ГЛАВА ХХХIII
В тот же
день Акба-Улан явился к королю на поклон и вручил ему письма от хана, в которых
тот подтверждал свое обещание двинуться со стотысячной ордою на шведов, когда
ему будет уплачено вперед сорок тысяч талеров, да и первая трава покажется в
полях, без чего в опустошенной стране трудно прокормить столько лошадей. Что же
до отряда, то хан посылал его теперь в знак любви своей к «дорогому брату»,
чтоб и казаки, которые все еще умышляли мятеж, увидели в этом явное
свидетельство того, что любовь эта неизменна и что хан, как только слуха его
коснется первая же весть о бунте, на все казачество обрушит гнев свой и месть.
Король
милостиво принял Акба-Улана, чудного скакуна ему пожаловал и объявил, что в
скором времени отошлет к пану Чарнецкому, ибо желает, чтобы и шведы убедились в
том, что хан оказывает помощь Речи Посполитой. У татарина глаза загорелись,
когда он услыхал, что будет служить под начальством Чарнецкого, которого он
помнил еще по давним украинским войнам и почитал, как и все прочие татарские
аги.
Зато
куда меньше ему понравилось то место в письме хана, где тот просил короля дать
отряду офицера, который хорошо бы знал страну, вел бы отряд и не давал людям,
да и самому Акба-Улану, грабить население и бесчинствовать. Уж конечно,
Акба-Улан предпочел бы обойтись без такого покровителя; но такова была воля хана
и короля, поэтому он только еще раз ударил челом королю, стараясь скрыть свое
недовольство, а может, обещая себе в душе, что не он будет кланяться
покровителю, а покровитель ему.
Не успел
удалиться татарин, не успели выйти из покоя сенаторы, как Кмициц, который во
время аудиенции стоял сбоку, упал к ногам короля.
– Государь! –
сказал он. – Недостоин я милости, о которой прошу тебя, но жизни она мне дороже.
Позволь мне, милостивый отец мой, принять начальство над этими ордынцами и с
ними тотчас двинуться в поход.
– Не
могу я отказать тебе в этом, – промолвил удивленный Ян Казимир. –
Лучше начальника, чем ты, мне для них не сыскать. Рыцарь тут надобен храбрый и
смелый духом, чтоб умел держать их в узде, а то они тотчас и наших примутся
палить да убивать. Я только решительно не согласен, чтобы ты завтра
ехал, – не зажили у тебя еще раны от шведских рапир.
– Чую
я, что только меня в поле обдует ветерком, и сразу вся слабость пройдет, и сила
снова воротится, что же до татар, то уж как-нибудь я с ними справлюсь, мягче
воска они у меня станут.
– Но
чего это ты так торопишься? Куда хочешь идти?
– На
шведа, государь! Нечего мне тут больше сидеть, все, чего добивался, я уж
получил: и милость твою снискал, и старые грехи ты мне простил. Пойду я к пану
Чарнецкому; вместе с Володыёвским, а нет, так один, буду набеги учинять на
врага, как, бывало, на Хованского, и верю, ждет меня удача.
– Не
сомневаюсь! Но не по одной этой причине рвешься ты в поход.
– Как
отцу родному, признаюсь тебе, государь, всю душу открою. Не удовольствовался
князь Богуслав поклепом, что взвел на меня, увез он вдобавок из Кейдан мою
девушку и держит ее в Таурогах в темнице, а может статься, и того хуже:
покушается на невинность ее, на девическую честь. Государь! Ум у меня мутится,
как подумаю я, в чьих руках она, бедняжка! Клянусь богом, меньше мучают меня
эти раны! Да и девушка по сию пору думает, что я этому презренному псу сулился
руку поднять на тебя, и последним выродком меня почитает! Нет моей мочи
терпеть, государь, должен я схватить его, должен вырвать ее из его рук. Дай мне
этих татар, а я поклянусь тебе, что не только об одних своих делах буду думать,
но и столько шведов уложу, что весь этот двор можно будет вымостить их
головами.
– Успокойся! –
сказал король.
– Когда
б хотел я, государь, ради своих дел службу оставить, о защите королевского
величия и Речи Посполитой забыл, стыдно было бы мне просить тебя; но тут ведь
все вместе сошлось. Приспела пора шведов бить? Так я ничего другого и делать не
буду! Приспела пора изменника преследовать? Так я его до самой Лифляндии, до
Курляндии буду преследовать, а коль укроется он у московитов или даже за морем,
в Швеции, и туда пойду за ним!
– Пришли
вести, будто Богуслав вот-вот двинется с Карлом из Эльблонга.
– Так
я пойду навстречу им!
– Это
с таким-то отрядом? Да они шапками тебя закидают.
– У
Хованского восемьдесят тысяч было, да не закидал.
– Все
верное войско с паном Чарнецким. Они на пана Чарнецкого ante omnia[263]
ударят!
– Вот
я к пану Чарнецкому и пойду. Раз такое дело, ему спешно надо помощь послать.
– К
пану Чарнецкому ты пойдешь, а вот в Тауроги с такой горстью людей не
пробьешься. Все замки в Жмуди князь воевода отдал врагу, всюду шведские
гарнизоны стоят, а Тауроги, сдается, на самой прусской границе, неподалеку от
Тильзита.
– На
самой границе, государь, но на нашей стороне, а от Тильзита в четырех милях.
Отчего же не дойти? Дойду и людей не потеряю, мало того, по дороге набежит ко
мне тьма храбрецов. Ты и то, государь, прими во внимание, что повсюду, где
только я покажусь, все люди окрест будут садиться на конь, вставать на шведов.
Я первый подниму Жмудь, коль никто другой этого не сделает. Как не доехать,
когда весь край что котел кипит. Я уже привык в самое пекло лезть.
– Ты
и про то не подумал, что татары, может статься, откажутся идти с тобой в такую
даль?
– Ну-ка!
Попробуй у меня откажись! – говорил Кмициц, сжимая зубы при одной мысли об
этом. – Четыре сотни, что ли, их там, так все четыре прикажу вздернуть!
Деревьев хватит! Попробуй только у меня взбунтуйся!
– Ендрек! –
воскликнул король и, развеселясь, стал надувать губы. – Клянусь богом, не
сыскать мне лучше пастыря для этих овечек! Бери их и веди, куда тебе
вздумается!
– Спасибо,
государь, добрый отец мой! – сказал рыцарь, обнимая колени короля.
– Когда
ты хочешь ехать? – спросил Ян Казимир.
– Господи,
да завтра же!
– Может
статься, Акба-Улан не захочет, скажет, кони в пути притомились?
– Так
я велю привязать его к моему седлу на аркане, и пешком он пойдет, коль коня ему
жалко.
– Вижу
я, ты с ними справишься. Но покуда можно, ты с ними ладь. Ну, Ендрек, поздно
уж, но завтра я хочу еще тебя повидать. А покуда возьми вот этот перстень,
скажи моей приверженке, что король тебе его дал и повелел ей всей душой любить
верного своего слугу и защитника.
– Коль
суждено мне погибнуть, – со слезами на глазах говорил молодой
рыцарь, – дай бог за тебя голову сложить, государь!
Было уже
поздно, и король удалился в покои, а Кмициц пошел к себе на квартиру готовиться
в дорогу да подумать о том, с чего же начать, куда первым делом направить свой
путь.
Вспомнил
пан Анджей слова Харлампа, который уверял, что, если в Таурогах нет Богуслава,
Оленьке лучше всего там оставаться: Тауроги лежат на самой границе, и в случае
нужды оттуда легко бежать в Тильзит и укрыться под крыло курфюрста. Бросили
шведы в беде князя виленского воеводу, авось вдову его не оставят, и если
Оленька останется под ее покровительством, ничего худого с девушкой не может
случиться. А в Курляндию они уедут – так и того лучше.
– Да
и я со своими татарами не могу в Курляндию ехать, – рассудил пан
Анджей, – ведь это уж другое государство.
Ходил он
взад и вперед и обдумывал свой замысел. Время текло час за часом, а он и не
вспомнил об отдыхе, и так воодушевила его мысль о новом походе, что хоть утром
он был еще слаб, чувствовал, однако, теперь, что силы к нему возвращаются и
готов он хоть сейчас садиться в седло.
Слуги
кончили вязать торока и собрались идти спать, когда кто-то вдруг стал скрестись
в дверь.
– Кто
там? – крикнул Кмициц. Затем приказал слуге: – Ступай погляди!
Тот
вышел, поговорил с кем-то за дверью и тут же вернулся.
– Какой-то
солдат немедленно хочет видеть тебя, Пан полковник. Говорит, Сорокой звать его.
– Впусти
его, да мигом! – крикнул Кмициц.
И, не
ожидая, пока слуга выполнит приказ, сам бросился к двери.
– Здорово,
милый мой Сорока, здорово!
Войдя в
покой, Сорока первым делом хотел в ноги упасть своему полковнику, потому что
был он ему скорее другом, верным и сердцем преданным слугою; но победила
солдатская дисциплина, вытянулся Сорока в струнку и сказал:
– К
твоим услугам, пан полковник!
– Здравствуй,
милый товарищ, здравствуй! – с живостью говорил Кмициц. – А я уж
думал, зарубили тебя в Ченстохове!
И он
обнял Сороку, а потом и руки стал ему трясти, не роняя этим особенно своего
достоинства, так как Сорока родом был из мелкой, застянковой шляхты.
Тут уж и
старый вахмистр обнял колени своего господина.
– Откуда
идешь-то? – спросил Кмициц.
– Из
Ченстоховы, пан полковник.
– Меня
искал?
– Так
точно.
– От
кого же вы там узнали, что я жив?
– От
людей Куклиновского. Ксендз Кордецкий на радостях благодарственный молебен отслужил.
Потом, когда разнеслась весть, что пан Бабинич провел короля через горы; я уж
знал, что не кто иной это, как ты, пан полковник.
– А
ксендз Кордецкий здоров?
– Здоров,
пан полковник, только не вознесут ли его ангелы живым на небо, святой он человек.
– Это
верно. Откуда же ты узнал, что я приехал с королем во Львов?
– Подумал
я, пан полковник, что коль скоро ты короля провожал, то, верно, при нем должен
быть, одного только опасался, не ушел ли ты уже в поход, не опоздаю ли я.
– Завтра
ухожу с татарами!
– Вот
и хорошо, что поспел я вовремя, а то ведь я, пан полковник, денег тебе привез
два полных пояса: тот, что на мне был, да твой, и самоцветы прихватил, что мы у
бояр с колпаков сняли Да что взял ты с казною Хованского.
– Доброе
было время, когда мы эту казну захватили; но, верно, там уж немного осталось, я
ведь и ксендзу Кордецкому добрую пригоршню оставил.
– Не
знаю я, сколько там; но ксендз Кордецкий говорил, что две большие деревни можно
за них купить.
С этими
словами Сорока подошел к столу и стал снимать с себя пояса с деньгами.
– А
камушки тут, в жестянке, – прибавил он, положив рядом с поясами солдатскую
манерку.
Не
говоря ни слова, Кмициц вытряхнул из пояса в пригоршню кучу дукатов и, не
считая, протянул вахмистру:
– На
вот тебе!
– Кланяюсь
в ноги, пан полковник! Эх, будь у меня в дороге хоть один такой дукатик!
– А
что? – спросил рыцарь.
– Совсем
ослаб я от голода. Поди сыщи теперь человека, который дал бы тебе кусок хлеба,
все боятся, так что к концу я уж еле тащился.
– Боже
мой, да ведь все эти деньги были при тебе!
– Не
посмел я взять без позволения, – коротко ответил вахмистр.
– Держи! –
сказал Кмициц, подавая ему еще одну пригоршню. Затем кликнул слуг: – Эй, вы
там! Дать ему поесть, да мигом, не то головы оторву!
Слуги со
всех ног бросились исполнять приказание, и вскоре перед Сорокой стояла большущая
миска копченой колбасы и фляга с водкой.
Солдат
так и впился в еду жадными глазами, губы и усы у него затряслись, однако сесть
при полковнике он не осмелился.
– Садись,
ешь! – приказал Кмициц.
Не успел
он кончить, как сухая колбаса захрустела на крепких зубах Сороки. Слуги и глаза
вытаращили.
– Пошли
прочь! – крикнул Кмициц.
Парни
опрометью бросились вон, а Кмициц, чтобы не мешать верному слуге, стал в молчании
быстрым шагом ходить по покою. А Сорока, наливая себе чару горелки, всякий раз
искоса поглядывал, не супит ли полковник бровь, и только тогда, отворотясь к
стене, опрокидывал чару.
Ходил,
ходил Кмициц, пока сам с собой не начал разговаривать.
– Только
так! – бормотал он. – Надо его послать туда! Велю передать ей… Нет,
ничего из этого не выйдет! Не поверит она! Письмо читать не станет, я ведь для
нее изменник и пес. Пусть лучше не показывается он ей на глаза, пусть только
высмотрит, что там творится, и даст мне знать. Сорока! – окликнул он
внезапно солдата.
Тот так
стремительно вскочил, что чуть было не опрокинул стол, и вытянулся в струнку.
– Слушаюсь,
пан полковник!
– Ты
человек верный и в беде не растеряешься. В дальнюю дорогу поедешь, но уж голода
не будешь терпеть.
– Слушаюсь,
пан полковник!
– В
Тауроги поедешь, на прусскую границу. Панна Биллевич живет там… у князя
Богуслава. Узнаешь, там ли князь… и за всем будешь следить. На глаза панне не
лезь, разве все само собой устроится. Тогда скажешь ей и клятву в том дашь, что
это я проводил короля через горы и что состою я при его особе. Не поверит она
тебе, надо думать, потому очернил меня князь, сказал, будто покушался я на
жизнь короля, а это все ложь, достойная собаки!
– Слушаюсь,
пан полковник!
– На
глаза, говорю тебе, ей не лезь, потому все едино она тебе не поверит. Но коль
случай выйдет, скажи все, что знаешь. А сам смотри да слушай. Да берегись
князя, если там он, а то признает тебя он сам или кто-нибудь из его двора, на
кол тебя посадят!
– Слушаюсь,
пан полковник!
– Я
бы старого Кемлича послал, да он на том свете, зарубили его в ущелье, а сыны
больно глупы. Со мной они пойдут. Ты бывал в Таурогах?
– Нет,
пан полковник.
– Поедешь
в Щучин, а оттуда вдоль прусской границы до самого Тильзита. Тауроги прямо против
Тильзита лежат, в четырех милях от него, на нашей стороне. Оставайся в
Таурогах, покуда все не выведаешь, а потом воротись назад. Найдешь меня там,
где я буду в ту пору. Татар спрашивай да пана Бабинича. А теперь ступай к
Кемличам спать! Завтра в путь!
После
этих слов Сорока ушел, а пан Анджей еще долго не ложился, пока наконец не
сморила его усталость. Бросился он тогда на постель и уснул крепким сном
На
следующий день он встал освеженный и бодрый. Весь двор был уже на ногах, все
занялись обычными повседневными делами. Пан Анджей отправился сперва в
канцелярию за назначением и грамотой, а потом навестил Субагази-бея, начальника
ханского посольства во Львове, и имел с ним долгий разговор.
Во время
этого разговора дважды запускал пан Анджей руку в свою калиту. Зато, когда он
уходил, Субагази-бей обменялся с ним колпаками и вручил ему пернач из зеленых
перьев и несколько локтей такого же зеленого шелкового шнура.
Забрав
подарки, молодой рыцарь пошел к королю, который только что приехал от обедни, и
еще раз упал к его ногам, после чего вместе с Кемличами и челядью направился
прямо за город, где стоял со своим отрядом Акба-Улан.
При виде
его старый татарин прижал руку ко лбу, губам и груди, но когда узнал, кто он такой
и с чем явился к нему, сразу нахмурился, насупился и принял надменный вид.
– Коль
скоро король прислал тебя проводником ко мне, – сказал он Кмицицу на
ломаном русинском языке, – будешь мне дорогу показывать, хоть я и без тебя
попаду, куда надобно, а ты человек молодой и неопытный.
«Это он
загодя хочет место мне указать, – подумал Кмициц, – ну да ладно,
покуда дело терпит, буду разводить учтивости».
– Акба-Улан, –
сказал он вслух, – не проводником прислал меня к тебе король, а начальником.
И вот что я тебе скажу: тебе же лучше будет, коль не станешь ты противиться
королевской воле.
– Не
король у татар владыка, а хан! – возразил татарин.
– Акба-Улан, –
повторил с ударением пан Анджей, – хан подарил тебя королю, как подарил бы
ему собаку иль сокола, так что ты не противься, а то, не ровен час, посадят
тебя, как собаку, на цепь.
– Аллах! –
в изумлении воскликнул татарин.
– Ну,
не гневи же меня! – сказал Кмициц.
Но глаза
татарина налились кровью. Некоторое время он слова не мог выговорить; жилы на
затылке у него вздулись, рукой он схватился за кинжал.
– Заколю!
Заколю! – крикнул он сдавленным голосам.
Но и пан
Анджей, человек по натуре очень горячий, хоть и дал себе слово ладить с татарином,
тоже потерял терпенье. Он вскочил как ужаленный, всей пятерней ухватил татарина
за жидкую бороденку и, задрав ему голову так, точно хотел показать что-то на
потолке, процедил сквозь зубы:
– Слушай,
ты, козий сын! Ты бы хотел, чтоб над тобой не было начальника, ты бы хотел
жечь, грабить и резать! Ты желаешь, чтобы я проводником был у тебя! Вот тебе
проводник! Вот тебе проводник!
И стал
бить его головой об стенку.
Когда он
наконец отпустил его, татарин совсем уж очумел и за нож больше не хватался. Дав
волю буйному своему нраву, Кмициц невольно открыл наилучший способ убеждения
восточного человека, привыкшего к рабству. В разбитой голове татарина, при всей
злобе, которая душила его, тотчас сверкнула мысль, что, наверно, этот рыцарь
могучий властелин, коль так с ним обошелся, и он трижды повторил окровавленными
губами:
– Багадыр![264]
Багадыр! Багадыр!
Кмициц
тем временем надел на голову колпак Субагази-бея и выхватил из-за пояса зеленый
пернач, который нарочно заткнул за пояс сзади, за спиной.
– Взгляни
сюда, раб! – сказал он. – И сюда!
– Аллах! –
в ужасе воскликнул Улан.
– И
сюда! – прибавил Кмициц, вынимая из кармана шнур.
Но Акба-Улан
уже лежал у его ног и бил челом.
Спустя
час татары длинной вереницей тянулись по дороге, ведущей из Львова к Великим
Очам, а Кмициц на чудном игренем коне, подаренном ему королем, обегал весь
отряд, как овчарка обегает отару овец. Со страхом и удивлением смотрел
Акба-Улан на молодого рыцаря.
В
воителях татары хорошо разбирались, с первого же взгляда они поняли, что под
водительством этого молодца немало прольют крови и немалую захватят добычу, и
шли охотно, с песнями и музыкой.
А у
Кмицица ретивое взыграло, когда окинул он взором этих людей, что казались
лесными зверями в своих вывороченных наизнанку тулупах и верблюжьих кафтанах. В
лад с конским бегом покачивалась волна диких голов, а он считал эти головы и
размышлял о том, что же можно будет, предпринять с такой силой.
«Отряд
особенный, – думал он, – словно бы волчью стаю ведешь; но с этими
волками всю Речь Посполитую можно пройти и всю Пруссию потоптать копытом.
Погоди же, князь Богуслав!»
Обуяли
тут его хвастливые мысли, ибо великий он был охотник похвастать.
«Не
обидел меня бог умишком, – говорил он себе. – Вчера было у меня всего
двое Кемличей, а нынче сотни скачут за мной. Ты мне только дай пуститься в
пляс, – тысяча, а то и две будут у меня таких разбойников, что их и старые
товарищи не постыдились бы. Погоди же, князь Богуслав! – Однако через
минуту он прибавил для успокоения совести: – К тому же отчизне и королю сослужу
я немалую службу!»
И он
совсем развеселился. Очень его потешало, что при виде его войска шляхта, евреи,
мужики, даже порядочные кучки ополченцев в первую минуту не могли скрыть своего
ужаса. А тут еще на улице таяло, и сырой туман стоял в воздухе. То и дело
какой-нибудь путник, подъехав поближе к отряду и заметив внезапно, кто
надвигается на него из мглы, вскрикивал:
– Слово
стало плотью!
– Господи
Иисусе Христе! Мать пресвятая богородица!
– Татары!
Орда!
Однако
татары спокойно проезжали мимо бричек, груженых телег, табунов и путников. Не
так бы все это было, когда бы позволил начальник; но самовольничать они не
смели, потому что в минуту отъезда собственными глазами видели, как сам
Акба-Улан держал начальнику стремя.
Между
тем и Львов уж растаял в туманной дали. Татары перестали петь, и отряд медленно
подвигался вперед в облаках пара, поднимавшегося от лошадей. Вдруг позади послышался
конский топот.
Через
минуту показались два всадника. Один из них был Володыёвский, другой –
арендатор из Вонсоши. Оба они, минуя отряд, скакали прямо к Кмицицу.
– Стой!
Стой! – кричал маленький рыцарь.
Кмициц
придержал коня.
– Это
ты, пан Михал?
Володыёвский
тоже осадил коня.
– Здорово! –
сказал он. – Письма от короля! Одно тебе, другое витебскому воеводе.
– Да
я ведь не к пану Сапеге, я к пану Чарнецкому еду.
– А
ты сперва прочитай письмо!
Кмициц
взломал печать и стал читать:
«От
гонца, что прибыл сейчас от пана витебского воеводы, узнали мы, что пан воевода
не может идти в Малую Польшу и вновь принужден воротиться в Подлясье по той
причине, что князь Богуслав не остается при шведском короле, а с великою силой
замыслил ударить на Тыкоцин и пана Сапегу. Magna pars[265] своих сил пан Сапега
принужден держать в гарнизонах, а посему повелеваем тебе идти со своим
татарским отрядом на помощь пану воеводе. Понеже отвечает сие и твоему желанию,
нет нужды нам приказывать тебе торопиться. Другое письмо вручишь пану воеводе;
в нем поручаю я верного нашего слугу пана Бабинича милости воеводы, но прежде
всего покровительству всевышнего. Ян Казимир, король».
– О,
боже! О, боже! – воскликнул Кмициц. – Какая добрая весть! Право, не
знаю, как и благодарить мне за нее короля и тебя, пан Михал!
– Я
сам вызвался поехать, – сказал маленький рыцарь. – Видел я, как ты
мучаешься, и жаль мне стало тебя, да и хотел я, чтобы письма наверняка попали в
твои руки.
Когда же
прискакал гонец?
– Мы
у короля на обеде были, я, оба Скшетуские, пан Харламп и пан Заглоба. Ты и
представить себе не можешь, что вытворял за обедом пан Заглоба, как расписывал
беспомощность Сапеги и свои собственные заслуги. Король хохотал до слез, а оба
гетмана прямо катались со смеху. И вдруг вошел слуга с письмом, король тотчас
на него крикнул: «Поди прочь, может, это худые вести, не порти мне
удовольствия!» Но как узнал, что гонец от пана Сапеги, тотчас стал читать
письмо. Вести и впрямь оказались худые, подтвердился слух, который давно уж
носился: курфюрст нарушил все присяги и окончательно соединился с шведским
королем против законного монарха.
– Вот
еще один враг, точно и без того было их мало! – воскликнул Кмициц. И
сложил молитвенно руки. – Великий боже! Коли пан Сапега на одну только
неделю отпустит меня в Пруссию, к курфюрсту, и явишь ты мне свою милость, до
десятого колена будут поминать пруссаки меня и моих татар!
– Может
статься, вы туда и поедете, – сказал пан Михал, – но сперва придется
вам бить Богуслава, – ведь ему после измены курфюрста дали людей и позволили
выступить в поход в Подлясье.
– Стало
быть, встретимся мы с ним, как бог на небе, встретимся! – сверкая очами,
говорил Кмициц. – Да когда бы ты привез мне грамоту, что назначен я
виленским воеводой, и то бы больше меня не обрадовал!
– Король
тоже сразу вскричал: «Вот и поход для Ендрека готов, теперь довольна будет его
душенька!» Он слугу хотел послать вдогонку, но я говорю ему: сам, мол, поеду,
вот и прощусь еще с ним.
Кмициц
перегнулся на коне и схватил маленького рыцаря в объятия.
– Родной
брат столько бы для меня не сделал! Дай бог как-нибудь отблагодарить тебя!
– Ну-ну!
Я ведь хотел тебя расстрелять!
– А
я лучшего и не заслуживал. И толковать не стоит! Да пусть меня в первой же
битве зарубят, коль среди всех рыцарей я люблю кого-нибудь больше тебя!
Тут они
снова стали обниматься, а на прощанье Володыёвский сказал:
– Берегись
же, берегись Богуслава! С ним шутки плохи!
– Одному
из нас уже смерть на роду написана!
– Ладно!
– Эх,
вот если бы ты, лихой рубака, да открыл мне свои секреты! Что поделаешь!
Недосуг мне! Но помогут мне и без того ангелы, и увижу я его кровь, разве
только раньше закроются навек мои очи.
– Бог
в помощь! Счастливого пути! Задайте же там жару изменникам пруссакам! –
сказал Володыёвский.
Он
махнул рукой Редзяну, который расписывал Акба-Улану прежние победы Кмицица над
Хованским, и они оба поскакали назад, во Львов.
Кмициц
же повернул на месте свой отряд, как возница поворачивает телегу, и направился
прямо на север.
|
