|
|
ГЛАВА IV
Весна в
том году была с причудами: на севере Речи Посполитой уже стаяли снега,
вскрылись реки и земля утопала в мартовском половодье, меж тем как на юге леса,
поля и воды все еще стыли под ледяным зимним ветром, веявшим с гор. В лесах
лежали сугробы, лошадиные копыта звонко цокали по обледеневшим дорогам, погода
стояла сухая, с красными закатами и звездными морозными ночами. Хлебопашцы,
хозяева плодородных суглинков, черноземов и росчистей Малой Польши радовались
поздним холодам, ибо, говорили они, мороз истребит полевых мышей и шведов.
Долго медлила весна, зато потом нагрянула внезапно, словно кирасирская хоругвь,
атакующая врага. Жаркое солнце вмиг растопило ледяной панцирь. Из венгерских
степей подул сильный и теплый ветер, согревая луга, поля и боры. Вскоре между
блестящими лужами на полях зачернелась земля, на поймах зазеленела трава, а
деревья в лесу, увешанные тающими сосульками, роняли обильные слезы.
По
безоблачному небу целыми днями тянулись стаи журавлей, диких уток, чирков и
гусей. Прилетели аисты и стали вить гнезда на тех же крышах, что и в прошлом
году, ласточки суетились под каждой застрехой; над деревнями, над лесами и
озерами стоял неумолчный птичий гомон, а по вечерам громко квакали лягушки, блаженствуя
в теплых лужах.
А потом
зарядили проливные, теплые дожди и шли днем и ночью не переставая. Поля уподобились
озерам, реки разлились, затопили все броды, дороги покрылись вязкой, глубокой
грязью и обратились в «места непроходны».
Вот по
этим-то водам, болотам и топям шведское войско брело все дальше к югу. Но как
же мало эта беспорядочная толпа, схожая с гонимым на убой стадом, напоминала ту
блестящую армию, что под командованием Виттенберга вторглась некогда в пределы
Великой Польши. Голод поставил свою лиловую печать на лицах старых закаленных
воинов, они походили теперь скорее на призраков, нежели на людей; усталые,
подавленные, измученные бессонными ночами, они шли, зная, что в конце пути их
ждет не хлеб, но голод, не сон, но битва, и если суждено им обрести покой, то
лишь покой смерти.
Закованные
в железо скелеты всадников сидели на конских скелетах. Пехотинцы едва волочили
ноги, едва могли удержать в дрожащих руках копья и мушкеты. День проходил за
днем, а они все шли вперед. Ломались повозки, пушки увязали в топях, шведы
двигались так медленно, что иногда за целый день едва одолевали милю. Словно
воронье на падаль, накинулись на солдат болезни, одни тряслись в лихорадке,
другие, ослабев, просто ложились наземь, предпочитая умереть, только бы не идти
дальше.
Но
шведский Александр по-прежнему преследовал польского Дария.
Однако и
его преследовали тоже. Подобно шакалам, что бегут ночью вслед за раненым буйволом,
поджидая, когда он свалится, а он уже знает, что смерть близка, уже слышит
позади вой голодной стаи, – так за шведом следовали отряды шляхты и
мужиков, подступая к врагу все ближе, все смелей нападая и кусая его.
И
наконец появился самый страшный преследователь, Чарнецкий. Он пошел за шведами
по пятам, и стоило их тыловым дозорам обернуться, они неизменно видели
всадников – иногда далеко на горизонте, иногда шагах в пятистах, иногда на
расстоянии двух мушкетных выстрелов, а иной раз, когда Чарнецкий
нападал, – совсем рядом.
Шведы
жаждали битвы. Они в отчаянии молили о ней бога, покровителя воинов, но Чарнецкий
боя не принимал: он выжидал своего часа, а пока норовил куснуть, как шакал, или
пускал на них, словно соколов на диких уток, небольшие отряды.
Так шли
они друг за другом. Однако порой киевский каштелян обходил шведов с фланга,
становился у них на пути и делал вид, будто собирается дать генеральное
сражение. Тотчас по всему шведскому лагерю начинали радостно петь трубы, и – о,
чудо! – казалось, новые силы, новый дух вливается в измученных
скандинавов. Больные, измокшие, обессиленные, похожие на воскресших мертвецов,
они готовились к бою с пылающими лицами, с огнем в очах. Их руки, налившись
вдруг железной силой, твердо сжимали копья и мушкеты, их глотки, внезапно
окрепнув, издавали оглушительный боевой клич, и, забыв о слабости и болезнях,
они устремлялись вперед, одержимые единым желанием – схватиться вплотную с
врагом.
Чарнецкий
ударял раз, ударял другой, но, едва в бой вступали пушки, он отводил войска в
сторону, и шведы, напрасно потратив силы, оставались ни с чем, обманутые и
разочарованные. Зато если пушки запаздывали и можно было пустить в дело сабли и
пики, тут Чарнецкий с быстротой молнии налетал на врага, зная, что в рукопашной
схватке шведская конница не устоит даже перед волонтерами.
И снова
Виттенберг просил короля отступить, не губить себя и войско, но тот лишь сжимал
губы и, сверкая очами, указывал перстом на юг, в степи, где ждала его победа
над Яном Казимиром, где войско его найдет отдых, пищу, корм для коней и богатую
добычу.
В
довершение всех бед польские полки, еще служившие Карлу, единственные, которые
могли теперь хоть как-то противостоять Чарнецкому, стали покидать шведов.
Первым «поблагодарил» за службу пан Зброжек, которого до сих пор удерживали при
Карле не жажда обогащения, но слепая привязанность к своей хоругви и солдатское
чувство долга. Благодарность его выразилась в том, что он напал на драгун
Миллера, перебил половину полка и ушел. Его примеру последовал Калинский,
пройдясь по шведской пехоте. А Сапега мрачнел с каждым днем, все над чем-то раздумывал,
что-то замышлял. Сам он еще оставался при Карле, но из его полка, что ни день,
убегали люди.
Карл
Густав держал путь на Нароль, Цешанов и Олешицы, стремясь добраться до Сана. Он
все надеялся, что Ян Казимир выступит ему навстречу и даст сражение. Еще и
теперь победа могла поправить положение шведов и изменить их судьбу. И как раз
в это время разнеслись слухи, что польский король вышел из Львова со своим
войском и татарами. Но Карл обманулся в своих надеждах, ибо Ян Казимир, желая
объединить все свои силы, ждал, пока подойдет Сапега с его литвинами. Выжидание
было Яну Казимиру лучшим союзником, – ведь его силы умножались, а силы
Карла таяли с каждым днем.
– Не
войско это идет, не армия, а похоронное шествие, – говорили старые воины в
лагере Яна Казимира.
То же
думали и многие шведские офицеры.
Сам
король все еще твердил, что идет на Львов, но он обманывал и себя, и свое
войско. Не на Львов нужно было ему идти, а думать о собственном спасении. Да и
никто толком не знал, там ли Ян Казимир, он ведь мог отойти куда угодно, хоть под
самое Подолье, и увлечь за собой неприятеля в далекие степи, где шведов ждала
неминуемая гибель.
Дуглас
пошел под Перемышль попробовать, нельзя ли взять хоть эту крепость, но
воротился ни с чем и даже с потерями. Катастрофа надвигалась медленно, но неотвратимо.
Все слухи, доходившие до шведского лагеря, только подтверждали приближение
катастрофы, а слухи эти множились с каждым днем, один другого ужаснее.
– Сапега
идет, он уже в Томашове! – говорили сегодня.
– С
Предгорья идет Любомирский с войском и горцы с ним! – говорили на другой
день.
А еще
днем позже:
– Король
ведет польское войско и сто тысяч татар! Он уже соединился с Сапегой!
Были
среди этих сведений и ложные и преувеличенные, но все они сулили шведам близкое
поражение и гибель, повергая их в смятение. Армия пала духом. Прежде, бывало,
стоило Карлу появиться перед своими солдатами, армия неизменно приветствовала
его громкими кликами, в которых звучала вера в победу. Теперь полки стояли
перед ним глухие и безмолвные. Зато сидя у костров, голодные и смертельно
усталые, солдаты чаще говорили о Чарнецком, нежели о собственном короле.
Чарнецкий мерещился им повсюду. И удивительное дело! Если случались дни, когда
никто не погибал и не пропадал без вести, если несколько ночей проходило
спокойно, без криков: «Алла!» и «Бей, убивай!» – тревога шведов лишь
возрастала.
– Чарнецкий
притих. Бог знает, что он задумал! – повторяли солдаты.
Карл
задержался на несколько дней в Ярославе, размышляя, что делать дальше. Тем временем
всех больных, которых в лагере было множество, посадили в баржи и по реке
отправили в Сандомир, ближайший укрепленный город, бывший еще под шведами. Едва
с этим было покончено, разнесся слух, что Ян Казимир выступил из Львова, и
шведский король решил выяснить, где же он находится на самом деле.
С этой
целью полковник Каннеберг с тысячей всадников перешел Сан и двинулся на восток.
– Быть
может, ты держишь в руках исход войны и все наши судьбы, – сказал ему на
прощание король.
Многое
зависело от этого похода. На худой конец Каннеберг должен был раздобыть для армии
провиант; но если б ему повезло, если б удалось выведать точно, где находится
Ян Казимир, шведский король намеревался немедля двинуть на польского Дария все
свои силы, разбить его войска, а даст бог, так и самого его захватить.
Поэтому Каннебергу
дали самых лучших солдат и лошадей. Отбирали особенно тщательно, потому что
полковник не брал с собой ни пехоты, ни пушек и его людям предстояло с саблей в
руках драться с польской конницей.
Двадцатого
марта тронулись в путь. Когда отряд переправлялся через Сан, у моста толпились
солдаты и офицеры, напутствуя уходящих:
– Да
поможет вам бог! Да пошлет он вам победу и счастливое возвращение!
Отряд
растянулся длинной змеей, ибо целая тысяча всадников должна была по двое в ряд
пройти по только что построенному мосту, один прогон которого, еще не
доконченный, был наспех покрыт для них досками.
Лица у
солдат сияли – сегодня они наелись до отвала. У других отняли, а их накормили,
да еще водки налили в манерки. И теперь они, покачиваясь в седлах, весело кричали
товарищам, толпившимся у предмостного укрепления:
– Мы
вам самого Чарнецкого на аркане приведем!
Глупцы!
Они не знали, что идут, как волы, на бойню.
Все, как
нарочно, складывалось, чтобы их погубить. Едва они прошли, саперы тут же разобрали
временный настил, намереваясь построить более прочные перекрытия, по которым
могли бы пройти пушки. А всадники, напевая, повернули к Великим Очам,
раз-другой блеснули на солнце их шлемы, а затем они скрылись в густом бору.
Проехали
полмили – ничего! Кругом тихо, лесная чаща словно вымерла. Они остановились,
дали отдых коням, потом медленно двинулись дальше. Наконец отряд добрался до
Великих Очей, но и там не застал ни единой живой души.
Это
безлюдье удивило Каннеберга.
– Видно,
здесь нас ждали, – сказал он майору Свено, – но Чарнецкого, должно
быть, поблизости нет, раз он не устроил нам ловушки.
– Прикажете
возвращаться, ваше превосходительство? – спросил Свено.
– Нет,
мы пойдем вперед, хотя бы нам пришлось идти до самого Львова, да и не так уж он
далеко. Мы должны поймать языка и привезти королю точные сведения о Яне
Казимире.
– А
если мы встретим на пути превосходящие силы противника?
– Таким
солдатам, как наши, нечего бояться этого сброда, что у них зовется народным ополчением,
даже если их будет несколько тысяч.
– Но
мы можем наскочить и на регулярные войска Ведь пушек у нас нет, а без пушек с
ними не справиться.
– Тогда
мы вовремя отступим и донесем королю о неприятеле. Тех же, кто преградит нам
путь, уничтожим.
– Я
ночи боюсь! – сказал Свено.
– Примем
все меры предосторожности. Пищи для людей и коней хватит у нас на два дня, так
что торопиться нечего.
Углубившись
в лес за Великими Очами, отряд двигался гораздо осторожнее, чем прежде.
Полсотни всадников Каннеберг выслал в дозор. Они ехали, держа мушкеты наготове,
и зорко смотрели по сторонам, вглядываясь в кусты, в заросли, часто сдерживали
коней и прислушивались; время от времени они сворачивали в сторону, прочесывали
придорожную чащобу, но ни на дороге, ни около нее никого не было.
Лишь час
спустя двое передовых рейтар, обогнув крутой поворот, заметили шагах в четырехстах
перед собой всадника.
День
выдался ясный, солнце ярко светило, и всадник был виден как на ладони. Это был
небольшого роста солдатик, одетый нарядно и на чужеземный лад. Маленьким он
казался особенно потому, что конь под ним был рослый, видно, очень породистый,
буланый бахмат.
Всадник
ехал тихо, не торопясь, словно не замечая идущего следом войска. Весенняя вода
прорыла на дороге глубокие канавы, в них шумели мутные ручьи. Перед канавами
всадник вскидывал коня, тот перепрыгивал их с легкостью оленя и снова шел
рысцой, поматывая головой и весело фыркая.
Рейтары
остановились и стали ждать вахмистра. Тот подъехал, посмотрел и сказал:
– Сукин
сын, не иначе как поляк.
– Окликнуть
его? – спросил один из рейтар.
– Я
тебе окликну! А если он не один? Гони за полковником!
Тем
временем подъехал и весь дозор. Солдаты остановились: маленький рыцарь
остановился также и повернул коня, словно желая преградить им путь.
Некоторое
время они смотрели на него, а он на них.
– Э,
да вон и второй! Второй, третий, четвертый – да их тут до черта! –
раздались вдруг крики в рядах шведов.
И
действительно, справа и слева на дорогу повалили всадника, сначала по одному, а
потом по двое, по трое. И все становились около первого.
Тут как
раз подоспел Свено со вторым дозором, а потом и весь отряд вместе с
Каннебергом. Каннеберг и Свено сразу выехали вперед.
– Я
узнаю их! – сказал Свено, едва взглянув на всадников. – Это люди из
той хоругви, что первой атаковала графа Вальдемара под Голомбом. Это люди
Чарнецкого. Значит, он и сам здесь!
Слова
его поразили всех; в шведских рядах воцарилась глубокая тишина, лишь кони позвякивали
мундштуками.
– Носом
чую какой-то подвох, – продолжал Свено, – слишком их мало, чтоб
напасть на нас, остальные, должно быть, прячутся в лесу. Ваше
превосходительство, вернемся! – воскликнул он, обращаясь к Каннебергу.
– Отличный
совет, нечего сказать, – ответил, нахмурившись, полковник, – стоило
выезжать, чтобы обратиться в бегство при виде десятка-другого оборванцев! Тогда
уж бежали бы сразу, как только первый появился!.. Вперед!
Первая
шеренга шведов в полном боевом порядке тотчас выступила вперед, за ней –
вторая, третья, четвертая. Расстояние между противниками стало сокращаться.
– Пли! –
скомандовал Каннеберг.
Шведские
мушкеты все, как один, вытянули вперед свои железные шеи, целясь в польских
всадников.
Но не
успел грянуть залп, как поляки повернули коней и беспорядочной гурьбой
помчались прочь.
– Вперед! –
крикнул Каннеберг.
Рейтары
с места рванули вскачь, даже земля загудела под тяжелыми конскими копытами.
Лес
огласился криками преследователей и беглецов. То ли шведские кони были резвее,
то ли польские уже притомились, но только через четверть часа расстояние между
ними стало уменьшаться.
Но
одновременно происходило нечто странное. Поляки продолжали удирать, однако это
бегство, столь беспорядочное вначале, постепенно становилось все более
согласным, казалось, сама скачка вынуждала всадников выравнивать строй. Это
заметил Свено; он пришпорил коня, подъехал к Каннебергу и закричал:
– Ваше
превосходительство! Это наверняка не партизаны, это регулярное войско! Они
нарочно заманивают нас в засаду.
– Засада
так засада, там тоже не черти, а люди! – крикнул в ответ Каннеберг.
Дорога
слегка поднималась в гору и становилась все шире; лес редел, и за опушкой уже
виднелось голое поле, вернее, огромная поляна, окруженная со всех сторон густым
сумрачным бором.
Тут
польские всадники прибавили ходу, и сразу стало ясно, что до сих пор они
умышленно сдерживали коней; теперь отряд мгновенно оторвался от
преследователей, и шведский полководец понял, что нагнать его не удастся. Видя,
что польская хоругвь вот-вот доскачет до противоположной опушки, меж тем как
сам он едва достиг середины поляны, Каннеберг натянул поводья и дал команду замедлить
шаг.
Но что
это? Вместо того, чтобы снова исчезнуть в лесу, польский отряд описал на другом
краю поляны огромный полукруг и галопом понесся неприятелю навстречу, совершив
этот маневр столь безупречно, что даже шведы не могли не изумиться.
– Ты
прав! – крикнул Каннеберг майору. – Это регулярные войска! Повернули,
как на ученье. Чего им надо, тысяча чертей!
– Они
идут на нас! – ответил Свено.
Поляки
сменили галоп на рысь. Маленький рыцарь на буланом бахмате что-то кричал, выносился
вперед, потом снова придерживал коня и саблей подавал какие-то знаки, –
видимо, это был командир.
– Да,
атакуют, – промолвил Каннеберг с изумлением.
А те уже
неслись во весь опор, кони, прижав уши, стлались над самой землей, едва не касаясь
ее брюхом, всадники пригнулись в седлах, спрятали лица в конских гривах, так
что их и не видно было. Первая шеренга шведов увидела лишь сотни оскаленных
конских морд и горящих глаз. Быстрее ветра мчалась на них эта хоругвь.
– С
нами бог! За Швецию! Огонь! – скомандовал Каннеберг и взмахнул шпагой.
Грянул
мушкетный залп. Но в ту же минуту польская хоругвь влетела прямо в дым, разметала
в стороны первые ряды и, словно клин в расщепленное дерево, врезалась в самую
гущу шведов. Все закружилось в ужасающем вихре, латы гремели о латы, сабля о
саблю, лязг металла, конское ржанье, вопли умирающих разбудили лесное эхо, и
звуки битвы отдавались по всему бору, как раскаты грома в горных ущельях.
В первую
минуту шведы растерялись, к тому же и полегло их от первого удара немало, однако,
быстро опомнившись, они стали наседать на поляков с медвежьей силой. Их фланги
сомкнулись, а поскольку польская хоругвь и без того рвалась вперед, стремясь
расколоть строй противника насквозь, шведы вскоре окружили ее со всех сторон.
Середина шведских рядов отступала под натиском поляков; зато с флангов они
теснили их все сильней, хотя и не могли рассеять, ибо польская конница
отбивалась яростно, с тем несравненным искусством, которое делало ее столь
страшной в рукопашном бою. Сабли скрещивались с рапирами, тела бойцов густо
усеивали поле, и вот уже победа начала было склоняться на сторону шведов, как
вдруг из темной пасти леса выскочила еще одна польская хоругвь и с криком
понеслась на врага.
Весь
шведский правый фланг по команде Свено повернулся лицом к новому противнику, в
котором опытные шведские солдаты сразу распознали гусар.
Их вел
человек на могучем белом, в яблоках, копе, одетый в бурку и рысью шапку, украшенную
пером цапли. Он был прекрасно виден, так как ехал сбоку, немного отступив от
отряда.
– Чарнецкий!
Чарнецкий! – раздались возгласы в шведских рядах.
Свено в
отчаянии обратил взор к небу, сжал коленями бока коня и вместе с рейтарами двинулся
вперед.
Десятка
два шагов Чарнецкий проскакал вместе с отрядом, затем гусары пустили коней во
весь опор, а сам он поворотил назад.
И тут из
леса вышла третья хоругвь; Чарнецкий подскакал к ней и тоже проводил немного;
за третьей – четвертая, он и ее проводил; каждой он указывал булавой, куда
ударить, точь-в-точь как хозяин, который расставляет по полю жнецов и
распределяет меж ними работу.
Наконец,
когда показалась пятая хоругвь, он сам возглавил ее и повел в бой.
Меж тем
гусары уже отбросили назад правое крыло и спустя мгновение раскололи его пополам;
остальные три хоругви, подскакав, обступили растерявшихся шведов по-татарски со
всех сторон и с неистовыми криками принялись рубить врага саблями, колоть
пиками, вышибать из седел, топтать копытами, пока наконец средь воплей и
кровопролития не обратили его в бегство.
Каннеберг
понял, что попал в ловушку, сам подвел свой отряд прямо под нож; он уже не думал
о победе, – лишь хотел спасти хоть часть своих людей, – и дал сигнал
к отступлению. Шведы во весь дух помчались к той самой дороге, по которой шли
от Великих Очей, а солдаты Чарнецкого гнались за ними по пятам, так что шведы
чувствовали на спинах дыхание польских коней.
Не помня
себя от ужаса, рейтары отступали в полном беспорядке, лучшие кони вырывались
вперед, и вскоре весь блестящий отряд Каннеберга превратился в нестройную толпу
беглецов, которые почти даже не защищались от сыпавшихся на них ударов.
Чем
дальше, тем беспорядочней становилась погоня, поляки тоже не соблюдали строя,
каждый гнал коня во весь опор, нападал на кого хотел.
Так они
мчались, шведы с поляками вперемежку. Случалось, какой-нибудь гусар обгонял
последнюю шеренгу шведов, и когда, привстав в стременах, он заносил саблю над
скачущим впереди рейтаром, удар рапиры сзади пронзал его самого. Вся дорога
была густо усеяна трупами шведов. Но погоня у Великих Очей не кончилась. И те и
другие только перескочили из одного леса в другой, там измученные шведские кони
начали спотыкаться, и кровавая резня закипела с новой силой.
Кое-кто
из рейтар спрыгивал с коня и скрывался в бору, но таких было немного: шведы знали,
что в лесах их подкарауливают мужики, и предпочитали смерть в бою той
мучительной казни, какая неминуемо ожидала бы их, попади они в руки разъяренных
крестьян.
Иные
просили пощады, но по большей части тщетно, – каждый предпочитал зарубить
врага и мчаться дальше, так как, взяв пленника, пришлось бы стеречь его и тем
самым отказаться от дальнейшей погони.
И поляки
рубили врагов без милосердия, ни одному не дали уйти с поля. Впереди летел Володыёвский
со своей лауданской хоругвью. Это он, первым показавшись шведам, заманил их в
ловушку, он и ударил первым, а теперь, носясь на быстроногом скакуне, тешил
вражьей кровью свою солдатскую душу, мстил за голомбское поражение. Одного за
другим настигал он рейтар и гасил их жизни, как свечи; порой он гнался за
двумя, за тремя, за четырьмя сразу, но погоня бывала недолгой, минута – и вот
уже перед ним скакали лишь кони с пустыми седлами. Тщетно иной швед хватал свою
рапиру за острие и обращал ее рукоятью к рыцарю, глазами и криком моля о
пощаде, Володыёвский, даже не приостанавливаясь, вонзал ему саблю в то место,
где шея соединяется с грудью, делал клинком легкое, почти незаметное движение –
и швед, раскинув руки, шептал что-то побледневшими губами и погружался во мрак
смерти. А Володыёвский, не оглядываясь больше, несся вперед, и новые жертвы,
точно снопы, валились наземь.
Завидел
страшного жнеца отважный Свено и, созвав десятка полтора самых отчаянных рейтар,
решил ценою собственной жизни задержать погоню хоть на время и тем спасти
других. Рейтары повернули коней, обратили к преследователям острия своих рапир
и ждали. Володыёвский, видя это, не заколебался ни на мгновение, он вскинул
коня на дыбы и ринулся прямо на врага.
Те и
глазом моргнуть не успели, как двое уже были выбиты из седел. Чуть не десять
рапир устремилось к груди Володыёвского, но тут подскакали Скшетуские, Юзва Бутрым
Безногий, Заглоба и Рох Ковальский, про которого Заглоба говорил, что, даже
идучи в атаку, он дремлет, а просыпается лишь тогда, когда сшибается с
неприятелем грудь о грудь.
Меж тем
Володыёвский как молния скользнул под конское брюхо, и рапиры пронзили пустое
пространство. Этому приему обучили его белгородские татары, и он благодаря
малому росту и дьявольской ловкости владел им столь досконально, что мог в
любой миг пропасть из глаз, скрывшись под брюхом коня либо за его загривком.
Так поступил он и сейчас, и не успели изумленные рейтары сообразить, куда он
делся, как он уже снова был в седле, грозный, как барс, который готовится
прыгнуть с высокого дерева на свору перепуганных гончих.
А тут
как раз и товарищи подоспели, сея смерть и замешательство. Один из рейтар
уперся было пистолетом прямо в грудь пану Заглобе, но Рох Ковальский, который
ехал справа и потому не мог пустить в ход саблю, мимоходом огрел рейтара
кулаком по голове, и швед тотчас хлопнулся наземь, словно молнией выбитый из
седла. Тогда Заглоба с радостным воплем рубанул саблей в висок самого Свено; у
того повисли руки, и он упал ничком на шею своего коня. Остальные рейтары
обратились в бегство, но Володыёвский, Юзва Безногий и двое Скшетуских
погнались за ними и перебили всех, не дав им проскакать и ста шагов.
Погоня
продолжалась. Шведские кони тяжело водили боками, спотыкались все чаще и чаще.
И вот уже из тысячи отборных рейтар, что недавно выступили с. Каннебергом в
поход, оставалось едва ли двести всадников, прочие лежали в ряд вдоль всей
лесной дороги. Но и эта последняя кучка уцелевших таяла с каждой минутой, ибо
польские руки трудились над нею без устали.
Наконец
лес остался позади. На голубом небе четко обозначились башни Ярослава. Сердца
преследуемых исполнились надежды, – ведь в Ярославе могучая шведская армия
и сам король, сейчас он придет им на помощь.
Они
забыли, что сразу же после их ухода настил в последнем пролете моста был
разобран, с тем чтобы заменить его более прочным, пригодным для пушек.
То ли
Чарнецкий узнал об этом от своих лазутчиков, то ли хотел особо досадить
шведскому королю, добивая несчастных у него на глазах, во всяком случае, он не
только не прекратил погони, но сам с хоругвью Шемберко вылетел вперед, сам
рубил, сам своею рукой сносил головы и при этом так нахлестывал коня, словно
хотел, не останавливаясь, ворваться в Ярослав.
Наконец
до моста осталось не более сотни шагов. Ратные клики донеслись до шведского лагеря.
Шведские солдаты и офицеры толпой высыпали на берег поглядеть, что происходит
за рекой. Увидели бегущих и тотчас узнали в них рейтар, которые утром вышли из
лагеря.
– Отряд
Каннеберга! Отряд Каннеберга! – закричали сотни голосов.
– Они
разбиты! Меньше ста человек бежит!
В эту
минуту подскакал сам король, а с ним Виттенберг, Форгель, Миллер и другие генералы.
Король
побледнел.
– Каннеберг! –
только и вымолвил он.
– Боже
милосердный! Мост! – воскликнул Виттенберг. – Сейчас их всех
перебьют!
Король
посмотрел на вздувшуюся реку, которая с шумом катила свои желтые волны. Нечего
было и думать о том, чтобы вплавь переправить людей на подмогу.
А те все
приближались. Тут снова раздался многоголосый вопль:
– Идет
королевский обоз с гвардейцами! Они тоже погибнут!
Так
случилось, что в это же время из соседнего леса вышла часть королевского обоза
в сопровождении сотни пеших гвардейцев. Увидев, что делается, гвардейцы со всех
ног бросились к городу, полагая, что мост исправлен.
Но тут
их заметили поляки, и тотчас около трехсот всадников во весь опор помчались к
ним. Впереди всех, сверкая очами и размахивая саблей, скакал арендатор Вонсоши
Редзян. До сих пор он не выказывал особого мужества, но при виде повозок, где,
по всей вероятности, его ждала богатая добыча, сердце пана арендатора взыграло
такой отвагой, что он далеко обогнал своих товарищей. Сопровождавшие обоз пехотинцы,
видя, что им не уйти, выстроились квадратом, и сто мушкетов сразу устремилось в
грудь Редзяну. Грянул залп, шеренги гвардейцев заволокло дымом, но, едва дым
рассеялся, пан арендатор поднял коня на дыбы, так что передние копыта на
мгновение повисли над головами рейтар, и ринулся прямо в середину квадрата.
Лавина
всадников устремилась за ним.
И словно
лошадь, загнанная волками, когда она, опрокинувшись на спину, отчаянно отбивается
копытами, а они облепили ее всю и рвут на куски живое тело, – точно так же
и обоз вместе с гвардейцами скрылся целиком в клубящейся массе коней и
всадников. Лишь страшные крики вырывались из этой свалки и доносились до
шведов, стоявших на другом берегу.
А
поодаль, у самой реки, добивали последних рейтар Каннеберга. Шведская армия
вся, как один человек, высыпала на высокий берег Сана. Пехотинцы, рейтары,
артиллеристы стояли вперемешку и, словно в античном цирке, смотрели на это
зрелище – но смотрели, стиснув зубы, с отчаянием в душе, в ужасе от сознания
собственного бессилия. Порой из груди этих зрителей поневоле вырывался страшный
крик, порой раздавалось громкое рыдание, и снова наступала тишина, лишь солдаты
сопели, задыхаясь от ярости. Ведь эта тысяча рейтар Каннеберга была красой и гордостью
всей шведской армии, все сплошь ветераны, покрытые славой бесчисленных сражений
во всех концах земли. И вот теперь они, точно стадо обезумевших овец, метались
по обширному лугу на том берегу и гибли, точно овцы под ножом мясника. И была
это уже не битва, но бойня. Грозные польские всадники кружили по полю подобно
вьюге и, крича на разные голоса, гонялись за рейтарами. Иногда гонялись
впятером, а то и вдесятером за одним, иногда в одиночку. Случалось, настигнутый
швед лишь пригибался в седле, подставляя врагу шею, случалось, принимал бой, но
и в том и в другом случае погибал, ибо в рукопашном бою шведские солдаты не
могли соперничать с польской шляхтой, искушенной во всех тайнах фехтовального
искусства.
Но самым
страшным среди поляков был маленький рыцарь на буланом коне, быстром и легком,
как сокол. Все шведское войско приметило его, ибо тот, за кем он погнался, кто
стал на его пути, погибал неведомо как и когда, столь легки и неуловимы были
движения, которыми валил он наземь самых могучих рейтар. Наконец, увидев самого
Каннеберга, за которым гналось человек пятнадцать, он крикнул, приказывая им
остановиться, и один бросился на полковника.
Шведы на
другом берегу затаили дыхание. Сам король подъехал ближе к реке и смотрел с
бьющимся сердцем, снедаемый попеременно тревогой и надеждой, ведь Каннеберг,
знатный вельможа и родич короля, сызмальства обучался фехтовальному искусству у
итальянских мастеров и в умении владеть холодным оружием не имел себе равных во
всей шведской армии. Теперь все взоры были прикованы к нему, все стояли, боясь
вздохнуть; он же, видя, что гонится за ним лишь один человек, и желая, коли уж
потеряно войско, спасти хоть собственную славу в глазах короля, угрюмо сказал
себе:
«Горе
мне, загубившему свое войско! Одно мне осталось: смыть позор собственной
кровью; а если спасу свою жизнь, то лишь победив этого страшного рыцаря. Иначе,
даже если б господь своей рукой перенес меня на ту сторону, все равно я не
посмел бы взглянуть в глаза ни одному шведу».
И с тем
он повернул коня и помчался навстречу рыцарю в желтом.
Поскольку
всадники, скакавшие от реки ему наперерез, свернули в сторону, у Каннеберга
появилась надежда, что, сразив противника, он сможет добраться до берега и
прыгнуть в воду, а там – будь что будет. Не удастся переплыть бурлящую реку,
так по крайней мере его отнесет далеко вниз по течению, а там уж собратья
как-нибудь помогут ему.
Молнией
понесся он навстречу маленькому рыцарю, а маленький рыцарь к нему. Хотел было
швед на скаку всадить рапиру по самую рукоять противнику под мышку, но сразу
понял, что встретил равного себе соперника: его шпага лишь скользнула по острию
польской сабли, лишь как-то странно дернулась, словно держащая ее рука внезапно
онемела, и Каннеберг еле успел прикрыться от ответного удара; к счастью, в это
мгновение кони разнесли их в разные стороны.
Оба
описали круг и снова повернули друг к другу. Но теперь они сближались
медленней, стремясь продлить схватку и хоть несколько раз скрестить клинки.
Каннеберг весь подобрался и стал похож на птицу, которая выставила из
встопорщенных перьев лишь могучий клюв. Он знал один верный выпад, перенятый им
от некоего флорентийца, страшный своим коварством и почти неотразимый: острие
рапиры, как будто направленное в грудь, обходило клинок противника сбоку и,
пронзив горло, выходило через затылок. Этот прием он и решил теперь пустить в
ход.
Уверенный
в успехе, он приближался к противнику, все больше сдерживая коня, а пан Володыёвский
(ибо, это был он) подъезжал к нему мелкой рысью. Сначала Володыёвский хотел
было на татарский манер исчезнуть внезапно под конем, но перед ним был
один-единственный противник, на него смотрели оба войска, и он, хоть и
предчувствовал какой-то подвох, счел постыдным обороняться по-татарски, а не
по-рыцарски. «Хочешь меня как цапля сокола проткнуть, – подумал он, –
ну, так я угощу тебя заверткой, которую еще в Лубнах придумал».
С этой
мыслью, которая показалась ему самой удачной, он выпрямился в седле, поднял сабельку,
и она мельницей завертелась в его руке, да с такой быстротой, что только свист
разнесся в воздухе.
А на
сабле заиграли лучи заходящего солнца, и казалось, рыцаря окружает радужный,
переливчатый ореол. Он пришпорил коня и ринулся на Каннеберга.
Каннеберг
еще больше съежился, почти слился с конем; в мгновение ока рапира скрестилась с
саблей, и тут Каннеберг вдруг, как змея, высунул голову и нанес страшный удар.
Но в тот
же миг засвистел ужасный ветряк, рапира дернулась в руке у шведа, острие проткнуло
пустое пространство, а маленький рыцарь с быстротой молнии нанес Каннебергу
удар по лицу; кривой конец его сабли рассек шведу нос, рот, подбородок, перешиб
ключицу и застрял лишь на перевязи, украшавшей плечо Каннеберга.
Рапира
выпала из рук несчастного, в глазах у него потемнело, но прежде, чем он
свалился с коня, Володыёвский подхватил его под мышки.
Тысячеголосый
вопль раздался на том берегу, а Заглоба подскакал к маленькому рыцарю и сказал:
– Я
знал, что так будет, пан Михал, но готов был отомстить за тебя.
– Это
был славный боец, – молвил Володыёвский. – Бери коня под уздцы, он
благородных кровей.
– Эх,
кабы не река, пойти бы с теми переведаться! Да я бы первый…
Тут речь
Заглобы была прервана свистом пуль, и он, не докончив, крикнул:
– Бежим,
пан Михал, еще перестреляют нас эти предатели!
– Пули
на излете, нас не заденут, – ответил Володыёвский.
Тем
временем их окружили другие польские всадники. Они поздравляли Володыёвского,
глядя на него с восхищением, а он только усиками пошевеливал, ибо также был
весьма доволен собой.
На
другом берегу, в шведском лагере, гудело, словно в улье. Артиллеристы поспешно
выкатывали пушки, поэтому в польском отряде протрубили отступление. Заслышав
сигнал, каждый поскакал к своей хоругви, и вскоре все стояли по местам. Полки
двинулись было к лесу, потом снова приостановились, как бы освобождая
неприятелю ратное поле и приглашая его перейти реку. Наконец перед строем
показался всадник на белом, в яблоках, скакуне, в бурке и в шапке, украшенной
пером цапли, с позолоченной булавой в руке. –
В лучах
заходящего солнца было отчетливо видно, как он, словно на смотру, гарцевал
перед полками.
Шведы
сразу узнали его и стали кричать:
– Чарнецкий!
Чарнецкий!
Он же о
чем-то говорил с полковниками. Дольше всего, положив ему руку на плечо, стоял
Чарнецкий около рыцаря, который сразил Каннеберга; затем он поднял буздыган, и
хоругви медленно, одна за другой, повернули к лесу.
А тут и
солнце зашло. В Ярославе зазвонили колокола, поляки в ответ запели стройным хором
«Ангел господень возвестил пречистой деве Марии» и с этой песней исчезли в
лесу.
|
