ГЛАВА VII
После
рудницких событий король, не мешкая, двинулся дальше, в междуречье Сана и Вислы,
причем сам по-прежнему шел с арьергардом, ибо обладал не только полководческим
гением, но и несравненной личной отвагой. Чарнецкий, Витовский и Любомирский
шли за ним по пятам, загоняя его, как зверя, в ловушку. Многочисленные вольные
ватаги и отряды не давали шведам покою ни днем, ни ночью, добывать провиант
становилось все труднее, и измученное войско все более падало духом, ожидая
неминуемой гибели.
Наконец
шведы дошли до самого места слияния двух рек и тут вздохнули с облегчением. С
одной стороны их защищала Висла, с другой – широко разлившийся по весне Сан.
Третью сторону король укрепил высокими валами, на которые вкатили пушки.
Позиция
эта была неприступна для неприятеля; одна беда: шведам грозила здесь голодная
смерть. Но они и этого теперь не так опасались, надеясь, что из Кракова и
других приречных крепостей коменданты пришлют им провиант по воде. Тут же под
боком был Сандомир, где полковник Шинклер накопил значительные запасы
продовольствия. Он не замедлил отослать их королю, и вот и шведы ели, пили,
спали, а пробудившись, пели лютеранские псалмы, благодаря господа за спасение.
Но Чарнецкий
готовил им новый удар.
Покуда в
Сандомире сидят шведы, они всегда могут прийти на помощь королевскому войску,
рассудил Чарнецкий и задумал захватить город вместе с замком, а шведов
перебить.
– Славное
мы зададим им представление, – говорил он на военном совете, – пусть
полюбуются с того берега, как мы ворвемся в город, – через Вислу им все
равно не перебраться; а когда мы захватим Сандомир, то и Вирцу из Кракова не
дадим присылать им провиант.
Любомирский,
Витовский и другие старые полководцы отговаривали Чарнецкого от этого
намерения.
– Конечно, –
говорили они, – хорошо было бы овладеть столь крупной крепостью, и немало
бы мы могли попортить крови шведам, да ведь как ее возьмешь? Пехоты у нас нет,
тяжелых пушек нет, не коннице же лезть на стены?
А Чарнецкий
в ответ:
– А
наши мужики, чем они плохи в пешем бою? Дайте мне тысячу-другую таких, как тот
Михалко, я не то что Сандомир – Варшаву возьму!
И, не
слушая больше ничьих советов, он переправился через Вислу. Едва слух об этом прошел
по округе, к нему сотнями повалили мужики, кто с косой, кто с пищалью, кто с
мушкетом, – и все разом двинулись на Сандомир.
Неожиданно
для шведов ворвались они в город, и на улицах закипела ужасная сеча. Шведы
упорно отстреливались из каждого окна, с каждой крыши, но выдержать натиска не
могли. Словно клопов, передавили их по домам и целиком очистили город. Шинклер
с уцелевшими шведами схоронился в замке, но поляки стремительно ринулись за
ними и пошли приступом на ворота и стены. Шинклер понял, что и в замке ему не
удержаться. Тогда он собрал всех, кого только мог, погрузил на челны сколько
мог амуниции и провианта и переправился к королю, который с другого берега
взирал на побоище, не в силах помочь своим людям.
Замок
был захвачен поляками.
Но
хитрый швед, покидая его, подложил под стены и в погреба пороховые бочки с
запаленными фитилями.
И,
представ пред королем, Шинклер тотчас сообщил ему об этом, дабы хоть чем-нибудь
порадовать монаршее сердце.
– Замок
взлетит в воздух со всеми, кто там есть, – сказал он. – Может, и сам
Чарнецкий сгинет.
– Когда
так, то и я хочу посмотреть, как набожные поляки полетят на небо, –
ответил король.
И
остался со своими генералами на берегу.
Тем
временем, несмотря на запрет Чарнецкого, который предчувствовал подвох,
волонтеры и мужики разбежались по всему замку, отыскивая схоронившихся шведов и
грабя, что под руку попадется. Трубы играли тревогу, призывая всех спрятаться в
городе, но они то ли не слышали, то ли не хотели слышать.
Внезапно
земля заколебалась у них под ногами, воздух содрогнулся от чудовищного грохота
и гула, и гигантский огненный столб взвился к небу, увлекая за собой землю,
стены, крыши, весь замок, а вместе с ним и тех, кто не успел спастись, –
всего более пятисот человек.
Карл
Густав чуть не заплясал от радости, а придворные льстецы тотчас начали
повторять королевское словцо:
– На
небо идут поляки! На небо! На небо!
Но их
радость была преждевременна, ибо Сандомир все-таки остался у поляков и не мог теперь
снабжать провиантом королевское войско, запертое в междуречье Сана и Вислы.
Чарнецкий
разбил свой лагерь напротив шведского, на другом берегу Вислы, и караулил переправы.
А за
Саном, в тылу у шведов, расположился со своими литвинами подоспевший к тому времени
Сапега, великий гетман литовский и воевода виленский.
Таким
образом, шведы, окруженные со всех сторон, были словно зажаты в клещи.
– Попал
зверь в капкан, – толковали меж собой солдаты в обоих польских лагерях.
Ибо даже
и новичку в ратном деле ясно было, что захватчики обречены на верную гибель,
разве только вскоре прибудет им подкрепление и избавит их от осады.
Понимали
это и шведы; по утрам их офицеры и солдаты выходили на берег Вислы и с отчаянием
в душе и в глазах смотрели на грозную конницу Чарнецкого, темневшую на другом
берегу.
Тогда
они шли на берег Сана, – а там днем и ночью караулили Сапегины солдаты,
готовые встретить их саблей и мушкетом.
О
переправе, будь то через Сан, будь то через Вислу, пока оба войска стояли
поблизости, шведам нечего было и думать. Единственное, что они могли бы еще
сделать, это возвратиться назад, в Ярослав, той же самой дорогой, по которой
пришли, но шведы знали, что по этой дороге ни один из них не дошел бы до
Швеции.
И вот
потянулись для них тягостные дни, сменяясь еще более тягостными ночами, полными
тревог и непрестанного шума… Запасы продовольствия снова подходили к концу.
Тем
временем Чарнецкий, оставив командование войском Любомирскому и взяв с собой лауданскую
хоругвь, переправился через Вислу выше устья Сана, чтобы повидаться с Сапегой и
договориться с ним о дальнейших военных действиях.
На сей
раз в посредничестве Заглобы не было нужды; и Чарнецкий и Сапега любили отчизну
больше собственной жизни и оба готовы были ради нее пожертвовать личными
интересами и честолюбием
Гетман
литовский не завидовал Чарнецкому, Чарнецкий не завидовал гетману, каждый от
души почитал другого, и встретились они так, что иных старых солдат слеза
прошибла от этой картины.
– Веселится
наша Речь Посполитая, радуется любезная отчизна, когда сыновья ее, подобные
этим, обнимают друг друга, – говорил Заглоба Володыёвскому и
Скшетускому. – Наш Чарнецкий отчаянный рубака и сердцем чист, но и Сапежка
душевный человек. Дай нам боже таких вождей побольше То-то бы шведов мороз по
коже подрал, когда б они увидели, как наши вожди друг друга любят. Ведь они нас
чем взяли? Нашими же панскими раздорами да склоками Силой-то им разве нас
одолеть? А вот это другое дело! Душа радуется, глядя на такую встречу. И
помяните мое слово – без вина не обойдется. Сапежка попировать страх как любит
и с таким сотрапезником, как Чарнецкий, уж конечно, потешит душу.
– Слава
богу! Близок конец наших бед! Слава богу! – повторял Ян Скшетуский.
– Смотри,
не богохульствуй! – сказал ему на это Заглоба. – Ни одна беда не
длится вечно, всякой приходит конец, в противном случае миром правил бы дьявол,
а не господь наш Иисус, коего милосердие неисчерпаемо.
Тут
разговор их прервался, так как в отдалении они увидали могучую фигуру Бабинича,
возвышавшуюся над прочими. Володыёвский и Заглоба стали махать ему руками, но
он так загляделся на Чарнецкого, что не сразу заметил их.
– Смотрите, –
сказал Заглоба, – до чего отощал парень!
– Должно
быть, неудача у него с князем Богуславом, – ответил Володыёвский, – а
то бы он повеселей был.
– То-то
что неудача. Ведь Богуслав сейчас вместе со Стенбоком осаждает Мальборк.
– Бог
даст, ничего они не добьются!
– Да
хоть бы и взяли Мальборк, – сказал Заглоба, – мы тем временем Carolum
Gustavum captivabimus[297]
и посмотрим тогда, обменяют они крепость на своего короля или нет!
– Смотрите!
Бабинич к нам идет, – прервал их Скшетуский.
В самом
деле, завидев друзей, Бабинич стал проталкиваться к ним сквозь толпу,
размахивая шапкой и еще издали улыбаясь. Они приветствовали друг друга
по-старому, как добрые знакомые и приятели.
– Ну,
что слышно, братец? Что это за дело вышло у тебя с князем?
– Скверное
дело вышло! Но сейчас не время рассказывать. Пора садиться за стол. Вы ведь
останетесь у нас ночевать, приходите же после пира ко мне, в татарский стан.
Шатер у меня просторный, вот и посидим, потолкуем за чаркою до утра.
– Вот
это ты дело говоришь, с умной речью и спорить грех! – согласился
Заглоба. – Скажи нам только, отчего ты так исхудал?
– Да
все он, Богуслав проклятый, опрокинул меня наземь вместе с конем и разбил, как
глиняный горшок. С той поры я все кровью харкаю, в себя прийти не могу. Ну,
ничего, еще и я с божьей помощью всю кровь из него выпущу. А сейчас идемте, вон
пан Сапега с паном Чарнецким уже заспорили, каждый другого вперед пропускает.
Значит, столы готовы. Милости просим от всей души, ведь и вы шведской юшки
пролили немало.
– О
моих подвигах пусть другие расскажут, а мне не след! – сказал Заглоба.
Тут вся
толпа повалила на майдан, где меж шатров стояли пиршественные столы. Сапега
принял Чарнецкого по-королевски. Стол, за который посадили каштеляна, был
накрыт шведскими знаменами. Вино и мед лились рекой, и оба вождя под конец
изрядно захмелели. Много было тут веселья, много шуток, здравиц, приветственных
кликов. Погода стояла отличная, солнце пригревало на удивление, и лишь вечерний
холод разогнал пирующих.
Кмициц
со своими гостями пошел к татарам. Они уселись в его шатре на сундуках, доверху
набитых различной добычею, и стали обсуждать поход Кмицица.
– Богуслав
теперь под Мальборком, – говорил пан Анджей, – а иные говорят – у
курфюрста, собирается с ним вместе идти на помощь королю.
– И
отлично! Значит, встретимся! Вы, молодые, не можете с ним управиться,
посмотрим, как управится старик! Много было у него противников, но такой, как
Заглоба, ему еще не встречался. А теперь мы встретимся, разве только князь Януш
в своем завещании велел ему Заглобу обходить подальше. Это тоже возможно.
– Курфюрст
– хитрая лиса, – сказал Ян Скшетуский, – увидит, что дела Карла
плохи, и сразу отречется от всех своих клятв и обещаний.
– А
я говорю – нет, – возразил Заглоба. – Пруссак нас пуще всех ненавидит.
Если слугу, что прежде гнул перед тобой спину и сдувал пылинки с твоего платья,
переменчивая судьба поставит над тобой господином, он будет к тебе тем
безжалостней, чем снисходительней был к нему ты.
– Это
почему же? – спросил Володыёвский.
– Да
потому, что он не забыл свою прежнюю рабскую службу и будет тебе за это мстить,
даже если ты оказывал ему одни лишь благодеяния.
– Оставим
это, – заметил Володыёвский. – Иной раз и собака хозяйскую руку
кусает. Лучше пусть Бабинич расскажет нам свои приключения.
– Мы
слушаем, – сказал Скшетуский.
Кмициц
собрался с мыслями, глубоко вздохнул и стал рассказывать о том, как Сапега преследовал
Богуслава, как он нанес князю поражение под Яновом и, наконец, как Богуслав,
разбив в пух и прах татар, свалил его, Кмицица, наземь вместе с конем, а сам
ушел цел и невредим.
– А
ведь ты говорил, – прервал Кмицица Володыёвский, – что будешь его
преследовать со своими татарами до самой Балтики…
– А
не ты ли рассказывал мне, как в свое время, когда у сидящего тут меж нами
Скшетуского Богун похитил возлюбленную, он не стал ни мстить Богуну, ни
разыскивать, ибо отчизна нуждалась в его помощи? С кем поведешься, от того и
наберешься, вот и я, раз я с вам» повелся, хочу следовать вашему примеру.
– Да
вознаградит тебя матерь божья, как она вознаградила Скшетуского, – ответил
Заглоба. – И все же я предпочел бы, чтоб твоя невеста была сейчас в пуще,
а не в руках у Богуслава.
– Ничего! –
вскричал Володыёвский. – Ты ее отвоюешь!
– Не
только девушку мне предстоит завоевать, но и любовь ее и уважение ко мне.
– Одно
придет вслед за другим, – молвил пан Михал, – даже если ты ее силой
умыкнешь, как тогда… помнишь?
– Такого
больше не будет!
Пан
Анджей замолчал и стал тяжело вздыхать, а потом прибавил:
– Не
только ее я себе не вернул, но еще и другую девицу Богуслав у меня отнял.
– Чистый
турок, ей-богу! – вскричал Заглоба.
Пан
Михал полюбопытствовал:
– Какую
другую?
– Э,
долго рассказывать, – ответил Кмициц. – Была одна девушка в Замостье,
собою чудо как хороша, и староста калушский воспылал к ней нечистой страстью.
Боясь сестры своей, княгини Вишневецкой, он не смел при ней преследовать
девушку своими домогательствами. Вот пан староста и надумал отправить ее со
мною, будто бы к Сапеге на Литву за наследством, а на самом деле хотел
перехватить ее в полумиле от Замостья и поселить в каком-нибудь укромном
местечке, где никто не помешает его замыслам. Все это стало мне известно.
«Хочешь меня сводником сделать? – подумал я. – Ну, погоди!» Людей его
я поколотил изрядно, а девицу в целости и сохранности доставил к Сапеге. Эх,
друзья, скажу вам, и девушка! Мила, словно птаха лесная, и притом
добродетельна… Ну, да я теперь уже иной человек, а мои товарищи… Упокой,
господи, их души! Они давно уже сгнили в сырой земле!
– Кто
же она такая? – спросил Заглоба.
– Девица
знатного рода. Фрейлина княгини Вишневецкой. Когда-то она была помолвлена с
литвином Подбипяткой, вы все его знали…
– Ануся
Борзобогатая!!! – вскричал Володыёвский, вскакивая с места.
Заглоба
тоже соскочил с груды войлочных попон.
– Пан
Михал, успокойся!
Но
Володыёвский кошкой метнулся к Кмицицу.
– И
ты, предатель, позволил Богуславу ее похитить?
– Не
обижай меня! – ответил Кмициц. – Я благополучно отвез ее к гетману и
пекся о ней, словно о сестре, а Богуслав похитил ее не у меня, а у другого
офицера, с которым Сапега отослал ее к своим родным. Звали его Гловбич, что ли,
точно сейчас не упомню.
– Где
он?
– Нет
его, убит. Так мне сказали Сапегины офицеры. Сам я с моими татарами преследовал
Богуслава отдельно от Сапеги и поэтому толком ничего не знаю. Но твое волнение
говорит мне, что нас с тобой постигла одна участь, один и тот же человек
причинил обиду и тебе и мне. Так давай же соединимся, дабы мстить ему вместе.
Пусть он знатный вельможа и могучий воин, а все же, думается, тесно ему станет
в Речи Посполитой, коли будет у него два таких врага, как мы.
– Вот
тебе моя рука! – ответил Володыёвский. – Теперь мы друзья до гроба!
Кто из нас первый его отыщет, тот ему заплатит за обоих. Эх, кабы мне
посчастливилось первому – уж я бы из него крови повыпустил, как бог свят!
Тут пан
Михал начал ужасно шевелить усиками и хвататься за саблю, так что Заглобу даже
страх пробрал, – он-то знал, что с паном Михалом шутки плохи.
– Не
хотел бы я теперь быть на месте князя Богуслава, – сказал он, – даже
если б мне в придачу к титулу целую Лифляндию пожаловали. Был у него один
противник, Кмициц, настоящий барс – а теперь еще и Михал! Но слушайте! Это еще
не все! Я тоже с вами foedus[298]
заключаю. Голова моя – сабли ваши! Найдется ли среди сильных мира сего такой,
что не задрожит перед подобной силой? Рано или поздно, но господь от него
отвратится, ибо невозможно, чтоб такого изменника и еретика не постигла божья
кара… Вон Кмициц ему уже порядочно крови попортил.
– Не
стану спорить, случалось и мне насолить Богуславу, – ответил пан Анджей.
И, велев наполнить кубки, он рассказал, как освободил из плена Сороку. Умолчал
он лишь о том, как вначале упал Радзивиллу в ноги, – от одного этого
воспоминания кровь бросилась ему в голову.
Пан
Михал от души веселился, слушая его, а под конец сказал:
– Помоги
тебе бог, Ендрек! С таким смельчаком хоть к черту в пекло! Только вот беда: не
сможем мы с тобой всегда вместе драться, служба есть служба. Меня могут послать
в одну сторону Речи Посполитой, тебя в другую. И неизвестно, кто первый его
встретит.
Помолчав
немного, Кмициц ответил:
– По
справедливости, он должен был бы достаться мне. Только бы мне снова не
осрамиться, ибо… стыдно сказать, но в рукопашном бою этот негодяй искуснее
меня.
– Так
я обучу тебя всем своим приемам! – воскликнул Володыёвский.
– Или
я! – вызвался Заглоба.
– Нет,
уж ты меня, пан Заглоба, прости, но я лучше поучусь у Михала! – ответил
Кмициц.
– Какой
он там ни есть славный да непобедимый, а мы вот с пани Ковальской все равно его
не боимся, дайте только выспаться! – вмешался Рох.
– Тихо,
Рох, – сказал ему Заглоба, – смотри, как бы господь его рукою не
покарал тебя за бахвальство.
– Э,
ничего мне не будет!
Бедный
пан Рох оказался, к несчастью, плохим пророком, но в ту минуту у него изрядно шумело
в голове, и он готов был вызвать на поединок весь мир. Остальные тоже пили
крепко – себе на радость, Богуславу и шведам на погибель.
– Слышал
я, – говорил Кмициц, – что, покончив со шведами здесь и захватив
короля, мы немедля двинемся к Варшаве. А там, должно быть, и войне конец. Ну, а
тогда уж возьмемся за курфюрста.
– Эге! –
промолвил Заглоба.
– Вот
что говорил однажды сам Сапега, а ведь ему, большому человеку, виднее. Он
сказал так: «Будет у нас перемирие со шведами, с московитами оно уже заключено,
но с курфюрстом – никаких переговоров! Чарнецкий, говорит, вместе с Любомирским
пойдут в княжество Бранденбургское, а я с паном подскарбием литовским – в
Пруссию, и уж если, говорит, мы не присоединим ее на вечные времена к Речи
Посполитой, то разве потому только, что не найдется в нашей канцелярии ни одной
такой головы, как пан Заглоба, который от собственного своего имени писал
курфюрсту грозные письма».
– Неужто
Сапежка так прямо и сказал? – спросил Заглоба, покраснев от удовольствия.
– Все
это слышали. А я так особенно радовался, потому что это и по Богуславу ударит,
и уж тогда ему не миновать наших рук, если только мы не настигнем его раньше.
– Лишь
бы нам со шведами поскорее разделаться, – сказал Заглоба. – Черт с
ними! Пусть отдадут Лифляндию да денег побольше заплатят, а сами, так и быть,
пусть убираются подобру-поздорову.
– Думал
мужик – медведя поймал, ан тот его самого держит, – смеясь, ответил Ян Скшетуский. –
Карл покамест еще в Польше; Краков, Варшава, Познань и все крупные города в его
руках, а ты, отец, уже требуешь от него выкупа. Эх, биться нам еще и биться,
прежде чем мы сможем взяться за курфюрста.
– Да
еще армия Стенбока, да гарнизоны, да Вирц! – добавил Станислав.
– Так
чего мы тут сидим сложа руки? – спросил вдруг Рох, выпучив глаза. –
Айда шведов бить!
– Рох,
ты глуп! – сказал Заглоба.
– Вы,
дядя, вечно одно и то же… А я, вот не сойти мне с этого места, видел челны на
берегу. Можно поехать и хотя бы стражу выкрасть. Темно, хоть глаз выколи; они и
очухаться не успеют, как мы уже вернемся. И удаль свою рыцарскую покажем обоим
вождям. Коли вы не хотите, я один пойду!
– Ну,
заговорила валаамова ослица! – сердито сказал Заглоба.
Но у
Кмицица жадно раздулись ноздри.
– А
недурно бы! Ей-богу, недурно! – воскликнул он.
– Может,
оно и недурно для какого-нибудь челядинца, но не для людей достойных и здравомыслящих.
Имейте же уважение к самим себе! Ведь вы полковники, не кто-нибудь, а вздумали
по ночам в кошки-мышки играть.
– В
самом деле, как-то оно не того, – поддержал Заглобу Володыёвский. –
Давайте-ка лучше спать, а то поздно уже.
Все
согласились с ним; преклонив колена, они прочитали вечернюю молитву, а затем
улеглись на войлочные попоны и мгновенно заснули сном праведных.
Не
прошло и часу, как их подняли на ноги раздававшиеся за рекой выстрелы; весь
лагерь Сапеги вмиг наполнился шумом и криками.
– Иисусе,
Мария! – завопил Заглоба. – Шведы наступают!
– Опомнись,
сударь, что ты говоришь? – отвечал, хватаясь за саблю, Володыёвский.
– Рох,
сюда! – призывал Заглоба, который в минуты опасности любил, чтоб племянник
держался поближе.
Но Роха
в шатре не было.
Друзья
выбежали на майдан. Там было уже полно народу, и все бежали к реке. На другом
берегу то и дело что-то вспыхивало и гремело все громче и громче.
– Что
это там? Что случилось? – расспрашивали люди часовых, расставленных вдоль
берега.
Но те
ничего не знали. Один из солдат припомнил, что ему словно бы послышался
всплеск, но на воде лежал туман, разглядеть ничего нельзя было, и он не решился
поднимать тревогу из-за такой безделицы.
Услышав
это, Заглоба в отчаянии схватился за голову.
– Рох
поплыл к шведам! Он же говорил, что хочет выкрасть стражу!
– Черт
подери, верно! – воскликнул Кмициц.
– Застрелят
мне парня, как пить дать! – убивался Заглоба. – Братцы, неужели
нельзя его спасти? Господи Иисусе! Ведь чистое золото, не парень! В обоих
войсках другого такого не сыщешь! И что ему только стукнуло в дурную его башку!
Матерь божья, спаси его!..
– Может,
приплывет, туман-то какой, авось его и не заметят!
– С
места не сдвинусь, буду ждать его хоть до утра. Матерь божья! Матерь божья!
Между тем
выстрелы на противоположном берегу начали стихать, огни постепенно гасли, и
через час настала мертвая тишина. Заглоба метался по берегу, словно курица,
высидевшая утят, и рвал остатки волос на голове. Но напрасно ждал он, напрасно
причитал. Над рекой посветлело, потом и солнце взошло, а Рох все не
возвращался.
|