, – как он, должно быть, глуп!
– И
кто сообщил вам эту новость, мисс Элиза? – спросил я, перебивая аханья
моей сестрицы.
– Я
узнала ее из совершенно надежного источника.
– От
кого бы это?
– От
одного из вудфордских лакеев.
– О-о!
А я и не знал, что вы так близко знакомы с прислугой мистера Лоренса.
– Слышала
я это вовсе не от него! Он рассказал нашей горничной Саре, а она – мне.
– Под
секретом, я полагаю. А вы рассказали нам тоже под секретом. Но я могу заверить
вас, что концы с концами тут не сходятся, и хорошо еще, если бы хоть половина –
правда.
Тем
временем я кончил запечатывать и надписывать адреса рукой, которая немного дрожала
вопреки всем моим усилиям и вопреки твердому убеждению, что концы с концами тут
действительно не сходятся – та, кого они все еще называли миссис Грэхем, уж
конечно, не могла вернуться к мужу добровольно или хотя бы помыслить о
примирении. Вероятнее всего, она уехала, и сплетник-лакей, не зная, куда,
только предположил все это, а наша прекрасная гостья передала его
выдумку, как святую истину, радуясь столь удобному случаю помучить меня. Но
вдруг кто-то ее предал, и она была увезена силой? Решив узнать худшее, я сунул
в карман два оконченных письма, буркнул, что боюсь пропустить почту, и выбежал
во двор, громко приказывая оседлать мне лошадь. В конюшне никого не оказалось,
и я сам затянул подпругу, надел уздечку, вскочил в седло и галопом понесся в
Вудфорд. Еще издали я увидел, что его хозяин задумчиво прогуливается по саду.
– Ваша
сестра уехала? – пожимая ему руку, начал я вместо того, чтобы спросить его
о здоровье.
– Да,
уехала, – ответил он с таким спокойствием, что мои страхи мгновенно
рассеялись.
– Вероятно,
узнать, где она, мне нельзя? – продолжал я, спешиваясь и отдавая поводья садовнику
– единственному слуге поблизости, который по распоряжению хозяина перестал
сгребать опавшие листья с лужайки, положил грабли и повел мою лошадь на
конюшню.
Мой друг
взял меня под руку, увел вглубь сада и ответил на мой вопрос с какой-то суровостью:
– Она
в Грасдейле в…шире.
– Где? –
переспросил я, судорожно вздрогнув.
– В
Грасдейл-Мэноре.
– Как
же так? – вскричал я. – Кто ее предал?
– Она
уехала туда по собственной воле.
– Не
может быть, Лоренс! Она не способна на такую опрометчивость! – вскричал я,
яростно хватая его за плечо, словно намереваясь силой заставить взять назад
ужасные слова.
– Это
так, – произнес он с такой же суровой сдержанностью. – И у нее была
достаточно веская причина, – продолжал он, мягко освобождаясь от моей
руки. – Мистер Хантингдон болен.
– И
она уехала ухаживать за ним?
– Да.
– Сумасшедшая! –
невольно воскликнул я, и Лоренс посмотрел на меня с упреком. – Он что –
умирает?
– Насколько
я знаю, нет, Маркхем.
– И
сколько еще у него сиделок? Сколько еще дам ухаживает за ним?
– Ни
одной. Его все оставили. Иначе она туда не поехала бы.
– О
дьявол! Это невыносимо!
– Что
именно? Что его все оставили?
Я не
стал отвечать, так как именно это обстоятельство подлило масло в огонь моего
отчаяния. Я шел вперед, изнемогая от муки, прижимая ладонь ко лбу. Потом встал
как вкопанный, обернулся к моему собеседнику и нетерпеливо спросил:
– Но
почему она решилась на такой безумный шаг? Какой демон ее убедил?
– Только
собственное понятие о долге.
– Вздор!
– Я
и сам, Маркхем, был вначале склонен воскликнуть то же самое. Поверьте, поехала
она туда не по моему совету. Я ведь питаю к этому человеку такое же отвращение,
как и вы, пожалуй, лишь с той только разницей, что его исправление меня
обрадовало бы больше, чем смерть. Нет, я только сообщил ей о его болезни (он
упал с лошади во время лисьей травли) и о том, что эта особа, мисс Майерс,
оставила его уже довольно давно.
– Как
скверно! Теперь, убедившись, что ее присутствие ему полезно, он будет всячески
лгать, сыпать сладкими обещаниями, она поверит, и ее положение окажется в
десять раз хуже и в десять раз безнадежнее, чем прежде.
– Пока
для подобных опасений никаких оснований нет, – сказал он, извлекая из
кармана письмо. – Судя по известиям, которые я получил нынче утром, можно
заключить…
Ее
почерк! Подчинившись безотчетному порыву, я протянул руку, и у меня вырвалось невольное
восклицание:
– Дайте
мне прочесть!
Он,
видимо, не слишком хотел исполнить мою просьбу, и, воспользовавшись его замешательством,
я выхватил у него письмо. Но тут же опомнился.
– Возьмите, –
сказал я, возвращая ему письмо. – Если вы не хотите, чтобы я его читал…
– Нет, –
сказал он. – Прочтите, если вам угодно.
И я
прочел – как можешь прочесть и ты.
«Грасдейл.
4 ноября.
Милый
Фредерик!
Я знаю,
тебе не терпится узнать, что со мной. Расскажу все, что смогу. Мистер
Хантингдон очень болен, но не при смерти, и особой опасности пока нет. Дом я
нашла в печальном запустении. Мисс Гривс, Бенсон и все хорошие слуги давно
ушли, а на их место поступили ленивые бездельники, если не сказать хуже. Если я
останусь, надо будет немедленно заменить их другими. Ухаживать за несчастным
больным наняли угрюмую старую сиделку. Он очень страдает, и у него не хватает
стойкости терпеть боль. Само падение обошлось довольно благополучно, и ушибы,
как говорит доктор, не причинили бы человеку со здоровыми привычками особого
вреда. Однако к нему это не относится. Вечером, когда я приехала и в первый раз
вошла к нему, он лежал в бреду. Меня заметил, только когда я с ним заговорила,
но принял за другую.
– Это
ты, Элис? Ты вернулась? – пробормотал он. – Зачем ты меня бросила?
– Артур,
это я… Хелен, твоя жена, – ответила я.
– Моя
жена! – повторил он, вздрогнув. – Ради всего святого, не говори о ней…
Нет у меня жены. Чтобы она провалилась к дьяволу! – крикнул он за
тем. – И ты вместе с ней! Чего ты сбежала?
Я
промолчала, но, заметив, что он все время поглядывает в ноги кровати, села там
и повернула лампу так, чтобы свет падал прямо на меня. Мне казалось, что он
умирает, и я хотела, чтобы он меня узнал. Долгое время он лежал молча и смотрел
на меня – вначале пустым взглядом, а затем со странным все нарастающим
напряжением. Внезапно он приподнялся на локте, напугав меня, и с ужасом
прошептал, не отводя от меня глаз:
– Кто
это?
– Хелен
Хантингдон, – ответила я, тихонько встала и отошла в более темное место.
– Я
с ума схожу! – воскликнул он. – Или брежу… или еще что-нибудь. Только
уйди, кто бы ты ни была… Видеть не могу это белое лицо и глаза… Уйди же, Бога
ради, и пришли другую… не похожую.
Я тотчас
ушла и послала к нему сиделку. Однако утром вновь попробовала войти в спальню.
Заняв место сиделки, я несколько часов следила за ним, ухаживала, стараясь не
показываться ему лишний раз, и говорила, только когда это было необходимо, и
всегда вполголоса. Сначала он называл меня сиделкой, но когда я по его
требованию пошла отдернуть занавески, он сказал:
– Да
нет, это не она, это Элис! Останься со мной, не то старая ведьма совсем меня
уморит.
– Я
останусь, – сказала я, и он продолжал называть меня „Элис“ или другими
именами, почти столь же мне противными. Я вынудила себя терпеть, боясь, что
возражения излишне возбудят его, но когда он попросил пить, и я поднесла стакан
к его губам, а он прошептал „спасибо, любимая!“, я не удержалась и воскликнула:
– Вы
бы этого не сказали, если бы узнали меня!
И снова
назвалась бы, но он пробормотал что-то невнятное, и я сдержалась. Однако некоторое
время спустя, когда я обтирала ему лоб и виски уксусом с водой, чтобы понизить
жар и облегчить головную боль, он долго и пристально смотрел на меня, а потом
произнес:
– Мне
все время что-то чудится. Я никак не могу отогнать кошмары, а они меня мучают.
И самые странные и неотвязные – твое лицо и голос. Совсем такие, как у нее. Я
готов поклясться, что она здесь.
– Да,
она здесь, – сказала я.
– Как
приятно! – продолжал он, не слушая. – Пока ты это делаешь, остальные
кошмары рассеиваются, но этот словно превращается в явь. И не кончай, пока он
тоже не исчезнет. Такого безумия я не выдержу, оно меня убьет.
– Он
не исчезнет, – сказала я внятно. – Потому что это явь.
– Явь! –
вскричал он, вздрагивая точно от укуса аспида. – Так что же, ты и правда
она?
– Да.
Но не содрогайтесь, словно я ваш заклятый враг. Я приехала ухаживать за вами,
делать все то, чего ни одна из них не пожелала.
– Бога
ради, не пытай меня! – вскрикнул он в болезненном возбуждении и начал
бормотать злобные проклятия мне и злой судьбе, которая привела меня сюда, а я
тем временем унесла губку с тазиком и вновь села подле него.
– Где
они? – спросил он. – Они что, все меня бросили? И слуги тоже?
– Слуги
тут, и вы можете позвать их, если вам угодно. Но лучше лягте поудобнее и попробуйте
успокоиться. Никто из них не может, да и не станет ухаживать за вами с такой
заботливостью, как я.
– Я
ничего не понимаю, – пробормотал он с тоскливым недоумением. – Это
мне во сне привиделось или… – И он закрыл глаза ладонью, словно тщась
разгадать какую-то тайну.
– Нет,
Артур, вам не привиделось, что ваше поведение вынудило меня оставить вас. Но я
узнала, что вы больны, и вернулась ухаживать за вами. Не страшитесь довериться
мне. Только скажите, чего вам хотелось бы, и я постараюсь сделать все
возможное. Больше о вас заботиться некому, а моих упреков вы можете не
опасаться.
– А-а!
Понимаю! – произнес он с горькой усмешкой. – Поступаешь, как
милосердная христианка, чтобы заслужить в раю местечко повыше, а для меня
вырыть яму в аду поглубже.
– Нет.
Я приехала предложить вам ту помощь и утешение, каких требует ваша болезнь. А если
от этого будет польза не только вашему телу, но и душе, если в вас пробудится
раскаяние и…
– Да-да!
Сейчас самое время допекать меня угрызениями совести и стыдом. А что ты сделала
с моим сыном?
– Он
здоров, и вы сможете его увидеть, если сумеете держать себя в руках. Но не
сейчас.
– Где
он?
– В
безопасном месте.
– Он
здесь?
– Где
бы он ни был, вы увидите его не раньше, чем обещаете оставить его на полном
моем попечении с правом увезти его, когда и куда я сочту нужным, если, по моему
мнению, в этом вновь возникнет необходимость. Но поговорим обо всем завтра.
Сейчас вам нужен покой.
– Нет,
дай мне повидать его сейчас же. Если уж иначе нельзя, я обещаю.
– Нет…
– Клянусь
Богом! – Ну, так приведи же его.
– Вашим
обещаниям и клятвам я доверять не могу. Мне нужно письменное соглашение, и подписать
его вы должны в присутствии свидетеля… но не сегодня. Отложим на завтра.
– Нет,
сегодня… сейчас же! – потребовал он с таким лихорадочным возбуждением, с
таким упрямым намерением добиться своего немедленно, что я сочла за благо
уступить – ведь иначе он не успокоился бы. Однако жертвовать интересами моего
сына я не собралась, и, четким почерком написав на листке бумаги необходимое
обязательство, я внятно прочла его ему и дала подписать в присутствии Рейчел.
Он умолял, чтобы я на этом не настаивала: к чему перед прислугой показывать,
что я не доверяю его слову? Я ответила, что очень сожалею, но он сам лишил себя
моего доверия и должен принимать последствия. Тогда оказалось, что у него нет
сил держать перо.
– В
таком случае подождем, пока вы эти силы не обретете, – ответила я.
Он
попытался и тут же обнаружил, что в такой темноте писать никак не в состоянии.
Я прижала палец к тому месту, где ему следовало поставить подпись, и сказала,
что свою фамилию он, конечно, сумеет вывести и в полном мраке. Да, конечно,
только он не в силах написать хотя бы букву!
– Если
вам так плохо, то тем более все надо отложить на завтра.
Убедившись,
что я не уступлю, он в конце концов сумел подписать наш договор, и я послала
Рейчел за маленьким Артуром.
Возможно,
тебе покажется, что я была слишком жестока, но, по-моему, мне не следует терять
свое преимущество и никак нельзя ставить под угрозу моего сына, неоправданно
щадя чувства этого человека. Мальчик не забыл отца, но за тринадцать месяцев
разлуки, во время которых он ничего о нем не слышал и даже шепотом его не
называл, совсем от него отвык. И когда он робко вошел в полутемную комнату,
увидел больного, совсем не похожего на себя прежнего, увидел воспаленное лицо,
дико горящие глаза, то инстинктивно прижался ко мне, глядя на отца со страхом,
а вовсе не с радостью.
– Подойди
сюда, Артур, – сказал тот, протягивая руку к мальчику, который послушно
подошел и робко коснулся горячей ладони, а потом испуганно вздрогнул: отец
ухватил его повыше локтя и притянул к себе.
– Ты
меня узнаешь? – спросил мистер Хантингдон, впиваясь взглядом в детское
лицо.
– Да.
– Кто
я такой?
– Папа.
– Ты
рад меня видеть?
– Да.
– Нет,
не рад! – возразил отец, в полном разочаровании разжимая пальцы, и бросая
на меня злобный взгляд.
Артур,
получив свободу, тихонько отступил ко мне и ухватился за мою руку. Мистер Хантингдон
с ругательством заявил, что я научила ребенка ненавидеть его, и осыпал меня
проклятиями. Едва он начал, как я выслала мальчика из спальни, а когда поток
брани на мгновение прервался, потому что у больного не хватило дыхания,
спокойно заверила его, что он заблуждается: я не делала никаких попыток
восстановить мальчика против него.
– Да,
я хотела чтобы он забыл вас, – продолжала я. – Забыл те уроки,
которые вы ему преподали. Ради этого и чтобы уменьшить опасность, что вы
нападете на наш след, признаюсь, я отучала его говорить о вас, но, полагаю, за
это меня никто не осудит.
Больной
ответил только громким стоном и заметался на подушках в пароксизме раздражения.
– Я
уже горю в аду! – вскричал он. – Эта проклятая жажда спалила мне
сердце дотла. Так никто и…
Он еще
не докончил, как я налила стакан подкисленного прохладительного питья из кувшина
на столе и подала ему. Он жадно выпил, но буркнул, когда я взяла у него стакан:
– Уж,
конечно, ты воображаешь, что сыплешь мне на голову раскаленные угли!
Пропустив
эти слова мимо ушей, я спросила, не могу ли еще чем-нибудь ему помочь.
– Можешь.
Дам тебе еще один случай показать свое христианское великодушие, –
произнес он злобно. – Взбей подушку и расправь проклятые простыни. (Я
расправила.) А теперь дай мне еще стакан этого пойла! (Я налила новый стакан)
Восхитительно, верно? – пробормотал он, когда я поднесла стакан к его
губам. Ты ведь и не мечтала о такой великолепной возможности?
– Мне
остаться с вами? – спросила я, ставя стакан на стол. – Или вам будет
легче, если я уйду и пришлю вместо себя сиделку?
– О,
конечно, ты на редкость кротка и услужлива! Но только я из-за твоих штучек
вот-вот с ума сойду, – ответил он, раздраженно ворочаясь с боку на бок.
– Ну,
так я уйду, – ответила я, и больше в этот день не досаждала ему своим
присутствием, и только раза два заглянула к нему в комнату узнать, как он и не
нужно ли ему чего-либо.
На
следующее утро доктор распорядился пустить ему кровь, и он несколько успокоился
и притих. Я провела у его постели полдня с перерывами. Мое присутствие как
будто перестало волновать и раздражать его, и он принимал мои заботы без
злобных замечаний. И вообще почти не говорил – только, чтобы объяснить, чего он
хочет, да и то не всегда. Однако на следующий день, то есть сегодня, по мере
того как он оправлялся от полного упадка сил и апатии, к нему возвращалась и
злобность.
– Ах,
что за сладкая месть! – воскликнул он, когда я постаралась устроить его
поудобнее, исправляя небрежность сиделки. – И ведь ты можешь наслаждаться
ею с чистой совестью, потому что свято исполняешь свой долг!
– Да,
я рада, что исполняю свой долг, – ответила я, не сумев сдержать
горечи. – В этом единственная моя поддержка, и, видимо, наградой мне будет
только чистая совесть!
– А
какой же еще награды ты ждала? – осведомился он.
– Вы
сочтете меня лгуньей, если я вам отвечу, но я от души надеялась помочь вам. Не
только облегчить ваши физические страдания, а и поднять ваш дух. Но совершенно
очевидно, надежды мои были напрасны: ваши дурные склонности кладут им конец.
Если говорить только о вас, то свои чувства и те немногие земные утешения,
которые мне остались, я принесла в жертву совершенно напрасно. Любую самую
мелкую мою услугу вы приписываете самодовольному ханжеству и утонченной мести!
– Все
это очень мило, – сказал он, глядя на меня с тупым изумлением, – и,
уж конечно, мне полагается пролить слезы раскаяния и восхищения при виде такого
благородства и сверхчеловеческой добродетели, но что-то мне не удастся выжать
их из себя. Однако, пожалуй, делай для меня все, что можешь, если ты и правда
находишь в этом удовольствие. Как видишь, я почти в таком скверном состоянии,
какого только ты могла мне пожелать. Не спорю, после твоего приезда уход за
мной стал гораздо лучше, ведь бесстыжие подлецы слуги палец о палец не желали
ударить, а все мои старые друзья как будто бросили меня на произвол судьбы. Я
ужасно мучился, можешь мне поверить. Иной раз мне казалось, что я вот-вот умру.
Как по-твоему, может это случиться?
– Смерть
грозит ежечасно всем, – ответила я. – Вот почему лучше всегда об этом
помнить.
– Да-да,
но по-твоему, эта моя болезнь может оказаться смертельной?
– Не
знаю. Ну, а если? Как вы намерены ее встретить?
– Доктор
же велел, чтобы я об этом не думал, потому что непременно выздоровлю, если буду
выполнять все его предписания и соблюдать диету.
– Надеюсь,
что так, Артур, но ни доктор, ни я не можем утверждать это безоговорочно. Ведь
какие-то внутренние повреждения несомненно есть, и неизвестно, насколько они
тяжелы.
– Ну
вот. Хочешь перепугать меня насмерть?
– Вовсе
нет. Но не хочу и убаюкивать вас безосновательными уверениями. Если сознание
зыбкости жизни может пробудить в вашей душе серьезные и благие раздумия, я не
хотела бы этому воспрепятствовать, ждет ли вас выздоровление или нет. Мысль о
смерти пугает вас так уж сильно?
– Это
единственное, о чем я думать не могу. И если ты способна…
– Но
ведь она неизбежна, – перебила я. – И пусть смерть настигнет вас не
теперь, а много лет спустя, она будет столь же ужасной, если только вы не…
– Да
замолчи же! Не мучай меня своими проповедями, если не хочешь убить тут же на месте!
Говорю же тебе, я не вынесу! Мне и без того скверно. Если, по-твоему, я в
опасности, так спаси меня, и тогда из благодарности я выслушаю все, что тебе
захочется сказать.
Я
послушно оставила неприятную тему. А теперь, Фредерик, мне пора с тобой
проститься. По этим подробностям ты сумеешь представить себе состояние
больного, а также мое нынешнее положение и то, что ждет меня в будущем. Напиши
поскорее, а я буду держать тебя в известности о том, что происходит здесь. Но
теперь, когда мое присутствие не просто терпится, но и требуется, мне будет
трудно, выбрать свободное время: кроме мужа у меня на руках еще и сын. Быть все
время с одной Рейчел он не может, но о том, чтобы поручить его заботам других
слуг, и помыслить нельзя. Оставлять его одного тоже нельзя: я не хочу, чтобы он
оказался в их обществе! И если его отцу станет хуже, мне Придется попросить
Эстер Харгрейв взять его к себе хотя бы на то время, пока я не наведу порядка в
доме. Однако я предпочту, чтобы он был под моим надзором.
Я
оказалась в странном положении. Все свои силы я отдаю тому, чтобы добиться
выздоровления и исправления моего мужа. Если же это удастся, что тогда?
Разумеется, я должна буду исполнять свой долг. Но как? Впрочем, не важно. Пока
у меня есть дело, которое я должна довести до благополучного конца, а Господь
даст мне силы исполнить то, что повелит мне сделать потом.
Прощай,
мой милый Фредерик.
Хелен
Хантингдон».
– Что
вы об этом думаете? – спросил Лоренс.
– Мне
кажется, она мечет бисер перед свиньями, – ответил я. – Хорошо еще,
если им будет довольно втоптать ее в грязь и они не накинутся на нее, чтобы
разорвать в клочья! Но порицать ее я больше не стану. Она повиновалась самым
высоким и благородным побуждениям, а если поступок ее опрометчив, то пусть
Небеса сжалятся над ней и уберегут от возможных последствий. Вы не разрешите
мне, Лоренс, взять это письмо? Она же ни разу меня в нем не упомянула, даже косвенно,
а потому в этом не может быть ничего дурного или опасного.
– Но
в таком случае зачем оно вам?
– Так
ведь эти строки начертаны ее рукой, эти слова родились в ее уме, а многие
произносились ее устами!
– Ну,
что же, – ответил он.
И оно
осталось у меня. Иначе, Халфорд, ты бы не прочел его здесь от слова до слова.
– А
когда вы будете писать, – продолжал я, – окажите мне любезность,
осведомитесь, не разрешит ли она мне открыть моей матери и сестре ее истинную
историю и положение – в той мере, какой будет достаточно, чтобы все наши соседи
узнали, как постыдно несправедливы были они к ней? Не передавайте от меня даже
привета, а только спросите об этом и добавьте, что это величайшая милость,
какую она только может мне оказать. И еще скажите… Нет, это все. Я ведь знаю
адрес и мог бы написать сам, но у меня достанет силы воли не нарушить запрета.
– Хорошо,
Маркхем, я это сделаю.
– И
сообщите мне, как только получите ответ?
– Если
все будет хорошо, я тотчас приеду к вам сам.
|
