 Увеличить |
Глава XXXV
ИСКУШЕНИЯ
Девятнадцатое.
По мере того как
леди Лоуборо убеждается, что ей не нужно меня опасаться, а время их отъезда
приближается, она ведет себя все более дерзко и нагло. Без малейшего стыда
разговаривает при мне с моим мужем очень нежно, – конечно, когда рядом нет
никого еще, и ей особенно нравится с заботливым вниманием расспрашивать его о
здоровье, расположении духа, занятиях – ну, словом, обо всем, что его
касается, – словно для того, чтобы противопоставить свой живой интерес
моему холодному безразличию. А он вознаграждает ее такими улыбками и взглядами,
таким нежным шепотом, такими выражениями благодарности, намекающими на ее
доброту и мою черствость, что кровь кидается мне в голову вопреки всем моим
усилиям. Да, я предпочла бы ничего не замечать, быть слепой и глухой ко всему,
что происходит между ними! Ведь чем больше я показываю, как мне больно от их
мерзостей, тем больше она упивается своей победой, тем больше он укрепляется в
лестном для себя убеждении, будто я еще преданно его люблю, а равнодушной
только притворяюсь. И несколько раз я с ужасом чувствовала, что он
по-дьявольски тонко толкает меня доказать ему обратное, поощрив ухаживания
Харгрейва. Но я отгоняю подобные мысли с отвращением и раскаянием и ненавижу
его вдесятеро больше за то, что он доводит меня до подобного! Да простит мне
это Господь, и все грешные мои мысли! Несчастья не только не смирили мой дух и
не очистили его, но обращают самую мою натуру в желчь. И в этом, конечно, я
повинна не менее моих обидчиков. Истинное христианство несовместимо с теми
злыми чувствами, которые я питаю к нему и к ней – особенно к ней! Его, мне
кажется, я еще могу простить, – от души, с радостью – если бы только
заметила в нем хоть малейшие признаки раскаяния. Но она… у меня нет
слов, чтобы выразить всю полноту моего омерзения. Рассудок противится, но гнев
рвется наружу, и только долгими молитвами и борьбой удается мне обуздать его.
Как
хорошо, что она уезжает завтра! Еще одного дня в ее обществе я бы не вынесла.
Нынче утром она встала раньше обычного – я застала ее в столовой одну, когда
спустилась к завтраку.
– А,
Хелен, это вы? – сказала она, обернувшись на звук моих шагов.
Я
невольно вздрогнула при виде ее, и она сказала с коротким смешком:
– По-моему,
мы обе разочарованы!
Я
подошла к буфету и начала накладывать себе еду.
– Ну,
сегодня я злоупотребляю вашим гостеприимством последний день, – заметила
она, усаживаясь за стол. – А, вот и тот, кого это вовсе не обрадует! –
произнесла она словно про себя, увидев, что в столовую вошел Артур.
Он пожал
ей руку, пожелал доброго утра, поглядел на нее с любовью и, не выпуская ее
руки, произнес жалобно:
– Последний…
последний день!
– Да, –
ответила она раздраженно. – И я встала пораньше, чтобы не потерять ни
единой его минуты. Я уже полчаса здесь, а вы, ленивец…
– Я
думал, что тоже встал спозаранку, – перебил он. – Но (его голос
понизился до шепота) ты же видишь, что мы здесь не одни!
– А
когда мы бываем одни? – парировала она.
Но они
были теперь почти одни, потому что я отошла к окну и, следя за облаками,
пыталась справиться со своим негодованием.
Они продолжали
переговариваться, только, к счастью, я больше ничего не расслышала. Однако у
Аннабеллы хватила наглости подойти ко мне, встать рядом и даже положить руку
мне на плечо! Она сказала ласково:
– Не
огорчайтесь, что он предпочел меня, Хелен! Ведь я люблю его так, как вы любить
не способны.
Это
вывело меня из себя. Я схватила ее руку и сбросила со своего плеча, не сумев
скрыть гадливости и возмущения. Удивленная, почти испуганная этой вспышкой, она
молча попятилась. И, наверное, я дала бы волю гневу и выговорилась бы, если бы
смешок Артура не заставил меня опомниться. Я оборвала еще не начатое обличение
и презрительно отвернулась, жалея, что доставила ему такое развлечение. Он все
еще не кончил смеяться, когда вошел мистер Харгрейв. Не знаю, видел ли он то,
что произошло, – дверь была не притворена. Он одинаково холодно поздоровался
с хозяином дома и со своей кузиной, а меня одарил взглядом, который должен был
выражать глубочайшее сочувствие, почтительнейшее восхищение и благоговейное
уважение.
– Неужели
этот человек имеет право на вашу верность, вашу преданность? – спросил он
шепотом, подойдя ко мне и делая вид, будто обсуждает погоду.
– Ни
малейшего, – ответила я, тотчас вернулась к столу и начала заваривать чай.
Он последовал за мной, намереваясь продолжить этот разговор, но в столовую уже
входили остальные гости, и я повернулась к нему, только чтобы предложить кофе.
После
завтрака, твердо решив оставаться в обществе леди Лоуборо как можно меньше, я тихонько
ускользнула в библиотеку. Но мистер Харгрейв не замедлил последовать за мной
туда – якобы в поисках нужной ему книги. Действительно, он начал с того, что
снял с полки какой-то том, а потом нетерпеливо, но без малейшей робости,
подошел ко мне, положил ладонь на спинку моего кресла и сказал тихо:
– Так,
значит, вы наконец считаете себя свободной?
– Да, –
ответила я, не шевельнувшись и не отрывая глаз от книги. – Свободной
поступать, как нахожу нужным, если это не оскорбляет Бога и мою совесть.
Воцарилось
недолгое молчание.
– Прекрасное
решение, – сказал он затем, – но при условии, что совесть ваша не
страдает болезненной чувствительностью и что Божественные заветы вы не толкуете
слишком узко и сурово. Неужели вы полагаете, что Всемилостивейший будет
оскорблен, если вы одарите счастьем того, кто готов отдать за вас жизнь?
Спасете преданное сердце от мук Чистилища и наполните его райским блаженством?
Причем не причинив ни малейшего вреда ни себе, ни кому-либо другому?
Он
нагибался надо мной все ниже, а голос его становился все нежнее и слаще. Тут я
подняла голову от страницы и, невозмутимо глядя ему в глаза, сказала спокойно:
– Мистер
Харгрейв, вы хотите меня оскорбить?
Этого он
не ждал. Мгновение поколебавшись, он убрал руку со спинки кресла, выпрямился и
ответил с грустным достоинством:
– Такого
намерения у меня не было.
Я только
посмотрела на дверь, чуть кивнув головой, и вновь уставилась в книгу. Он тотчас
удалился. Хорошо, что я не поддалась порыву ярости и сумела сдержать рвавшиеся
с языка гневные слова. Нет, владеть собой – это чудесно! Надо будет развить в
себе столь бесценную способность. Только Богу известно, как часто буду я в ней
нуждаться на темном тяжком пути, который лежит передо мной.
Утром же
я переехала в Грув с моими гостями, чтобы Милисент могла попрощаться с матерью
и сестрой. Они уговорили ее побыть у них до вечера, – миссис Харгрейв
обещала, что привезет ее сама и останется у нас до утра, когда все разъедутся.
Таким образом мы с леди Лоуборо имели удовольствие возвращаться домой вдвоем.
Первые две мили мы хранили молчание: я смотрела в окошко кареты, а она
откинулась на спинку сиденья в своем углу. Впрочем, я не собиралась из-за нее
причинять себе лишние неудобства, и когда устала наклоняться, созерцая бурые
живые изгороди и мокрую спутанную траву у их подножья, и подставлять лицо
холодному сырому ветру, то переменила позу и тоже откинулась на спинку. Моя
спутница с обычной своей наглостью попыталась завязать разговор, но на все ее
замечания я отвечала только «да», «нет», «а»! В конце концов, когда она
осведомилась о моем мнении о каком-то вздорном пустяке, я спросила ее:
– Почему
вам непременно хочется говорить со мной, леди Лоуборо? Вы же не можете не
знать, какого я о вас мнения.
– Ну,
разумеется, если вам угодно питать против меня злобу, я ничего поделать не
могу, но хмуриться я не намерена ради кого бы то ни было.
Тут мы
подъехали к дому, и едва лакей открыл дверцу, как леди Лоуборо выпорхнула наружу
и направилась навстречу возвращавшимся охотникам. Разумеется, я вошла прямо в
дом.
Но мне и
дальше пришлось терпеть ее наглость. После обеда я, как обычно, удалилась в гостиную,
а со мной и она. Но я тут же распорядилась, чтобы ко мне привели детей, и
занялась ими, твердо решив не расставаться с ними до тех пор, пока мужчины не
встанут из-за стола или не приедут Милисент и миссис Харгрейв. Однако крошка
Хелен вскоре утомилась и уснула у меня на коленях. Артур сел на диван рядом со
мной и тихонько играл ее мягкими льняными волосами, но тут леди Лоуборо подошла
и преспокойно опустилась на диван по другую мою руку.
– Завтра,
миссис Хантингдон, – сказала она, – вы избавитесь от моего
присутствия. И порадуетесь, что вполне понятно. Но знаете ли вы, что я оказала
вам весьма важную услугу. Сказать какую?
– С
удовольствием послушаю, какую услугу вы мне оказали, – ответила я
невозмутимо, по ее тону догадавшись, что ей хочется вывести меня из себя.
– Но
вы же, несомненно, сами заметили, насколько мистер Хантингдон переменился к лучшему!
Неужели вы не видите, каким чинным трезвенником он стал? Я знаю, как вас
огорчала прискорбная привычка, которой он все больше поддавался, и я знаю, что
вы прилагали все силы, чтобы отучить его от нее, – но без малейшего
успеха, пока я не пришла к вам на помощь. Я в двух-трех словах объяснила ему,
что мне невыносимо смотреть, как он роняет себя, и что я перестану… впрочем,
неважно. Но вы видите, как он преобразился с моей помощью. И вам следует быть
мне благодарной.
Я встала
и позвонила, чтобы няня увела детей.
– Но
я благодарностей не хочу, – продолжала она. – И прошу взамен лишь
одного: поберегите его, когда я уеду, пренебрежением и суровостью не вынуждайте
его вернуться к прежнему.
Мне было
почти дурно от гнева, но тут вошла Рейчел, и я кивнула на детей: голос мне изменил.
Она увела их из комнаты, и я последовала за ними.
– Так
вы исполните мою просьбу, Хелен? – продолжала она.
Я
бросила на нее взгляд, который стер с ее губ злорадную усмешку, – во
всяком случае на несколько минут – и ушла. В малой гостиной стоял мистер
Харгрейв, но, увидев, что разговаривать я ни с кем не хочу, дал мне молча
пройти мимо. Однако когда через несколько минут я в уединении библиотеки сумела
справиться с собой и решила вернуться в гостиную встретить миссис Харгрейв и
Милисент, чьи голоса услышала внизу, то застала его на прежнем месте в полутьме
– он, очевидно, дожидался меня.
– Миссис
Хантингдон, – произнес он, когда я проходила мимо, – разрешите
сказать вам одно слово.
– О
чем? Но, пожалуйста, поторопитесь.
– Утром
я вас обидел, а я не могу жить, если вы на меня сердитесь. – Тогда идите и
больше не грешите, – ответила я и отвернулась.
– Нет-нет! –
воскликнул он, становясь передо мной. – Умоляю вас! Я должен получить ваше
прощение. Завтра я уезжаю, и, возможно, мне больше не представится случай
поговорить с вами. Я неизвинительно забылся и не подумал о вас. Но сжальтесь,
забудьте и простите мне мою опрометчивую смелость, думайте обо мне так, будто
слова эти никогда не были сказаны. Потому что, поверьте, я всей душой о них
сожалею, и утрата вашего уважения – кара слишком тяжкая, я ее не вынесу.
– Забыть
по желанию невозможно, а питать уважение ко веем, кто его ищет, я не могу –
только к тем, кто его заслуживает.
– Я
с радостью готов всю жизнь посвятить тому, чтобы его заслужить, только простите
меня! Вы даруете мне свое прощение?
– Да. –
Да? Но вы так холодно это сказали! Протяните мне руку, и я поверю. Но нет?
Значит, миссис Хантингдон, вы меня не простили?
– Вот
моя рука и с ней – мое прощение, но только больше не грешите.
Он пожал
мои холодные пальцы с сентиментальной пылкостью, однако промолчал и посторонился,
пропуская меня в гостиную, где тем временем собралось все общество. Мистер
Гримсби сидел возле двери. Заметив, что Харгрейв вошел почти следом за мной, он
ухмыльнулся и бросил на меня взгляд, полный нестерпимой многозначительности. Но
я посмотрела ему прямо в лицо, и он вынужден был хмуро отвести глаза, если не
устыдившись, то во всяком случае растерявшись. А Хэттерсли ухватил Харгрейва за
плечо и принялся ему что-то нашептывать, – вероятно, какую-то очень грубую
шутку, так как его собеседник не засмеялся и ничего ему не ответил, а, чуть
искривив губы, высвободил руку и отошел к своей матушке, которая как раз
объясняла лорду Лоуборо, сколько у нее причин гордиться своим сыном.
Благодарение
Небу, завтра они все уедут!
|
