Глава XLII
ИСПРАВЛЕНИЕ
1
сентября. От
мистера Хантингдона все еще никаких известий. Может быть, он останется гостить
у своих друзей до Рождества, а с началом весны вновь уедет? Если и дальше будет
так, я смогу жить в Грасдейле без особых тревог… вернее, я смогу жить
тут, довольно и этого. Даже нашествие его приятелей в охотничий сезон я
перенесу, лишь бы повторялось это не слишком часто, а привязанность Артура ко
мне настолько окрепла бы и он настолько утвердился бы в благих принципах и
разумности, что мне без труда удавалось бы оберегать его от их тлетворного влияния.
Боюсь, что тешу себя тщетными надеждами! Однако пока я избавлена от подобных
испытаний и время еще не приспело, я не стану думать о моем желанном убежище –
любимом старом доме на холме!
Вот уже
две недели в Груве гостят мистер и миссис Хэттерсли. Мистер Харгрейв все еще
блистает своим отсутствием, погода же стоит великолепная, и я каждый день
вижусь с моими дорогими Милисент и Эстер – либо там, либо здесь. Один раз,
когда мистер Хэттерсли привез их в Грасдейл в фаэтоне вместе с маленькой Хелен
и ее младшим братцем Ральфом и мы весело проводили время в саду, мне довелось
несколько минут побеседовать с этим джентльменом наедине, пока его жена и
свояченица забавляли детей на лужайке.
– Не
хотите ли справиться о своем муже, миссис Хантингдон? – спросил он.
– Нет.
Разве что вы можете сказать мне, когда его следует ждать сюда.
– Чего
не могу, того не могу. Так вы же его и не очень-то ждете, а? – добавил он
с широкой усмешкой.
– Да.
– Вот
я и думаю, что вам без него только лучше. Признаться, мне и самому он поперек
горла встал. Я ему прямо сказал, что брошу иметь с ним дело, если он не
образумится, а он и не подумал, вот мы и расстались. Как видите, я лучше, чем
вы меня считаете, и вообще я подумываю вовсе с ним порвать, да и со всей их
честной компанией, и прямо с этого дня вести себя трезво и пристойно, как
положено доброму христианину и отцу семейства! Ну-ка, что вы на это скажете?
– Подобное
решение вам следовало принять уже очень давно.
– Так
мне еще и тридцати нет! Разве это поздно?
– Нет.
Исправиться вообще никогда не поздно, лишь бы было искреннее желание и нашлась
бы сила воли привести свое намерение в исполнение.
– Ну,
признаться, я и прежде частенько собирался, да только Хантингдон дьявольски
приятный малый, что там ни говори. Вы и вообразить не можете, какой он душа
общества, когда не то чтобы пьян, а так немножко подшофе, ну, под хмельком! Мы
все питаем к нему сердечную слабость, хоть уважать и не можем.
– Но
быть таким, как он, вы хотели бы?
– Нет
уж. Лучше я буду таким, как я сам, какой бы я ни был скверный.
– Но
ведь вы не можете оставаться таким скверным, какой вы есть, не становясь хуже…
более скотоподобным… а значит, и все более похожим на него.
Я невольно
улыбнулась сердитой растерянности, которая отразилась на его лице при обращенных
к нему столь непривычных словах.
– Извините
мою прямоту, – продолжала я. – Поверьте, мной руководят самые лучшие
побуждения. Но ответьте: хотите ли вы, чтобы ваши сыновья уподобились мистеру
Хантингдону… или даже вам самому?
– Прах
его побери, нет.
– Хотите
вы, чтобы ваша дочка вас презирала или во всяком случае не испытывала бы к вам
уважения, а к ее любви неизменно примешивалась бы горечь?
– А,
дьявол, нет! Этого бы я не вынес.
– И
последнее: хочется вам, чтобы ваша жена краснела от стыда, услышав, как
называют ваше имя? Чтобы даже звук вашего голоса вызывал у нее отвращение?
Чтобы она содрогалась при вашем приближении?
– Ну,
вот уж этого не будет никогда! Она на меня не надышится, что бы я там ни делал!
– Так
быть не может, мистер Хэттерсли! Вы принимаете ее кроткую покорность за выражение
любви.
– Гром
и молния…
– Не
впадайте в бешенство! Я же вовсе не утверждаю, будто она вас не любит. Нет, мне
известно что она вас любит… и гораздо сильнее, чем вы того заслуживаете. Только
я твердо убеждена, что она будет любить вас еще больше, если вы будете вести
себя лучше, если вы будете становиться все хуже, ее любовь пойдет на убыль,
пока совсем не угаснет в страхе, отвращении и горечи душевной, а может быть,
даже сменится тайной ненавистью и презрением. Но оставим любовь. Ответьте
просто, хочется ли вам тиранически сгубить ее жизнь? Лишить ее существование
даже проблесков света и сделать ее бесконечно несчастной?
– Конечно,
нет. Я вовсе ее не гублю. И не собираюсь!
– Однако
вы уже сделали для этого куда больше, чем полагаете!
– А,
чепуха! Просто она вовсе не такая чувствительная и пугливая неженка, какой вы
ее воображаете, а добросердечная, тихая, любящая малютка. Правда, есть у нее
привычка иногда дуться, но характер у нее безмятежный и покладистый.
– Вспомните,
какой она была пять лет назад, когда вы венчались с ней, и какой стала теперь!
– Ну,
я знаю: тогда она была пухленькой девочкой с хорошеньким бело-розовым личиком,
а теперь от нее мало что осталось – вянет и тает, как снежинка, прямо на
глазах… Но, дьявол, тут я не виноват, прах меня побери!
– Так
в чем же причина? Не в ее же возрасте – ведь ей всего двадцать пять лет!
– Ну,
здоровье у нее плохое и… А, дьявол! За кого вы меня считаете, сударыня? А дети?
Они же ее до смерти изводят!
– Нет,
мистер Хэттерсли, дети приносят ей много больше радости, чем тревог и
страданий. Здоровые, ласковые малыши…
– Да
я сам знаю, отличные ребятки!
– Так
почему же возлагать вину на них? Я вам объясню, в чем причина: безмолвная
тревога и вечное беспокойство из-за вас, боюсь, не без примеси телесного страха
за себя. Когда вы держитесь разумно, она радуется, но и трепещет, потому что не
может полагаться на ваши принципы, на ваше суждение, не решается доверять им, а
только боится, что недолговечное счастье вот-вот оборвется. Когда же вы ведете
себя скверно, то лишь ей одной известно, какой ужас, какие муки она испытывает.
Терпеливо снося зло, она забывает, что наш долг – предупреждать ближних об их
прегрешениях. Раз уж вы принимаете ее молчание за безразличие, идемте со мной,
и я покажу вам одно… нет, два ее письма. Надеюсь, я не предаю ее доверия – ведь
вы же вторая ее половина.
Он
последовал за мной в библиотеку. Я достала и протянула ему два письма Милисент:
одно, присланное из Лондона в дни, когда он предавался особенно безудержному
разгулу, а другое – из деревни, когда он на время образумился. Первое было
исполнено страхов и боли. Ни единого упрека ему, а лишь горькие сожаления, что
его влечет общество распутных приятелей, возмущение мистером Гримсби и прочими,
а между строк – ожесточенные обвинения по адресу мистера Хантингдона и
простодушное перекладывание грехов мужа на чужие плечи. Второе письмо дышало
надеждой, радостью… и боязнью, что счастье это долго не продлится. Его доброта
и благородство превозносились до небес, но в похвалах пряталось полувысказанное
сожаление, что у них нет основы более твердой, чем естественные душевные
порывы, и таился почти пророческий страх, что дом этот, воздвигнутый на песке,
не замедлит рассыпаться – как вскоре и случилось, о чем Хэттерсли не мог не
вспомнить, читая эти строки.
Едва он
развернул первое письмо, как, к моему приятному изумлению, начал краснеть, но
тут же повернулся спиной ко мне и продолжал чтение у окна. Когда же он принялся
за второе, то раза два торопливо провел ладонью по лицу… Неужели смахивая
слезы? Потом он несколько минут смотрел в окно, откашлялся, насвистел несколько
тактов модной песенки и наконец, обернувшись, отдал мне письма с безмолвным
рукопожатием.
– Я
был отпетым мерзавцем, Бог свидетель! – сказал он затем и снова потряс мою
руку. – Но вы увидите, я все поправлю, ч-т меня побери! Да прокляни меня
Бог, если…
– Не
проклинайте себя так, мистер Хэттерсли. Если бы Господь внял хотя бы половине ваших
призывов, вы бы давным-давно горели в аду. И вы не можете поправить прошлое,
исполняя в будущем свой долг, – ведь исполнение долга – это обязанность,
которую возложил на вас Творец, и вы можете лишь не нарушать ее, но
не более. Поправлять же что-либо во искупление ваших прошлых грехов вам не
дано. Это лишь в Его власти. И если вы намерены исправиться, то просите у Бога
благословения, милосердия, помощи, а не проклятия.
– Помоги
мне, Бог! Да, я нуждаюсь в Его помощи. А где Милисент?
– Вот
она. Возвращается в дом с Эстер.
Он вышел
в стеклянную дверь и направился к ним навстречу. Я последовала на некотором
расстоянии. К изумлению его жены, он схватил ее в объятия и одарил крепким
поцелуем, а потом положил обе руки ей на плечи и, видимо, сообщил о своих
великих решениях, потому что она внезапно обняла его за шею и расплакалась,
восклицая:
– Да,
Ральф, да! Мы будет тогда так счастливы! Какой ты чудесный, какой добрый!
– Я
тут ни при чем, – ответил он, поворачивая ее и подталкивая ко мне. –
Ей скажи спасибо. Это все она!
Милисент
кинулась с жаром благодарить меня. Но я поспешила сказать, что ни малейшей моей
заслуги в этом нет: ее муж был уже готов перемениться еще до того, как я внесла
свою лепту убеждений и одобрения, и я сделала лишь то, что могла бы – и должна
была! – сделать она сама.
– Ах
нет! – вскричала Милисент. – Никакие мои слова на него не повлияли
бы, я уверена. Я только раздражала бы его своими неловкими уговорами.
– Но
ты ведь никогда даже не пробовала испытать меня, Милли! – заметил ее муж.
Вскоре
они распрощались со мной. А теперь гостят у отца Хэттерсли, откуда уедут к себе
в поместье. Я надеюсь, он не отступит от своих благих намерений и бедняжка
Милисент будет избавлена от тяжкого разочарования. Ее последнее письмо озарено
радостью: не только настоящее, но и будущее видится ей в самом розовом свете.
Пока, правда, его добродетель не подверглась ни единому испытанию. Однако с тех
пор, надо полагать, Милисент будет уже не такой робкой и сдержанной, как
прежде, а он станет более ласковым и заботливым. Следовательно, ее надежды не
столь уж безосновательны, и у меня есть хоть что-то, о чем радостно вспомнить.
|
