|
|
ГЛАВА XXX
После
прибытия короля Львов стал настоящей столицей Речи Посполитой. В одно время с
королем сюда со всех концов страны съехалась большая часть епископов и все те
сановники, которые не служили врагу. Изданные Lauda[255] призвали к оружию
шляхту Русского и соседних с ним воеводств, а так как шведы в тех краях вовсе
не бывали, явилось ее множество и во всеоружии. Люди не могли нарадоваться,
глядя на это ополчение; ничем не напоминало оно той великопольской шляхты,
которая под Уйстем оказала врагу столь слабое сопротивление. Сюда прибывала
грозная и воинственная шляхта, вскормленная в седле и на поле брани, за время
постоянных набегов татарских орд привыкшая к кровопролитию и пожарам и саблей
владевшая лучше, нежели латынью. Война с Хмельницким, которая длилась
беспрерывно все последние семь лет, тоже многому ее научила, так что в
ополчении не было человека, который не побывал бы в огне по меньшей мере
столько раз, сколько было ему лет. Всё новые и новые рои шляхты прибывали во
Львов. Одни двигались с крутых склонов Бещад, другие с берегов Прута, Днестра и
Серета; кто жил на извилистых притоках Днестра, кто жил на широком Буге, кто на
Синюхе не был стерт с лица земли крестьянским восстанием, кто остался цел на
татарских рубежах, все по зову короля направлялись теперь во град Льва, чтобы
оттуда двинуться на неведомого еще врага. Валом валила шляхта с Волыни и из
воеводств еще более отдаленных, такую ненависть разожгла во всех душах страшная
весть о том, что под Ченстоховой враг поднял святотатственную руку на покровительницу
Речи Посполитой.
Казаки
не смели чинить шляхте препоны, ибо растрогались сердца даже самых закоренелых,
да и татары принуждали их слать к королю послов и челом бить ему и в сотый раз
приносить присягу на верность. Грозное для врагов короля татарское посольство
под водительством Субагази-бея находилось во Львове; от имени хана оно
предлагало в помощь Речи Посполитой стотысячную орду, из которой сорок тысяч
могли немедленно двинуться в поход из-под Каменца.
Кроме
татарского посольства, прибыли послы из Семиградья для ведения переговоров о
наследнике престола, которые были начаты с Ракоци; находился во Львове и посол
цесаря, был там и папский нунций, приехавший вместе с королем; что ни день,
являлись посланцы от коронных и литовских войск, от воеводств и земель,
свидетельствуя свою верность королю и свое желание грудью встать на защиту
отчизны от вражеского нашествия.
Фортуна
благоприятствовала королю; всем народам и временам на удивление воочию поднималась
Речь Посполитая, которая совсем еще недавно покорствовала врагу. Жаждой войны и
возмездия и в то же время бодростью переполнились души людей. Все не только
желали победы, но и верили в нее. И как весною обильный теплый дождь растопляет
снега, так великая надежда растопила все сомнения. Из уст в уста передавались
все новые добрые вести, хоть случалось, что бывали они и ложными. Люди упорно
рассказывали об отбитых замках, о битвах, в которых безвестные полки под
водительством безвестных дотоле полководцев громили шведов, о несметных толпах
мужиков, которые, как туча саранчи, поднимались на врага. Имя Стефана
Чарнецкого было у всех на устах.
Неверны
бывали подробности; но в самих этих слухах, вместе взятых, как в зеркале, отражалась
картина событий, происходивших во всей стране.
Во
Львове словно каждый день был праздник. Когда приехал король, город
торжественно встречал его: духовенство трех вероисповеданий, городские
советники, купечество, цехи. На площадях и улицах, куда ни кинь глазом, реяли
белые, синие, пурпурные и золотые хоругви. Победоносно поднимали львовяне
своего золотого льва на голубом поле, с гордостью вспоминая об отраженных
недавно набегах казаков и татар. Кликами встречали короля толпы народа при
каждом его появлении, а улицы теперь были всегда полны.
Жителей
во Львове стало за эти дни вдвое больше. Кроме сенаторов и епископов, кроме
шляхты, в город хлынули толпы крестьян, привлеченных молвою о том, будто король
замышляет улучшить крестьянскую участь. Сермяги и бурки смешались с желтыми
кафтанами мещан. Предприимчивые смуглолицые армяне раскинули палатки с товарами
и оружием, которое раскупала съехавшаяся в город шляхта.
С
посольствами было много и татар, и венгерцев, и валахов, и молдаван, множество
было народу, множество войск, множество разных лиц, множество удивительных,
пестрых и ярких одежд, множество панской челяди: высоченных гайдуков и янычар,
красавцев казаков, скороходов, одетых на иноземный манер.
На
улицах с утра до ночи гомон, то проезжают хоругви постоянного войска, то отряды
конной шляхты, крики, команда, блеск оружия и обнаженных сабель, конское
ржание, грохот пушек и песни, полные угроз и проклятий шведам.
А
колокола в польских костелах, в армянских и православных церквах звонили
неумолчно, возвещая всем, что король во Львове и что Львов первой из столиц, к
вящей своей славе, принял короля-изгнанника.
Везде,
где только показывался король, люди падали на колени, бросали в воздух шапки, и
клики «vivat!» оглашали улицы; кланялись люди и каретам епископов,
благословлявших толпы из окон, кланялись и сенаторам и их встречали кликами,
отдавая тем самым дань уважения за верность королю и отчизне.
Так
кипел весь город. Даже по ночам на площадях жгли костры, и у огня грелись те,
кто из-за крайней тесноты не мог найти приют под крышей и, невзирая на зиму и
мороз, остался на улице.
Король
все дни проводил на советах с сенаторами. Он принимал иноземные посольства, посланцев
земель и войск. Изыскивались средства для пополнения пустой казны; все меры
принимались, чтобы раздуть пожар войны повсюду, где она еще не пылала.
Летели
гонцы в большие города, во все концы Речи Посполитой до самой Пруссии и святой
Жмуди, в Тышовцы, к гетманам, к Сапеге, который, разрушив Тыкоцин, большими
переходами шел со своим войском на юг; скакали гонцы и к великому хорунжему
Конецпольскому, который все еще оставался в стане шведов. Туда, где в том была
надобность, посылали деньги, равнодушных поднимали манифестами.
Король
одобрил, освятил и утвердил Тышовецкую конфедерацию и сам вступил в нее, взяв
все бразды в свои неутомимые руки; он работал с утра до ночи, полагая, что
благо Речи Посполитой важнее отдыха и здоровья.
Но на
этом он не остановился: от своего имени и от имени сословий положил он
заключить союз, который не могли бы одолеть никакие силы на земле и который в
будущем мог бы послужить делу возрождения Речи Посполитой.
Наконец
наступила эта минута.
Видно,
шляхта прознала обо всем от сенаторов, а уж от шляхты и черный народ, ибо с самого
утра все говорили о том, что во время обедни важное произойдет событие, что
король будет давать торжественные обеты. Говорили об улучшении крестьянской
участи, о союзе с самим небом; но кое-кто твердил, что дело это небывалое и нет
тому примера в истории; так или иначе, любопытство было возбуждено, и все
чего-то ждали.
День был
морозный, ясный; в воздухе, искрясь, крутились тоненькие снежные блестки. Перед
кафедральным собором длинными шпалерами, с мушкетами к ноге, стояла пехота из
крестьян Львовской земли и Жидачовского повета, в синих полушубках с золотым
позументом, да половина венгерского полка; перед солдатами, как пастухи перед
стадом, прохаживались офицеры с камышовыми тростями в руках. Между шпалерами
рекой текли в костел пестрые толпы народа. Впереди шляхта и рыцари; за ними
городской сенат с золотыми цепями на шеях и свечами в руках, во главе с
бургомистром, славным на все воеводство лекарем в черной бархатной мантии и
берете; за сенатом шествовали купцы, среди которых было много армян в зеленых,
затканных золотом шапочках и просторных восточных халатах. Хоть и были они
другой веры, шли, однако, со всеми, представляя купеческое сословие. За
купечеством следовали цехи со знаменами: мясники, пекари, сапожники, золотых
дел мастера, оловянщики, слесари, оружейники, сафьянщики, медовары, –
каких только не было там мастеров! Представители каждого цеха шли со своим
знаменем, которое нес знаменосец, самый красивый и видный из всех мастеров. А
уж за цехами валом валили всякие братства и толпы черни в холщовых кафтанах, в
тулупах, армяках, сермягах, обитатели предместий, мужики. Всех пускали в
костел, покуда не набился он битком людьми всякого звания и обоего пола.
Стали,
наконец, подкатывать и кареты; но, минуя паперть, они останавливались поближе к
главному алтарю, у особого входа для короля, епископов и вельмож. Солдаты то и
знай делали на караул, потом опускали мушкеты к ноге и дули на озябшие руки, и
тогда виден был пар, выходивший из их уст.
Подъехал
король с нунцием Видоном, затем архиепископ гнезненский с епископом, князем
Чарторыйским, затем епископ краковский, архиепископ львовский, великий коронный
канцлер, много воевод и каштелянов. Все они исчезали в боковых дверях, а кареты
их, придворная челядь, кучера и прочие слуги образовали как бы новое войско,
стоявшее сбоку костела.
Обедню
вышел служить апостольский нунций Видон в белой, шитой золотом и жемчугом ризе
поверх красной мантии.
Аналой
для короля поставили на амвоне, между главным алтарем и седалищами каноников;
перед аналоем простлали турецкий ковер. Седалища заняли епископы и светские
сановники.
Проникая
сквозь витражи окон и сливаясь с блеском свечей, от которых алтарь словно пылал
огнем, разноцветные лучи падали на лица вельмож, скрытые в тени седалищ, на
белые бороды и величественные фигуры, на золотые цепи, бархат и пурпур одежд.
Казалось, это римский сенат восседает, столь важны и величавы были старцы; лишь
кое-где мелькнет среди седых голов лицо сенатора-военачальника или светлая
голова юноши; все взоры обращены на алтарь, все молятся; мерцает и колеблется
пламя свечей, дым кадильниц струится и вьется в сиянии их. Позади амвона народу
полным-полно, и хоругви над головами, как радуга, как цветы, красками
переливаются на солнце.
По
обычаю, ниц повергся его величество Ян Казимир, смиряясь пред величием божиим.
Но вот нунций взял чашу из дарохранительницы и приблизился к аналою. С
просветленным ликом встал с колен король, раздался голос нунция: «Ессе Agnus
Dei…»[256],
и Ян Казимир причастился.
Некоторое
время стоял он со склоненною главой на коленях, наконец, поднялся, устремил очи
горе и воздел руки.
В
костеле наступила вдруг такая тишина, что не слышно стало дыхания толпы. Все
поняли, что пришла торжественная минута, что король принесет сейчас какой-то
обет; все напрягли слух, а король все стоял с воздетыми руками; наконец,
взволнованным, но звучным, как колокол, голосом он стал говорить:
– О,
приснодева, великая матерь бога во плоти! Я, Ян Казимир, милостью сына твоего,
царя царей и моего владыки, и милостью твоею король, припадая к святым твоим
стопам, с тобою сей союз заключаю: тебя избираю я ныне покровительницей моею и
владычицей моего королевства. Себя, королевство мое Польское, Великое княжество
Литовское, Русское, Прусское, Мазовецкое, Жмудское, Лифляндское и Черниговское,
войско обоих народов и простой люд вверяю особой опеке твоей и защите, о
милосердии твоем в горе, постигшем ныне королевство мое, и о помощи против
врага смиренно молю…
Тут
король упал на колени и молчал с минуту времени, а в костеле тишина стояла
мертвая. Поднявшись с колен, продолжал король:
– Памятуя
великое твое милосердие и долгом своим почитая и впредь служить тебе ревностно,
обет приношу тебе от своего имени и от имени епископов, сенаторов шляхты и
простого люда поспешествовать тому, чтобы во всех землях королевства Польского
люди сыну твоему Христу, Спасителю нашему, поклонялись и хвалу ему воздавали,
и, коль сжалится он над рабом своим и победу ниспошлет мне над шведами, все
силы приложить к тому, чтобы в державе моей до скончания века торжественно
праздновал народ годовщину победы и славил милость божию и твою, приснодева!
И снова
прервал король свою речь и опустился на колени Шепот пробежал по костелу, но
тотчас стих, ибо снова раздался голос короля, дрожавший теперь от волнения и
скорби, но еще более громкий:
– С
великим сокрушением в сердце моем сознаю, что по справедливости более прочих
карает меня господь, вот уже семь лет насылая всякие бедствия на королевство
мое за то, что стонет в ярме убогий пахарь и обиды терпит от солдатства, и обет
даю, заключивши мир, все силы приложить вкупе с сословиями Речи Посполитой,
дабы с той поры люд не терпел никаких утеснений, а поелику, милосердая матерь,
владычица моя и царица, ты меня на сие вдохновила, внемли гласу моему и по
благости своей моли сына твоего, дабы помог мне исполнить сей обет[257].
Внимали
этим королевским словам духовенство, сенаторы, шляхта, черный народ. Великое
рыдание поднялось в костеле; но первый стон вырвался из мужицкой груди, мужики
взрыдали первыми, а уж тогда плач стал всеобщим. Все воздели руки к небу,
повторяя с рыданием в голосе: «Аминь! Аминь! Аминь!» – и тем свидетельствуя,
что и они присоединяют к королевскому обету свои сердца и свои голоса. Горе
вознеслись сердца, и все побратались в эту минуту, объединенные любовью к Речи
Посполитой и ее покровительнице. Радость неописуемая, словно чистое пламя,
зажглась на всех лицах, ибо во всем костеле не осталось теперь никого, кто
усомнился бы в том, что бог поразит шведов
А король
по окончании службы под гром мушкетов и пушек и при громких кликах: «Победа!
Победа! Да здравствует король!» – проследовал в замок и там союз сей с небом
утвердил вместе с Тышовецкой конфедерацией.
|
