|
|
ГЛАВА XXVIII
Отряд
Саковича был разгромлен наголову: только ему самому с четырьмя людьми удалось
скрыться в лесной чаще невдалеке от Поневежа. И несколько месяцев, переодевшись
в крестьянское платье, он скитался в лесах, не смея носа высунуть на свет
божий.
Бабинич
же ворвался в Поневеж, перебил стоявший там шведский гарнизон и погнался за
Гамильтоном, который не мог бежать в Лифляндию, так как на пути, в Шавлях и под
Биржами, собрались большие польские силы, и потому свернул в сторону, на
восток, рассчитывая пробраться к Вилькомиру. Спасти свой полк он уже не
надеялся, ему только хотелось избежать рук Бабинича, поскольку всеобщая молва
гласила, будто сей грозный воин, избавляя себя от лишних забот, всех пленников
велит предавать смерти.
И
несчастный англичанин бежал, как олень, преследуемый волчьей стаей, но чем
быстрей убегал, тем упорнее гнался за ним Бабинич; оттого пан Анджей и не
вернулся в Волмонтовичи и даже не поинтересовался, что за отряд ему довелось
спасти.
Ударили
первые заморозки, земля по утрам покрывалась инеем, отчего еще трудней приходилось
беглецам: на лесных тропах оставались следы копыт. Корма в полях не было, и
лошади голодали.
Рейтары
не осмеливались надолго задерживаться в деревнях, опасаясь, что неутомимый преследователь
вот-вот их настигнет.
В конце
концов им стало совсем скверно – хуже, казалось, и быть не может; питались они
только листьями и корой да мясом собственных лошадей, падавших от истощения.
Через
неделю солдаты сами начали просить своего полковника, чтобы он повернул навстречу
Бабиничу и принял бой – они предпочитали погибнуть от меча, нежели умереть
голодной смертью.
Гамильтон
согласился и выбрал местом сражения Андронишки. О победе он и не мечтал,
численностью его отряд много уступал противнику, да и противник был особенный.
И сам англичанин, беспредельно измученный, искал уже только смерти.
Все же
битва, начавшаяся в Андронишках, закончилась лишь вблизи Троупей, где сложили
головы последние шведы.
Гамильтон
погиб геройской смертью, отбиваясь под придорожным распятием от десятка ордынцев,
которые вначале хотели взять его живьем, но разъяренные упорным сопротивлением,
в конце концов засекли англичанина саблями.
Однако и
люди Бабинича так устали, что у них не хватило ни сил, не желания дойти хотя бы
до соседних Троупей, и хоругви стали располагаться на ночлег прямо там, где
стояли во время боя, разводя костры среди вражеских трупов.
Подкрепившись,
все заснули мертвым сном.
Даже
татары не стали обыскивать тела павших – отложили любимое свое дело до утра.
Кмициц
согласился на такой привал, заботясь главным образом о лошадях.
Наутро,
однако, он встал рано, чтобы подсчитать потери, понесенные в ожесточенном бою,
и по справедливости разделить добычу. Наскоро поев, он поднялся на взгорок, к
тому самому распятию, где погиб Гамильтон, а польские и татарские старшины
поочередно подходили к нему с докладом, держа в руках палки, на которых
зарубками было отмечено число павших. Он слушал их, как помещик в летнюю страду
выслушивает своих управляющих, и в душе радовался обильному урожаю.
Среди
прочих к нему подошел Акба-Улан, более похожий на пугало, чем на человека, так
как в бою под Волмонтовичами ему рукояткой сабли расплющили нос. Поклонившись,
он сказал, протягивая Кмицицу окровавленный пакет:
– Эфенди,
тут бумаги какие-то у шведского командира нашли, отдаю их тебе, как ты велел.
Кмициц и
в самом деле строжайше приказал сразу после битвы приносить ему все найденные
на трупах бумаги: из них нередко можно было с пользою для себя узнать намерения
противника.
Но в ту
минуту пан Анджей был поглощен другими заботами и потому, кивнув Акбе, спрятал
бумаги за пазуху. Акбу же отослал, велев немедля вести чамбул в Троупи, где
решено было остановиться на длительный отдых.
И
потянулись перед Кмицицем, одна за другой, его хоругви. Впереди шел чамбул,
который теперь насчитывал всего каких-нибудь пятьсот человек – остальные
полегли в непрестанных сраженьях, – зато у каждого татарина в седле, в
тулупе и в шапке было зашито столько шведских риксдалеров, прусских талеров и
дукатов, что его можно было ценить на вес серебра. Притом на обычных ордынцев
татары Кмицица совершенно не походили: те, что были послабее, не вынесли ратных
трудов, и остались в чамбуле только могучие богатыри железной выносливости,
кровожадные, как шершни. В постоянных боях они набрались такой сноровки, что в
рукопашной схватке могли бы дать отпор даже польской регулярной кавалерии, а на
прусских рейтар и драгун, если силы были равные, набрасывались, как волки на
овец. В сраженьях они с особенным остервенением защищали тела погибших
товарищей, чтобы потом поделить между собой их добычу.
Теперь
они с бравым видом проходили перед Кмицицем, бренча литаврами, свистя в дудки,
сделанные из полых лошадиных костей, и размахивая бунчуками, и строй их был
ровен – на зависть любому регулярному войску. За ними следовал драгунский полк,
с превеликим трудом сколоченный паном Анджеем из добровольцев всякого рода,
вооруженных рапирами и мушкетами. Командовал драгунами Сорока, бывший
вахтмистр, ныне возведенный в офицерский, и не какой-нибудь, а капитанский чин.
Полк этот, одетый в одинаковые мундиры, содранные с прусских драгун, состоял по
большей части из людей низкого сословия, но с ними-то Кмициц как раз и любил
иметь дело, поскольку они слепо ему повиновались и безропотно сносили любые
тяготы.
Затем
шли две волонтерские хоругви, в которых служила только шляхта, крупная и
мелкая. Все как на подбор отчаянные головы, они под началом любого другого
предводителя неизбежно бы превратились в стаю стервятников, но в железных руках
Кмицица мало чем отличались от солдат регулярной армии, и сами охотно называли
себя «пятигорцами». Под огнем неприятеля они держались хуже драгун, зато в
яростном первом броске были поистине страшны, а в рукопашных схватках им не
было равных, так как все до единого владели фехтовальным искусством.
Последними
прошло примерно с тысячу недавно набранных добровольцев, храбрый народ, над
которыми, правда, предстояло немало потрудиться, чтобы превратить в настоящих
солдат.
Каждая
из этих хоругвей, проходя мимо распятия, приветствовала пана Анджея возгласами
и взмахами сабель. А ему все радостнее становилось. Какая большая и грозная
сила его войско! Много уже подвигов он с ним совершил, много пролил вражьей
крови и бог весть, что еще свершить сможет.
Велики
его былые прегрешения, но и недавние заслуги немалы. Низко он пал, но сумел подняться
и не в храм кинулся замаливать грехи, а на бранное поле, не каялся у ног
всевышнего, а очистился кровью. Встал на защиту пресвятой богородицы, отечества,
короля и теперь чувствует, как светлей, легче делается у него на душе. И
гордости исполняется молодецкое сердце: не каждому ведь такое под силу!
Мало
разве в Речи Посполитой бесстрашной шляхты, мало доблестных рыцарей, но
почему-то ни один из них не собрал столь могучей рати – даже Володыёвский, даже
Скшетуский! Кто оборонял Ченстохову, кто защитил короля в ущелье? Кто одолел
Богуслава? Кто первый с огнем и мечом пришел в Королевскую Пруссию? А теперь
вон и Жмудь почти вся очищена от врага.
И
почувствовал пан Анджей себя соколом, что взмывает, распростерши крылья, в
самое поднебесье! Проходящие мимо хоругви приветствовали его громким криком, а
он, гордо вскинув голову, спрашивал себя: «Куда же я залечу?» И лицо его
вспыхнуло, ибо в эту минуту ему привиделась гетманская булава. Но если она ему
и достанется, то по заслугам: на бранном поле он ее завоюет, за славные подвиги
получит, за раны. И никогда уже никакой предатель его не ослепит ее сверканьем,
как в свое время ослепил Радзивилл; нет, благодарная отчизна по воле короля
вложит булаву в его руки. И не важно, когда это будет, его дело – драться и
завтра бить врага так же, как он его побил вчера!
Но тут
рыцарь с высот, куда его унесло разыгравшееся воображение, спустился обратно на
землю. Куда двинуть из Троупей, где нанести новый удар шведам?
И тогда
он вспомнил про найденные на трупе Гамильтона бумаги, которые дал ему
Акба-Улан. Сунув руку за пазуху, Кмициц достал их, глянул – и на лице его
выразилось изумление.
На
пакете отчетливо было выведено женской рукой:
«Ясновельможному
пану Бабиничу, полковнику татарских и волонтерских войск».
– Мне?.. –
проговорил пан Анджей.
Печать
была сломана; торопливо развернув письмо, Кмициц расправил его ударом ладони и
стал читать.
Но
прежде чем дочитал до конца, руки его задрожали, он переменился в лице и
вскричал:
– Хвала
тебе, господи! Боже милосердный! Вот ты и удостоил меня награды!
И,
обхватив обеими руками подножье распятия, стал биться об него льняной головою.
По-другому благодарить всевышнего в ту минуту Кмициц не мог, других слов не
нашел, ибо радость, как порыв ветра, охватила его и вознесла под самые небеса.
Это было
письмо Ануси Борзобогатой. Шведы нашли его на теле Юра Биллевича, и вот теперь,
побывав еще на одном трупе, оно дошло до Кмицица. В голове пана Анджея с
быстротою татарских стрел замелькали тысячи мыслей.
Значит,
Оленька не в Беловежской пуще, а в отряде Биллевича? И он, именно он, ее спас,
а вместе с нею и те самые Волмонтовичи, которые некогда спалили в отместку за
своих товарищей! Видно, рука провидения так направляла его, чтобы он разом
искупил свою вину и перед Оленькой, и перед Лаудой. Вот и смыл он с себя пятно!
Неужто и теперь она его не простит? А вся эта лауданская братия? Неужто откажут
в благословении? И что скажет любимая, считающая его предателем, когда узнает,
что тот самый Бабинич, который расправился с Радзивиллом, который по пояс
искупался в немецкой и шведской крови, который во всей Жмуди врага истребил,
рассеял, прогнал в Пруссию и Лифляндию, – это он, Кмициц, и не прежний
забияка, не изгнанник, не предатель, а защитник веры, короля, отечества!
А ведь
хотелось пану Анджею сразу же после перехода жмудской границы раструбить на
весь свет, кто таков этот знаменитый Бабинич, и не сделал он этого лишь из
боязни, что при одном только упоминании его настоящего имени все от него
отвернутся, заподозрят в обмане и откажут в доверии и помощи. Ведь всего два
года прошло[361]
с тех пор, как он, одураченный Радзивиллом, громил хоругви, которые не хотели
присоединяться к князю, восставшему против короля и отечества. Всего два года
назад он был правой рукой подлого изменника!
Но
теперь все переменилось! Теперь, после стольких побед, овеянный такою славой,
он вправе прийти к девушке и сказать: «Я – Кмициц, и я твой спаситель!» Все
Жмуди вправе крикнуть: «Я – Кмициц, и я твой спаситель!»
И ведь
до Волмонтовичей рукой подать! Неделю Бабинич гнался за Гамильтоном, но Кмицицу
не понадобится недели, чтобы оказаться у Оленькиных ног.
Тут
поднялся пан Анджей, бледный от волнения, с горящим взором и сияющим лицом, и
крикнул ординарцу:
– Скорей
коня! Живо! Живо!
Ординарец
подскакал, ведя в поводу вороного жеребца, спрыгнул уже наземь, чтоб подать
Кмицицу стремя, и вдруг сказал:
– Ваша
милость! Люди какие-то к нам от Троупей едут, и пан Сорока с ними. На рысях –
спешат, видно.
– А
ну их! – ответил пан Анджей.
Между
тем всадники были уже в двадцати шагах. Один из них опередил своего товарища и,
подъехав вместе с Сорокой к пану Анджею, приподнял рысью шапку, обнажив
огненно-рыжий чуб.
– Вижу,
передо мной сам пан Бабинич! – сказал он. – Слава богу, наконец я
тебя разыскал, ваша милость.
– С
кем имею честь? – нетерпеливо спросил Кмициц.
– Я
Вершулл, бывший ротмистр татарской хоругви князя Яремы Вишневецкого; приехал в
родные края людей для новой войны набирать, а твоей милости письмо привез от
великого гетмана пана Сапеги.
– Для
новой войны? – переспросил, нахмурясь, Кмициц. – Сказки
рассказываешь, сударь?
– Прочти
письмо и все поймешь, – сказал Вершулл, протягивая послание гетмана.
Кмициц с
лихорадочной поспешностью сломал печать. В письме говорилось нижеследующее:
«Любезнейший
пан Бабинич! Новый потоп угрожает отечеству! Шведами заключен союз с Ракоци:
готовится раздел Речи Посполитой. Восемьдесят тысяч венгерцев, семиградцев,
валахов и казаков с часу на час ожидаются на южной границе. В столь отчаянном
положении долг повелевает нам собрать все силы, чтобы хоть имя нашего народа
незапятнанным оставить грядущим векам. Посему приказываю твоей милости, не
теряя ни минуты, поворотить коней и кратчайшей дорогою спешить прямо к нам на
юг. Нас ты найдешь в Бресте, откуда без промедления будешь отправлен дальше.
Знай: periculum in mora![362]
Князь Богуслав из плена выкупился, но Пруссия и Жмудь пока под надзором пана
Госевского. Еще раз призывая вашу милость поторопиться, тешу себя надеждой, что
любовь к гибнущей отчизне поведет тебя по верному пути».
Кмициц,
прочитав письмо, уронил его на землю и провел несколько раз рукой по вспотевшему
лицу, потом устремил безумный взгляд на Вершулла и спросил негромко, сдавленным
голосом:
– Отчего
это пан Госевский на Жмуди остается, а мне приказано на юг идти?
Вершулл
пожал плечами.
– У
пана гетмана в Бресте спросишь, почему он так решил. А я твоей милости ничего
не могу сказать.
Вдруг
волна неукротимого гнева подкатила к горлу пана Анджея, глаза его засверкали,
лицо посинело, и он крикнул страшным голосом:
– А
я отсюда не уйду! Понимаешь, сударь?
– Что
ж, – ответил Вершулл. – Мое дело было приказ передать, а дальше решай
сам! Прощай! Хотел я просить твою милость уделить мне часок, да после того, что
услышал, поищу лучше другую компанию.
И,
сказав так, поворотил коня и ускакал.
Пан
Анджей опустился наземь под распятием и уставил блуждающий взор на небо, словно
силясь угадать, какая будет погода. Ординарец с лошадьми отошел в сторону, и
вокруг воцарилась тишина.
Утро
было погожее, неяркое, то ли осеннее, то ли уже зимнее. Ветра не чувствовалось,
но с берез, растущих возле распятия, беззвучно опадали последние пожелтевшие и
свернувшиеся от холода листья. Бессчетные стаи ворон и галок кружили над лесом;
иные с громким карканьем садились на землю невдалеке от креста, так как на поле
и на дороге лежали во множестве непогребенные трупы шведов. Пан Анджей провожал
глазами каждую черную птицу; можно было подумать, он хочет их всех пересчитать.
Потом сомкнул веки и долго сидел не шевелясь. Наконец встряхнулся, насупил
брови, лицо его оживилось, и он заговорил сам с собой:
– Нет,
не могу! Пойду через две недели, только не сейчас. Будь что будет! Не я
накликал Ракоци. Не могу! Это уже слишком!.. Неужто мало я по свету скитался,
мыкался, мало бессонных ночей в седле провел, мало пролил своей и вражьей
крови? Неужто такую заслужил награду?! Не получи я того письма, без слова бы
пошел; так нет же, оба пришли в одночасье, словно для того, чтобы мне еще
больней, еще обидней было… Да провались оно все в тартарары, не пойду! Не погибнет
за две недели отчизна; да и, видно, она на себя божий гнев навлекла, и не в
людских силах ее спасти. Боже, боже! Гиперборейцы, шведы, пруссаки, венгерцы,
семиградцы, валахи, казаки – все разом! Кто против такой силищи устоит?
Господи, чем провинилось перед тобой несчастное наше отечество,
благочестивейший наш король, что ты отвратил от них лик свой и ни милосердия не
хочешь оказать, ни помощи, а лишь новые насылаешь беды? Ужель мало крови пролито,
мало слез? Да на этой земле люди позабыли, что такое радость, даже ветры
стенают только… Небеса изошли слезами, а ты не устаешь нас бичевать! Смилуйся
всемогущий! Спаси, создатель!.. Грешили мы, да… Но ведь встали уже на истинный
путь!.. Состоянием пожертвовали, оседлали коней и бьемся, бьемся! Гордыню свою
смирили, от личных благ отреклись… Почему же ты не отпустишь грехи наши? Почему
не пошлешь утешения?
Но вдруг
в нем взбунтовалась совесть: словно невидимая рука схватила его за волосы и
тряхнула так, что он вскрикнул, и незнакомый голос, почудилось ему, загремел
откуда-то из поднебесья:
– От
личных благ, говоришь, отреклись? А ты, несчастный, что в эту минуту делаешь? Заслуги
свои превозносишь! Грянул час испытаний, а ты на дыбы встаешь, точно норовистый
конь, и кричишь: «Не пойду!» Твоя мать погибает, мечи вновь пронзают ее грудь,
а ты отворачиваешься, отказываешься ее поддержать, за своим счастьем гонишься и
кричишь: «Не пойду!» Она окровавленные руки простирает, вот-вот упадет, уже в
беспамятстве, уже похолодела и молит едва слышно, из последних сил: «Дети!
Спасите!» А ты ей отвечаешь: «Не пойду!» Горе вам! Горе такому народу, горе
Речи Посполитой!
У
Кмицица от страха волосы поднялись дыбом, и он задрожал всем телом, как в
лихорадке… И повалился ничком на землю, и уже не взмолился, а возопил в ужасе:
– Иисусе,
не карай! Смилуйся, Иисусе! Да свершится воля твоя! Я пойду, пойду!
Потом он
долго лежал, беззвучно плача, а когда наконец поднялся, лицо его было спокойным
и отрешенным. И он снова стал молиться:
– Пойми,
господи, отчего я возроптал: ведь я стоял в преддверии счастья. Но ты распорядился
иначе – да будет воля твоя! Теперь я понимаю, ты хотел меня испытать и для того
поставил на распутье. Да свершится и на сей раз воля твоя! Я пойду и не оглянусь
даже. Прими, господи, безмерную мою печаль, тоску мою, горькое горе. Да
зачтутся они мне во искупление того, что я князю Богуславу жизнь сохранил,
безмерно огорчив тем отчизну. Теперь ты знаешь, господи: в последний раз я
общим благом ради личного поступился. Больше такого не будет, отче! Сейчас…
только поцелую еще раз любимую эту землю, припаду к твоим окровавленным стопам
и пойду… Иду, Иисусе!..
И пошел.
А на
небесных скрижалях, куда заносятся дурные и добрые людские поступки, в тот же
час зачеркнуты были все его прегрешения, ибо человек этот преобразился.
|
