XXI. Козни
И сегодня, в кофейне, Кириак Стефчов бежал с поля боя, как
убегал в других случаях, но на сей раз твердо решив вернуться и с новой силой
броситься на противника.
Лютая ненависть к Огнянову, разгоревшаяся после ряда
столкновений, заглушила в его душе те немногие ростки добра, что едва
пробивались сквозь густой бурьян низких инстинктов.
В кофейне ему на этот раз пришла в голову жестокая мысль погубить
своего врага, предав его. А для этого он располагал всеми необходимыми данными
и средствами. Стефчов уже давно по мелочам интриговал против Огнянова и
клеветал на него, но это не помогало, – Огнянов всегда выходил победителем
и еще больше вырастал в глазах людей. В этом Стефчов окончательно убедился на
представлении «Геновевы», когда публика вступилась за Огнянова. Будь на месте
Стефчова Михалаки Алафранга, он совершил бы предательство со спокойной
совестью, уверенный в том, что делает доброе дело. Но Кириак при всей своей
испорченности все‑таки понимал, как гнусно то, что он задумал, и тем не менее
был не в силах удержаться. Бешеная жажда мести сжигала его. И он решил
действовать, но так, чтобы люди не догадались, кто предатель.
«Да, фамилия этого
бродяги не Огнянов, – думал Стефчов, – и родом он вовсе не из
Лозенграда, это первое; во‑вторых, на Петканчовой улице гнались за ним, и
крамольные листовки принадлежали ему. Хаджи Ровоама права, – доктор
Соколов в этот час действительно был у турчанки… На это намекнул и наш Филю,
полицейский. Турчанка и листовки припрятала. Но как она ухитрилась? Не знаю. В‑третьих…
впрочем, скоро мы узнаем то, что в‑третьих. И это самое страшное, это его
доконает, и он попадет уже не в Диарбекир, а на виселицу… Я уничтожу этого
подлеца!»
Стефчов шел в женский
монастырь: там он назначил встречу Мердевенджиеву.
– Ты была права,
госпожа, – сказал он Хаджи Ровоаме, войдя в ее келью.
– Благослови тебя
бог, Кириак, а я‑то думала, что маленько ошибаюсь, – шутливо ответила
монахиня, прекрасно понимая, о чем идет речь. – Куда ты так спешил?
Пыхтишь,какподдувало!
– Поругался с
Огняновым…
– Этот чертов сын и
нашей простушке Раде голову заморочил… – вскипела монахиня. – Учит ее
каким‑то крамольным песням… И откуда только взялась эта зараза? До того дошло
что старухи и те распевают бунтарские песни… Весь свет задумали перекроить, все
хотят разрушить и сжечь!.. Одни собирали всю жизнь, как муравьи, выпрашивали,
копили, наживали, а другие вздумали все разом превратить в прах и пепел. И
были бы хоть люди как люди! А то ведь сопляки… И наша Рада с ними!
Пресвятая богородица, скоро и она будет не лучше Христины, и она будет прятать
мятежников, и над ней будут измываться даже цыгане… А что было на днях? Что это
за гнусные песни распевали на спектакле? Турки‑то спят, что ли?
– Я рассорился с
Огняновым и наконец решил стереть его в порошок, – начал Стефчов сердито,
но, вспомнив, что на болтливую монахиню нельзя положиться, оборвал речь и
сказал: – Впрочем, все это дело полиции, ей и карты в руки… Только прошу вас,
госпожа, молчок!
– Ты же знаешь меня…
– Знаю, потому и
говорю: молчок!
На крыльце
послышались шаги. Стефчов выглянул в окно и очень довольный проговорил:
– Мердевенджиев
идет!.. Ну, что скажешь? – спросил он певчего, когда тот быстрыми шагами
вошел в комнату.
– Мышка в
мышеловке! – ответил Мердевенджиев, разматывая шарф.
– Как? Сам выдал
себя?
– Весь побледнел,
позеленел и задрожал… Он и есть!
– А что он сказал?
– Попросил у меня
газету… Это в первый раз, – раньше он презирал ее не меньше, чем меня…
Стефчов вскочил и
всплеснул руками.
– В чем дело? –
спросила Хаджи Ровоама, ничего не понимая.
– Неужели он не
догадался, что это ловушка? – проговорил Стефчов.
– Нет. Я сделал вид,
будто углубился в чтение и ничего не замечаю, а на самом деле видел все.
Медведь спит, а ухо держит востро, – добавил Мердевенджиев гордо.
– Браво, Мердевен! И
с пасквилями ты справился, – написаны мастерски. Тебе бы редактором быть!
– Так вы уж не
оставьте Мердевена… Местечко освобождается… Похлопочите за меня.
– Будь спокоен,
похлопочу.
Певчий поблагодарил
Стефчова на турецкий манер – приложив руку к груди.
– Я и с Поповым думаю
свести счеты… Смотрит на нас, как бык, и к тому же – сторожевой пес Кралича.
– Какого
Кралича? – спросила Хаджи Ровоама, удивляясь тому, что первый раз в жизни
она чего‑то не знает.
Занятый своими
мыслями, Стефчов не отвечал ей и рассеянно смотрел в окно.
– Да, а ты знаешь,
что вчера попечители приходили в школу? – снова начал Мердевенджиев.
– Кто именно?
– Все… Михалаки
предложил уволить Кралича, но остальные встали на его защиту. Марко Иванов
больше всех старался… Сделали ему только замечание за песню, и все. Словом,
вышел сухим из воды.
– Марко души не чает
в этом Краличе, но когда‑нибудь он за это поплатится… И что он суется не в свое
дело?
– А Мичо?
– Мичо тоже стоит за
Огнянова.
– Понятно! Ворон
ворону глаз не выклюет. Мичо на каждом шагу поносит правительство, а Марко
поносит турецкую веру.
– Покатился горшок,
да попал в мешок, – пробормотала Хаджи Ровоама.
– А Григор? А Пинков?
– И они под их дудку
пляшут.
– Пусть меня черти
возьмут, если я не закрою эту их школу!.. Пусть там кричат только совы да
филины ухают! – кричал разъяренный Стефчов, бегая взад и вперед по келье.
– Правильно. Свяжи
попа, и приход смирится, – отозвалась монахиня. – Все развратные и
бунтовщические песни из этих школ вышли… А кто же все‑таки этот Кралич?
– Кралич – это
королевич, будущий король Болгарии, – отшутился в ответ Стефчов.
Мердевенджиев взял
свой фес и открыл дверь.
– Не забудь, пожалуйста,
о моем дельце, Кириак! – попросил он, выходя из комнаты.
Бедняга певчий думал,
что все кончится увольнением Огнянова, место которого он мечтал занять.
– Сделаем – своя рука
владыка.
Стефчов остался,
чтобы поговорить наедине с монахинейодругом важном деле – своем сватовстве к
Лалке… В конаконотправился, когда сумерки уже сгустились.
На Пиперковой улице
ему повстречался Михалаки Алафранга.
– Ты куда, Кириак?
– Знаешь новость?
«Дунав» окончательно сорвал маску с Огнянова и показал его таким, какой он есть!
Оказывается, из Диарбекира бежал заключенный, и его всюду разыскивают… Могу
поклясться, что это он, Огнянов… Живет под чужим именем.
– Что ты говоришь,
Кириак? Так, значит, он опасный человек, из‑за него могут пострадать и невинные
люди… Недаром я вчера предлагал его выгнать, – такой учитель нам не ко
двору… Ты куда идешь? Расскажи обо всем бею, пусть примет меры…
– Не мое это дело, у
меня и газеты‑то нет, она уМердевенджиева. Это он все знает… – схитрил
Стефчов, стремясь заранее отвести от себя подозрения в предательстве. О певчемонупомянул
умышленно, чтобы потом все свалить на него.
– Расскажи, расскажи
бею: окажешь большую услугуобществу, – повторил Михалаки совсем просто и
естественно, так же, как сказал бы Стефчову, что на базаре появилась хорошая рыба,
и посоветовал бы купить ее. – Ну, а завтра мы с Хаджи Смионом идем к деду
Юрдану… Уже можно поздравить тебя.
Дело в шляпе.
И Михалаки пожал руку
Стефчову. – Спасибо, спасибо.
Уже настала ночь.
Стефчов и Михалаки пошептались еще немного и разошлись в разные стороны.
Стефчов тронулся в
путь, напевая турецкую любовную песню. Он шел в конак.
|
