 Увеличить |
Глава XXIV
ПЕРВАЯ ССОРА
25
марта. Артуру
начинает надоедать – нет, надеюсь, не я, но тихая праздная жизнь, которую он
ведет. И не удивительно, ведь у него здесь так мало развлечений! Он ничего не
читает, кроме газет и журналов, предназначенных для любителей охоты и прочего в
том же роде. А когда застает меня с книгой в руках, немедленно заставляет ее
отложить. В хорошую погоду он обычно находит приятные способы коротать время,
но в дождливые дни – а выпадают они часто – просто больно смотреть, как он скучает.
Я всячески стараюсь развлекать его, но ему совершенно неинтересно то, о чем мне
особенно нравится разговаривать. А с другой стороны, он любит говорить о том,
что мне никак не может быть интересно или даже меня раздражает, и вот это-то
доставляет ему особенное удовольствие. Его любимое развлечение – сесть или
разлечься возле меня на диване и забавлять меня рассказами о своих прошлых
романах, с особенным вкусом описывая, как ему удалось погубить какую-нибудь
доверчивую девушку или притворной дружбой отвести глаза ничего не
подозревающего мужа. А когда я не могу сдержать ужаса и негодования, он
объявляет, что я просто его ревную, и хохочет до слез. Сначала я приходила в
бешенство или рыдала, но, обнаружив, что веселость его тем бурнее, чем сильнее
мой гнев или волнение, я теперь пытаюсь скрывать свои чувства и выслушивать его
признания молча, с холодным пренебрежением. Но он догадывается по моему лицу о
том, как я терзаюсь, и горечь, которую вызывает в моей душе его недостойное
поведение, приписывает мукам разгоряченной ревности. Когда же эта забава ему
приедается или у него возникает опасение, что мое дурное расположение духа
может стать и ему в тягость, он принимается целовать меня и улещивать! Как мне
неприятны подобные ласки! Это же удвоенное себялюбие! Бесчувственность и ко
мне, и к тем, кому он прежде клялся в любви. В подобные минуты у меня порой
сердце сжимается в безумном отчаянии, и я спрашиваю себя: «Хелен, что ты
наделала?!» Но я укоряю этот внутренний голос, отгоняю одолевающие меня непрошенные
мысли: ведь будь он даже в десять раз более чувственным и недоступным для
благородных, высоких мыслей, я твердо знаю, что у меня нет права жаловаться. И
я не жалуюсь, и никогда не буду. Я все еще его люблю и буду любить. И я не
жалею и никогда не пожалею, что связала свою судьбу с его судьбой.
4
апреля. Мы
поссорились по-настоящему. Вот как это произошло. Артур мало-помалу рассказал
мне все подробности своей интриги с леди Ф. – той самой интриги, в которую
я отказалась поверить. Однако некоторым утешением мне послужило то, что в этом
случае ее вина была больше, чем его. Он был тогда еще совсем юным, и, если
сказал правду, первый шаг принадлежал ей. Я ее возненавидела: ведь таким
развращенным его во многом сделала она! И вот, когда на днях он снова заговорил
о ней, я умоляла его перестать, потому что не выношу даже звука ее имени.
– Но
не потому, что ты ее любил, Артур, пойми же! А потому, что она губила тебя и
обманывала мужа. Настоящее чудовище! Тебе должно быть стыдно даже упоминать о
ней!
Но он
принялся ее защищать: муж у нее был дряхлый старик – о какой же любви могла
идти речь?
– Тогда
почему она вышла за него? – спросила я.
– Ради
его денег.
– Еще
одно непростительное преступление, которое усугублялось тем, что она
торжественно клялась любить и почитать его. Преступная клятва!
– Ты
уж слишком сурова к бедняжке, – засмеялся он. – Но успокойся, Хелен,
мне она теперь безразлична. Да и ни одну из них я не любил и вполовину так
сильно, как тебя. А потому тебе нечего бояться, что и ты окажешься покинутой.
– Если
бы ты рассказал мне все раньше, Артур, то у тебя бы не было такой возможности.
Я бы ее тебе не дала.
– Неужели,
радость моя?
– Нет.
Ни за что.
Он
недоверчиво засмеялся.
– Как
бы я хотела, чтобы у меня было средство убедить тебя в этом сейчас! –
вскричала я, вскочила и в первый раз (надеюсь, ив последний) пожалела, что
вышла за него.
– Хелен, –
сказал он уже серьезно, – а понимаешь ли ты, что я, если бы поверил тебе,
очень рассердился бы? Но, благодарение Небу, ты не можешь меня обмануть. Хоть
ты вся побелела и сверкаешь на меня глазами, как разъяренная тигрица, твое
сердечко я знаю чуть-чуть лучше, чем ты сама.
Я молча
ушла к себе и заперлась. Примерно через полчаса он подошел к двери, подергал
ручку, а потом постучался.
– Хелен,
ты меня не впустишь? – сказал он.
– Нет.
Ты меня больно ранил, и до утра я ни видеть, ни слышать тебя не хочу.
Он
замер, словно растерявшись или не зная, как ответить на такие слова, а затем
повернулся и ушел. После обеда прошел всего час. Я знала, как скучно ему будет
весь вечер сидеть одному, и от этой мысли мой гнев незаметно остыл, но от
своего решения я не отступила, твердо положив показать ему, что мое сердце
вовсе у него не в рабстве, – что я смогу прожить без него, если захочу. Я
села и написала длинное письмо тетушке, разумеется, ни словом не упомянув о
том, что случилось сегодня. В начале одиннадцатого я вновь услышала его шаги,
но он прошел мимо моей двери к себе в гардеробную и заперся там на ночь.
Мне было
немножко страшно, как мы встретимся утром, и я ощутила некоторое разочарование,
когда увидела, что он входит в столовую, весело улыбаясь.
– Все
еще сердишься, Хелен? – спросил он, подходя, словно намереваясь меня
поцеловать. Я холодно отвернулась к столу и начала наливать кофе, заметив, что
он поздно спустился к завтраку.
Он
присвистнул, отошел к окну и несколько минут любовался очаровательным видом угрюмых
серых туч, дождевых струй, залитого водой газона и голых древесных веток, с
которых падали бесчисленные капли. Несколько раз прокляв погоду, он сел
завтракать. Отхлебнув кофе, он буркнул, что он ч-ски холоден.
– Так
ты бы пил его сразу, – сказала я.
Он
ничего не ответил, и завтрак продолжался в молчании. Нам обоим стало легче,
когда принесли почту: газету и несколько писем. Два были адресованы мне, и он
молча перебросил их через стол. Одно было от моего брата, другое от Милисент
Харгрейв, которая сейчас в Лондоне вместе с матерью. Письма, которые получил
он, были, по-моему, все деловые и, видимо, не очень приятные, так как он смял
их и сунул в карман, бормоча выражения, за которые в любое другое время я бы
ему попеняла. Затем, развернув газету, он до конца завтрака и довольно долго
после делал вид, будто всецело поглощен чтением.
До
полудня у меня нашлось достаточно занятий – прочесть письма, ответить на них,
отдать распоряжения слугам. После второго завтрака я села рисовать, а после
обеда до отхода ко сну читала. Тем временем бедный Артур не мог найти для себя
ни развлечения, ни дела. Он пытался изобразить, будто занят не меньше меня и
совсем не скучает, и не будь погода такой уж скверной, конечно, приказал бы
оседлать лошадь, отправился бы куда-нибудь подальше – неважно куда – и вернулся
бы только вечером. А если бы в окрестностях проживала барышня или дама любого
возраста от пятнадцати до сорока пяти лет, он, несомненно, попробовал бы
отомстить мне и развлечься, затеяв с ней отчаянный флирт. Но поскольку волей
судеб и к большому моему тайному удовлетворению ни то, ни другое возможно не
было, то страдал он невыносимо. Кончив зевать над газетой и нацарапав
крротенькие ответы на еще более короткие письма, до конца утра и весь день он
бродил по комнатам, смотрел на тучи, ругал дождь, попеременно ласкал, дразнил и
осыпал проклятиями своих собак, порой бросался на диван с книгой, но даже не
трудился толком ее открыть и очень часто посматривал на меня, как он полагал,
незаметно, в надежде различить на моем лице следы слез или другие признаки
сожалений и терзаний. Но я сумела до конца дня сохранять безмятежный, хотя и
серьезный вид. Я уже не сердилась, а от души его жалела и очень хотела
помириться. Но я твердо решила, что первый шаг должен сделать он или хотя бы
как-то показать, что раскаивается и чувствует себя виноватым. Ведь начни первой
я, это только пощекотало бы его самодовольство, укрепило высокомерие и свело на
нет урок, который я хотела ему преподать.
После
обеда он засиделся в столовой очень долго и, боюсь, выпил много больше
обычного, – хотя и не настолько, чтобы у него развязался язык. Во всяком
случае, войдя в гостиную и увидев, что я увлечена чтением и даже не подняла головы
при его появлении, он ограничился сердитым восклицанием, громко захлопнул дверь
и растянулся на диване, собираясь вздремнуть. Но тут Дэш, его любимый
коккер-спаниель, лежавший у моих ног, дерзко прыгнул на него и принялся
облизывать ему лицо. Он свирепо сбросил его на пол, и бедный песик, взвизгнув,
вернулся ко мне с понурым видом. Проснувшись через полчаса, он позвал Дэша, но
тот только прижался к полу и робко вильнул кончиком хвоста. Он еще раз сердито
позвал, однако Дэш прижался к моей ноге и лизнул мне руку, словно прося о
защите. Его взбешенный хозяин схватил тяжелый том и метнул ему в голову.
Несчастный песик жалобно завизжал и побежал к двери. Я выпустила его и подобрала
книгу с пола.
– Отдай
ее мне, – приказал Артур не слишком вежливым тоном.
Я
отдала.
– Зачем
ты его выпустила? – спросил он. – Ты же видела, что он мне нужен?
– И
ради этого ты швырнул в него книгой? – возразила я. – Или она
предназначалась мне?
– Нет.
Но, как вижу, и тебе досталось, – заметил он, разглядывая ссадину на моей
руке, оставленную углом переплета.
Я
продолжала читать, и он попытался последовать моему примеру, но вскоре глубоко
зевнул, объявил, что не стоит портить глаза «такой проклятущей дрянью», и
бросил свою книгу на стол. Затем последовало десятиминутное молчание, во время
которого он, мне кажется, не спускал с меня глаз. Наконец его терпение
истощилось.
– Что
ты читаешь, Хелен? – осведомился он громко.
Я
ответила.
– Интересно?
– Очень.
– Хм!
Я
продолжала читать – вернее, притворяться, будто читаю, так как связь между
моими глазами и мозгом словно прервалась. Они пробегали строчку за строчкой, но
думала я о том, когда Артур снова заговорит, и что он скажет, и что мне следует
ответить. Но он так и не заговорил, пока я не встала, чтобы заварить чай, а
тогда сказал только, что пить его не будет. Он лежал на диване и то закрывал
глаза, то поглядывал на свои часы или на меня. Так продолжалось до тех пор,
пока я не взяла свечу, чтобы отправиться спать.
– Хелен! –
воскликнул он, когда я подошла к двери.
Я
оглянулась, подождала и наконец спросила сама:
– Что
тебе нужно, Артур?
– Ничего, –
ответил он. – Иди.
Я вышла,
но, закрывая дверь, услышала, что он что-то бормочет, и снова обернулась. Неужели
он буркнул «чтоб тебя ч-т побрал»? Но очень возможно, что я ослышалась.
– Ты
что-то сказал, Артур? – спросила я.
– Нет, –
ответил он, и, затворив дверь, я ушла.
Увидела
я его опять только на следующее утро за завтраком, к которому он спустился на
час позже обычного.
– Как
ты поздно! – Таким было мое утреннее приветствие.
– Ты
могла бы меня и не ждать! – Так поздоровался со мной он и подошел к окну.
Погода со вчерашнего дня не переменилась.
– Проклятый
дождь! – проворчал он, однако после минутного созерцания внезапно воскликнул:
– А, придумал!
Он
вернулся к столу и сел. Сумка с почтой уже лежала перед его прибором. Он отпер
ее, проглядел содержимое, но ничего не сказал.
– Что-нибудь
для меня? – спросил я.
– Нет.
И,
развернув газету, он погрузился в чтение.
– Пей
же кофе, – сказала я. – Не то он опять остынет.
– Иди,
если ты закончила, – ответил он. – Мне ты не нужна.
Я встала
и ушла в соседнюю комнату, со страхом спрашивая себя, неужели нам предстоит
такой же мучительный день, как вчерашний, и от души желая, чтобы мы кончили
терзать друг друга. Вскоре я услышала, как он позвонил и начал отдавать
какие-то распоряжения о своем гардеробе, словно собираясь в долгую поездку.
Затем послал за кучером и сказал ему что-то о карете, лошадях, и о Лондоне, и о
семи часах утра. Все это очень меня смутило и встревожило.
«Ни в
коем случае нельзя отпустить его в Лондон! – сказала я себе. – Он там
Бог знает что натворит, и причиной буду я! Но как мне его удержать? Подожду, не
заговорит ли он об этом сам».
Час за
часом я с волнением ждала, но не услышала ни слова – ни об этом, ни о чем-либо
другом. Он насвистывал, болтал с собаками, бродил по комнатам – совсем как
накануне. В конце концов я решила, что сама должна начать разговор, и только
раздумывала, как лучше к нему приступить, но тут меня, сам того не подозревая,
выручил Джон, который по поручению кучера пришел доложить:
– Простите,
сэр, Ричард говорит, что одна лошадь сильно простужена, так если бы, сэр, отложить
отъезд на день, он бы ныне задал ей лекарства и…
– Ч-т
бы побрал его наглость! – перебил хозяин дома.
– Простите,
сэр, только он говорит, что эдак лучше будет, – не отступал Джон. –
Погода, он говорит, вот-вот переменится, а когда лошадь хрипит, да и лекарство
он ей задал, так…
– К
дьяволу лошадь! – Хорошо, скажи ему, что я подумаю, – добавил он
после минутного размышления, а едва лакей вышел, внимательно посмотрел на меня,
ожидая увидеть на моем лице удивление и тревогу. Но, предупрежденная заранее, я
сохранила вид невозмутимого равнодушия и спокойно встретила его взгляд. Лицо у
него вытянулось, он с плохо скрытым разочарованием отвернулся и отошел к
камину, оперся о полку и опустил голову на локоть в позе глубокого уныния.
– Куда
ты едешь, Артур? – спросила я.
– В
Лондон, – ответил он мрачно.
– Зачем?
– Затем,
что тут я быть счастлив не могу.
– Но
почему?
– Потому
что моя жена меня не любит.
– Она
бы любила тебя всем сердцем, если бы ты этого заслуживал.
– А
чем же я могу это заслужить?
Произнес
он это смиренно и так горячо, что я совсем растерялась от вспыхнувшей во мне
радости, смешанной с жалостью, и должна была немного помолчать, чтобы придать спокойствие
своему голосу.
– Если
она подарила тебе свое сердце, то будь благодарен, береги его, а не разрывай в
клочья и не смейся ей в лицо, потому что она не может отобрать его у тебя.
Тут он
повернулся ко мне лицом:
– Послушай,
Хелен, ты будешь умницей?
Слова
эти прозвучали слишком уж высокомерно, и мне совсем не понравилась улыбка, которая
их сопровождала. Поэтому я заговорила не сразу. Быть может, тот мой ответ
означал слишком уж большую уступку. Он услышал, как задрожал мой голос, а может
быть, и заметил, как я украдкой вытерла глаза.
– Так
ты простишь меня, Хелен? – продолжал он более кротко.
– Но
ты раскаиваешься? – сказала я, подходя к нему, и улыбнулась.
– До
глубины души! – воскликнул он с самым печальным видом, однако в его глазах
и в уголках губ пряталась веселая улыбка. Но она меня не остановила, и я
бросилась в его объятия. Он пылко меня поцеловал, и, хотя я пролила потоки
слез, мне кажется, никогда в жизни я не была так счастлива!
– Так
ты не поедешь в Лондон, Артур? – спросила я, когда буря слез и поцелуев
несколько поутихла.
– Конечно,
нет… Разве что ты поедешь со мной.
– С
радостью! – ответила я. – Если ты считаешь, что это тебя развлечет и
если отложишь отъезд до будущей недели.
Он
охотно согласился и прибавил, что особые сборы не нужны, так как мы там
останемся недолго – он не хочет, чтобы я превратилась в столичную щеголиху и
утратила свежесть и наивность в обществе светских дам. Я подумала, что это
нелепо, но возражать ему в ту минуту мне не хотелось, и я только сказала, что
всему предпочитаю домашнее уединение, как он хорошо знает, и не имею особого
желания часто ездить в свет.
Итак, в
понедельник послезавтра мы уезжаем в Лондон. После окончания нашей ссоры миновало
четыре дня, и я убеждена, что она пошла на пользу нам обоим: Артур стал мне
нравиться даже больше, а его она заставила вести себя со мной гораздо лучше. Он
ни разу не пытался дразнить меня хоть малейшим намеком на леди Ф. или
какими-нибудь противными воспоминаниями из его прошлой жизни. Ах, как мне
хотелось бы стереть их все в его памяти или внушить ему к ним такое же
отвращение, какое испытываю сама! Что же, не так уж плохо и то, что он понял,
как мало они подходят для семейных шуток. А со временем, быть может, он поймет
еще больше – я не хочу ограничивать свои надежды. И вопреки предсказаниям
тетушки и моим собственным тайным опасениям, я верю, что мы еще будем
счастливы!
|
