ГЛАВА XXVIII
Словно в
пророческом наитии вещал король в ту минуту, когда говорил, что виленский воевода
предстал уже, быть может, перед судом всевышнего, ибо судьба Тыкоцина в ту
минуту была уже решена.
Двадцать
пятого декабря витебский воевода Сапега был уже настолько уверен в том, что Тыкоцин
падет, что уехал в Тышовцы, поручив Оскерко дальнейшую осаду замка. С последним
штурмом он велел подождать скорого своего возвращения. Собрав высших офицеров,
вот что сказал им воевода:
– Дошли
до меня слухи, что умышляет кое-кто из вас по взятии замка князя виленского воеводу
зарубить саблями. Так вот объявляю вам, что коль замок падет в мое отсутствие,
я строго-настрого запрещаю посягать на жизнь князя. Я, сказать правду, от таких
особ получаю письма, что вам и во сне не снилось, и требуют от меня сии особы,
чтобы, захвативши князя, не пощадил я его жизни. Но не хочу я слушать таких
приказов, и вовсе не из жалости к изменнику, ибо он того не стоит, а потому,
что я в нем не волен и за благо почту представить его сейму на суд в назидание
потомкам, дабы ведали они, что ни знатность рода, ни звания не могут оправдать
такую измену и спасти злодея от публичной казни.
Вот что
сказал воевода, только речь его была куда пространней, ибо сколь доблестен он
был, столь же великую и слабость имел, витиею себя мнил и витийствовать любил
по всякому поводу, сам себя, бывало, заслушивался, даже глаза закрывал в особо
красивых местах.
– В
воду мне, что ли, сунуть правую руку, – промолвил Заглоба, – страх
как она у меня раззуделась… Одно только скажу, что когда бы я попался в лапы
Радзивиллу, он бы, пожалуй, не стал ждать до захода солнца, чтобы голову мне
срубить с плеч. Уж он-то хорошо знает, кто больше всего повинен в том, что
войско его оставило, хорошо знает, кто его даже со шведами поссорил. Зато я вот
не знаю, почему я должен иметь к нему большее снисхождение, нежели он имел бы
ко мне?
– А
потому, что не ты тут начальник, милостивый пан, и слушать меня должен, –
сурово сказал воевода.
– Что
слушать я должен, это верно, но не мешало бы иногда и Заглобу послушать. Я и
про то смело скажу, что, послушай меня Радзивилл, когда я воодушевлял его стать
на защиту отчизны, был бы он нынче не в Тыкоцине, а на поле боя, во главе всех
литовских войск.
– Уж
не сдается ли тебе, милостивый пан, что булава в плохие руки попала?
– Не
годится мне это говорить, потому я сам ее вложил в эти руки. Всемилостивейший король
наш Joannes Casimirus должен только утвердить мой выбор, не более того.
Улыбнулся
тут воевода, любил он Заглобу и его шуточки.
– Пан
брат, – сказал он, – ты Радзивилла сокрушил, ты меня гетманом
сделал, – все это твоя заслуга. Позволь же мне теперь спокойно ехать в
Тышовцы, чтобы и Сапега мог хоть чем-нибудь послужить отчизне.
Подбоченился
Заглоба и задумался на минуту, словно взвешивая, следует иль не следует
позволить, наконец глазом подмигнул, головою качнул и сказал с важностью:
– Поезжай,
пан гетман, спокойно.
– Спасибо
за позволение! – со смехом сказал воевода.
Засмеялись
и все офицеры, и воевода в самом деле стал собираться в путь, – карета уж
стояла под окнами, – прощаться стал со всеми и каждому давал указания, что
делать в его отсутствие; подойдя, наконец, к Володыёвскому, сказал ему:
– Коли
замок сдастся, ты, пан, в ответе будешь за жизнь воеводы, тебе я это поручаю.
– Слушаюсь.
Волос не спадет с его головы! – ответил маленький рыцарь.
– Пан
Михал, – обратился к Володыёвскому Заглоба после отъезда воеводы, –
любопытно мне, что это за особы наседают на нашего Сапежку, чтобы, захвативши
Радзивилла, не пощадил он его жизни?
– Откуда
мне знать! – ответил маленький рыцарь.
– Ты
хочешь сказать, что коль никто тебе на ухо не скажет, так собственный умишко
ничего не подшепнет. Это верно. Но, видно, значительные это особы, коль могут
воеводе приказывать.
– Может,
сам король?
– Король?
Да если его собака укусит, он тут же ее простит и сальца велит ей дать. Такое
уж у него сердце.
– Не
стану спорить с тобой; но толковали, будто на Радзеёвского он очень
прогневался.
– Первое
дело, всяк может прогневаться, exemplum[249],
мой гнев на Радзивилла, а потом, как же это прогневался, коль тут же стал
опекать его сыновей, да так, что и отец лучше бы не смог. Золотое у него
сердце, и я так думаю, что это скорей королева посягает на жизнь Радзивилла. Достойная
у нас королева, ничего не скажешь, но нрав у нее бабий, а уж коль баба на тебя
прогневается, так ты хоть в щель меж половицами забейся, она иглой тебя
выковырнет.
Вздохнул
Володыёвский и говорит:
– И
за что они на меня прогневались, я ведь отродясь ни одной не поддел.
– Но
рад бы, рад. Ты и на тыкоцинские стены потому пеший прешься без памяти, хоть
сам в коннице служишь, что думаешь, там не только Радзивилл сидит, а и панна
Биллевич. Знаю я тебя, шельму. Что же это ты? Еще не выбросил ее из головы?
– Одно
время совсем уж было выбросил; сам Кмициц, будь он здесь, признал бы, что как истинный
рыцарь я поступил, не неволил ее и об отказе постарался забыть; но не стану
таить: коль она в Тыкоцине и, бог даст, вызволю я опять ее, то теперь усмотрю в
том явную волю провиденья. На Кмицица мне нечего оглядываться, ни в чем я перед
ним не виноват и тешу себя надеждой, что коль он от нее по доброй воле ушел,
так и она до этой поры успела его забыть и не сбудется уж того, что сталось
когда-то со мной.
Ведя
такой разговор между собою, дошли они до квартиры, где застали обоих
Скшетуских, Роха Ковальского и арендатора из Вонсоши.
Не таил
витебский воевода от войска, зачем едет в Тышовцы, и рыцари радовались, что
столь доблестный союз составляется для защиты отчизны и веры.
– Другим
ветром повеяло уж во всей Речи Посполитой, – сказал пан Станислав, –
и, слава богу, дует он шведам в глаза.
– А
повеяло со стороны Ченстоховы, – подхватил пан Ян. – Вчера были
вести, что монастырь все еще стоит и отбивает все более жестокие приступы. Не
попусти же, пресвятая богородица, чтобы враг осквернил твою обитель.
Тут и
Редзян со вздохом сказал:
– Мало
того, что святыня была бы поругана, сколько бесценных сокровищ попало бы в руки
врага. Как подумаешь об этом, кусок в горло нейдет.
– Войско
рвется на приступ, трудно удержать людей, – сказал пан Михал. – Вчера
хоругвь пана Станкевича самовольно двинулась, без лестниц; покончим, говорят, с
изменниками и на помощь Ченстохове пойдем. Стоит только кому-нибудь вспомнить
про Ченстохову, все зубами скрежещут и бряцают саблями.
– Да
и зачем тут столько наших хоругвей стоит, когда для Тыкоцина и половины хватило
бы? – молвил Заглоба. – Заупрямился пан Сапега, вот и все. Не хочет
он меня слушать, хочет показать, что и без моих советов обойдется, а вы сами
видите, что когда столько народу осаждает одну крепостишку, они только мешают
друг дружке, всем-то места нету, чтобы к ней приступиться.
– Боевой
опыт говорит твоими устами, – подхватил пан Станислав. – Тут уж
ничего не скажешь.
– А
что? Есть у меня голова на плечах?
– Есть,
дядя! – воскликнул вдруг пан Рох и, встопорщив усы, стал поглядывать на
присутствующих так, точно искал смельчака, который вздумал бы ему возразить.
– Но
у пана воеводы тоже есть голова на плечах, – возразил Ян
Скшетуский, – и столько хоругвей стоит тут потому, что опасаются, как бы
князь Богуслав не пришел на помощь брату.
– Так
опустошить тогда курфюрсту Пруссию! – сказал Заглоба. – Послать
парочку легких хоругвей да охотников кликнуть из черного люда. Я бы первый
пошел попробовать прусского пива.
– Не
годится пиво зимой, разве что гретое, – заметил пан Михал.
– Так
вина дайте, а нет, так горелки иль меду, – потребовал Заглоба.
Другие
тоже изъявили желание выпить; арендатор из Вонсоши занялся этим делом, и вскоре
несколько сулеек стояло уже на столе. Возвеселились сердцем рыцари при виде их
и стали себе попивать, то и дело поднимая заздравные чары.
– Выпьем
же немчуре на погибель, чтобы нам тут больше хлеба не жрала! – сказал Заглоба. –
Пусть себе шишки в Швеции жрет!
– За
здоровье их величеств короля и королевы! – провозгласили Скшетуские.
– И
тех, кто остался верен им! – прибавил Володыёвский.
– А
теперь за наше здравие!
– За
здравие дяди! – рявкнул пан Рох.
– Спасибо!
Да залпом пей до дна. Не совсем еще постарел Заглоба! Друзья мои, вот бы выкурить
поскорей из норы этого барсука да двинуться под Ченстохову!
– Под
Ченстохову! – рявкнул Рох. – На помощь пресвятой деве!
– Под
Ченстохову! – закричали все.
– Ясногорские
сокровища защищать от этих нехристей! – подхватил Редзян.
– От
этих бесстыдников, что только для отвода глаз притворяются, будто в Иисуса
веруют, а на самом деле, как я уж говорил, на луну, как собаки, воют, и вся
ихняя вера в том только и состоит.
– И
они покушаются на ясногорские богатства!
– Ты
в самую точку попал, когда об ихней вере говорил, – обратился к Заглобе
Володыёвский. – Я сам слыхал, как они на луну выли. Потом толковали, будто
это ихние псалмы лютеранские; но одно верно, что такие псалмы и собаки поют.
– Как
же это? – спросил пан Рох. – Неужто они сплошь собачьи дети?
– Сплошь! –
с глубоким убеждением подтвердил Заглоба.
– И
король у них не лучше?
– Король
хуже всех. Он с умыслом поднял эту войну, чтобы в костелах вволю надругаться
над истинной верой.
Встал
тут пан Рох, – а был он уже под хмельком, – и говорит:
– Раз
так, то не будь я Рох Ковальский, коль в первой же битве не брошусь прямо на
шведского короля! Пусть в самой гуще будет он стоять, ничего. Либо он меня,
либо я его, а таки наеду я на него с копьем! Дурак я буду, коль этого не
сделаю.
С этими
словами он сжал кулак и хотел грохнуть им по столу. Перебил бы он и чары и сулейки,
да и стол бы расколол, когда бы Заглоба не схватил его поспешно за руку и не
сказал ему следующие слова:
– Садись,
Рох, и успокойся! И знай, что не тогда мы тебя дураком посчитаем, когда ты
этого не сделаешь, а только тогда дураком считать перестанем, когда ты это
сделаешь. Невдомек вот только мне, как ты бросишься на короля с копьем, коль не
служишь в гусарах?
– Так
я стремянных и слуг раздобуду и впишусь в хоругвь к князю Полубинскому. Мне и
отец в этом поможет.
– Отец
Рох?
– Ну
а как же!
– Так
пусть он прежде тебе поможет, а покуда не бей стекло, не то я первый голову за
это тебе разобью. Об чем, бишь, мы толковали? Да! Об Ченстохове. Luctus[250] меня
сгложет, коль мы вовремя не придем на помощь святыне. Luctus меня сгложет,
говорю я вам! А все этот изменник Радзивилл да пан Сапега со своими пустыми
разговорами.
– Ты,
милостивый пан, про воеводу такого не говори! Достойный это человек! –
прервал его маленький рыцарь.
– Зачем
же он тогда двумя сетями прикрыл Радзивилла, когда и одной бы хватило? Чуть не
десять тысяч самой отборной конницы и пехоты стоит под этой конурой. Скоро уж
то всей околице сажу вылижут в трубах, ведь что было в печах, уж съели.
– Нам
рассуждать не положено, мы должны выполнять приказы.
– Тебе,
пан Михал, не положено, а мне положено, потому меня половина прежнего радзивилловского
войска полководцем выбрала, и я бы уж за десятую околицу выгнал Карла Густава,
когда б не несчастная моя скромность, что велела мне вложить булаву в руки пану
Сапеге. Довольно уж он тут промешкал, пусть теперь смотрит в оба, а то как бы
не отобрал я назад, что дал ему
– Напился
ты, вот и стал храбёр! – сказал Володыёвский.
– Ты
так думаешь? Ну что ж, посмотрим! Я еще сегодня пойду по хоругвям и кликну
клич: кто со мной под Ченстохову хочет, чем локти да коленки об тыкоцинскую
известку вытирать, за мной! Кто выбрал меня полководцем, кто дал мне в руки
власть, кто верит, что все, что я ни сделаю, послужит на пользу отечеству и
вере, становись рядом со мной! Хорошее дело изменников карать, но стократ
прекрасно пресвятую деву спасти, матерь нашу и державы нашей покровительницу от
гнета избавить, вызволить из еретического ярма.
Тут
Заглоба, у которого давненько шумело в голове, сорвался с места, вскочил на
лавку и давай кричать, как перед собранием:
– Кто
католик, кто поляк, кому жаль пресвятой девы, за мной! На помощь Ченстохове!
– Я
с тобой! – вскричал, вставая, Рох Ковальский.
Заглоба
минуту поглядел на присутствующих и, увидя изумленные немые лица, слез с лавки
и сказал:
– Я
Сапежку научу уму-разуму! Да будь я подлец, коль до завтра не уведу отсюда
половину войска и не двину людей под Ченстохову!
– О
боже! Одумайся, отец! – воскликнул Ян Скшетуский.
– Будь
я подлец, говорю тебе! – повторил Заглоба.
Друзья и
впрямь испугались, как бы он этого не сделал, с него могло статься. Во многих хоругвях
роптали люди, недовольные затянувшейся осадой Тыкоцина, и все поголовно
скрежетали зубами при мысли о Ченстохове. Достаточно было искры, чтобы
разгорелось пламя, особенно если эту искру заронил бы такой упрямый человек и
такой прославленный рыцарь, как Заглоба. Большая часть войск Сапеги состояла из
новичков, не привыкших к воинской дисциплине и всегда готовых к самочинству, уж
они-то все, как один, пошли бы за Заглобой под Ченстохову.
Испугались
оба Скшетуские, а Володыёвский воскликнул:
– Сколько
труда положил воевода, чтобы собрать хоть какое-нибудь войско, хоть какую-нибудь
силу для обороны Речи Посполитой, а уж нашлись смутьяны, готовые разбить хоругви,
сеять раздоры. Дорого бы дал Радзивилл за такие советы, потому на его это
мельницу воду здесь льют. Ну не стыдно ль тебе, милостивый пан, даже говорить о
таком деле!
– Подлец
я буду, коль не сделаю этого! – отрезал Заглоба.
– Дядя
это сделает! – прибавил Рох Ковальский.
– Да
помолчи ты, глупая башка! – прикрикнул на него пан Михал.
Пан Рох
вылупил глаза, закрыл рот и сразу вытянулся в струнку.
Володыёвский
снова обратился к Заглобе:
– А
я подлец буду, коль хоть один человек из моего полка уйдет с тобой, а станешь
людей нам смущать, так я первый ударю на твоих охотников!
– Нехристь
ты, турок бесстыжий! – закричал Заглоба. – Как? Ты готов ударить на
рыцарей девы Марии? Ну-ну!.. Впрочем, мы тебя знаем! Вы думаете, его войско
заботит дисциплина? Как бы не так! Он пронюхал, что за тыкоцинскими стенами
панна Биллевич. Ради приватных своих дел ты, своевольник, не задумаешься правое
дело предать! Ты бы рад жеребцом ржать перед девкой, да с ноги на ногу
переминаться, да любовью млеть! Только ничего из этого не выйдет. Даю голову на
отсечение, что найдутся получше тебя, хоть бы тот же Кмициц, уж он-то никак не
хуже.
Володыёвский
обвел взглядом присутствующих, словно призывая их в свидетели обиды, какую ему
наносят. Затем нахмурился, и все уж решили, что сейчас разразится буря, но был
он тоже под хмельком и вдруг расчувствовался.
– Вот
она, награда! – воскликнул он. – С малых лет служу я отчизне, сабли
из рук не выпускаю! Ни кола у меня, ни двора, ни жены, ни деток, сам один, как
копье, что торчит над головою. Самые достойные о себе думают, а я, кроме ран,
никаких наград не получил, и меня же еще обвиняют в корысти, называют чуть не
изменником.
С этими
словами стал он слезы ронять на желтые свои усы, а Заглоба сразу смягчился и
вскричал, раскрывая объятия:
– Пан
Михал! Тяжко я тебя обидел. Палачу меня надо отдать за то, что такого
испытанного друга срамил!
Они
упали друг другу в объятия, стали целоваться и друг друга к груди прижимать, а
потом снова сели пить мировую, а уж когда гнев их совсем остыл, Володыёвский
сказал:
– Ну
не будешь нам войско смущать, не будешь своевольничать, дурной пример подавать?
– Не
буду, пан Михал! Ради тебя не стану.
– А
коль возьмем, даст бог, Тыкоцин, так кому какое дело, чего я там ищу? Чего тут
надо мной потешаться, а?
Ошеломил
этот вопрос Заглобу, стал он ус кусать, а потом и говорит:
– Нет,
пан Михал, как ни крепко люблю я тебя, но только панну Биллевич ты выбрось из головы.
– Это
почему же? – удивился Володыёвский.
– Красавица
она, assentior[251], –
сказал Заглоба, – и стать хороша, да ведь рост-то какой! Никакого нет
между вами соответствия. Тебе разве только на плечо ей садиться, как кенарю, да
сахарок клевать из уст. Ну еще могла бы она носить тебя, как сокола, на
рукавичке и на недруга выпускать, ибо хоть и мал ты, но ядовит instar[252]
шершня.
– Ты
опять начинаешь? – остановил его Володыёвский.
– Но
уж коль начал я, так позволь же мне и кончить: одна только есть для тебя
девица, ну прямо бог ее для тебя сотворил, эта вот малюточка… как, бишь,
звать-то ее? На ней еще покойный Подбипятка хотел жениться.
– Ануся
Борзобогатая-Красенская! – воскликнул Ян Скшетуский. – Да ведь она
старая любовь пана Михала!
– Вся
с гречишное зернышко, но хороша, бестия, как куколка, – причмокнул губами
Заглоба.
Завздыхал
тут пан Михал и стал все то же твердить, что всегда твердил, когда при нем вспоминали
Анусю:
– Как
она там, бедняжечка? Ах, кабы нашлась она!
– Так
ты бы уж ее из рук не выпустил! И хорошо бы сделал, потому при твоей
влюбчивости может и такое статься, что поймает тебя первая встречная коза и
козлом оборотит. Клянусь богом, за всю свою жизнь не встречал я никого, кто бы
так был слаб до женского пола. Тебе петухом надо было родиться, под завалиной
грестись да «ко-ко-ко!» кричать, скликая хохлаток.
– Ануся,
Ануся! – разнежился Володыёвский. – Кабы бог мне ее послал! А может,
ее и на свете уж нет или замуж вышла да деток растит…
– И
чего было ей выходить! Молода, зелена была еще, когда я ее видал, а потом, хоть
и созрела, может, и по сию пору в девушках. Не выходить же ей было за
какого-нибудь молокососа, это после пана-то Лонгина! Да и то надо сказать, мало
кто в военное время помышляет о женитьбе.
А пан
Михал в ответ ему:
– Ты,
милостивый пан, мало ее знал. Просто удивительно, как она была добродетельна. Но
такая у нее была натура, что никого не могла она пропустить, чтоб не покорить
его сердца. Такой уж ее господь сотворил. Даже людей низшего сословия не
пропускала, exemplum лекарь княгини Гризельды, итальяшка, который влюбился в
нее без памяти. Может, она уж вышла за него и он увез ее за море.
– Не
болтай глупостей, пан Михал! – возмутился Заглоба. – Лекарь,
лекарь!.. Это чтоб шляхтянка, благородная девица, да пошла за человека такого
подлого звания! Я уж тебе как-то говорил: быть этого не может!
– Я
и сам на нее обижался: что это, думал я себе, совсем она меры не знает, уж и
лекаришек с ума сводит.
– Я
тебе говорю, ты ее еще увидишь, – сказал Заглоба.
Дальнейший
разговор прервало появление Токажевича, который раньше служил в радзивилловском
полку, а после измены гетмана покинул его и был теперь в полку Оскерко знаменосцем.
– Пан
полковник, – обратился он к Володыёвскому, – мы петарду хотим
взрывать.
– Пан
Оскерко уже готов?
– Он
еще в полдень был готов и не хочет ждать, потому ночь обещает быть темной.
– Ладно, –
сказал Володыёвский. – Пойдем поглядим, да и мушкетерам я прикажу быть
наготове, а то как бы шведы из ворот не вырвались. Пан Оскерко сам взорвет
петарду?
– Да,
сам. С ним и охотников много идет.
– Пойду
и я! – сказал Володыёвский.
– И
мы! – крикнули оба Скшетуские.
– Какая
жалость, что старые глаза ничего не видят впотьмах, – промолвил
Заглоба, – а то бы я вас одних не отпустил. Да что поделаешь! Как
стемнеет, так я уж и саблей не могу рубиться! Днем, днем, при солнечном свете,
люблю я, старик, еще выйти на поле боя. Шведов давайте мне тогда одних силачей,
но только в полдень!
– Я
тоже пойду! – сказал, подумав, арендатор из Вонсоши. – Когда ворота
взорвут, войско, наверно, толпой пойдет на приступ, а там, в замке, может
статься, пропасть утвари дорогой да каменьев.
Все
вышли, потому что на дворе уже смеркалось; один только Заглоба остался; с
минуту он прислушивался, как хрустит снег под стопой уходящих, потом стал
поднимать сулейки и смотреть на свет, пылавший в очаге, не осталось ли в какой
винца.
А друзья
его в сумерках направлялись к замку; ветер поднялся с севера и дул все сильнее,
выл и бушевал, неся тучи снежной пыли.
– Хороша
ночь для взрыва петарды! – сказал Володыёвский.
– Но
для вылазки тоже, – заметил Скшетуский. – Надо быть начеку и мушкетеров
держать наготове.
– Вот
бы дал бог, – сказал Токажевич, – чтоб под Ченстоховой еще сильней
мело. Что ни говори, нашим в стенах тепло. А вот шведов бы на страже замерзло,
вот бы замерзло! Чтоб им пусто было!
– Страшная
ночь! – сказал пан Станислав. – Слышите, как воет ветер, словно
татары по воздуху в атаку летят!
– Или
черти Радзивиллу requiem[253]
поют, – прибавил Володыёвский.
|
