|
|
ГЛАВА IX
Прошло
около двух недель. Король по-прежнему сидел в междуречье и рассылал гонцов во
все крепости и гарнизоны, в сторону Кракова и Варшавы, приказывая всем спешить
к нему на помощь. И помощь шла, по Висле доставляли ему сколько можно было
провианта, но этого не хватало. Через десять дней в лагере начали есть конину,
и король с генералами впадали в отчаяние при мысли, что будет, когда конница и
артиллерия останутся без лошадей. К тому же и вести отовсюду приходили самые
неутешительные. Вся страна полыхала войной, словно объятый огнем смоляной
факел. Мелким шведским отрядам и небольшим гарнизонам не только что прийти на
помощь королю – носа нельзя было высунуть из своих городов и местечек. Литва,
сдерживаемая дотоле железною рукою Понтуса де ла Гарди, восстала как один
человек. Великая Польша, которая некогда первой покорилась захватчикам, первой
же сбросила ярмо и подавала всей Речи Посполитой пример стойкости, отваги и
ратного рвения. Шляхетские и мужицкие отряды нападали не только на села, но
даже на занятые шведами города. Шведы мстили страшно; однако тщетно они
отрубали пленникам руки, дотла сжигали деревни, а жителей от мала до велика
казнили, ставили виселицы, нарочно для мятежников привозили из неметчины орудия
пыток. Кому суждены были муки, тот терпел их, кому суждена была гибель, тот
погибал, но шляхтич встречал смерть с саблей, мужик – с косою в руках. И лилась
шведская кровь по всей Великой Польше, народ жил в лесах, даже женщины взялись за
оружие; казни лишь пуще разжигали в народе, ярость и жажду мести. Кулеша,
Кшиштоф Жегоцкий и воевода подлясский разгуливали по всему краю, да и, кроме
них, по лесам полно было разных партизанских отрядов; поля лежали
невозделанные, повсюду свирепствовал голод, но больше всего донимал он шведов,
которые вынуждены были сидеть в городах за запертыми воротами, не смея шагу
стушить наружу.
Шведы
теряли последние силы.
То же
было и в Мазовии. Курпы, лесные жители, выходили из сумрачных дебрей, устраивали
на дорогах засады, перехватывали провиант и гонцов. С Подлясья к Сапеге или на
Литву тянулась сотнями и тысячами мелкая шляхта. Люблинское воеводство было в
руках конфедератов. Из далекой Руси шли татары, а вместе с ними и принужденные
к повиновению казаки.
И все
уже были уверены, что если не через неделю, то через месяц, если не через
месяц, то через два речная ловушка, в которой сидел Карл Густав с основными
своими силами, обратится в сплошную гигантскую могилу – к вящей славе польского
народа, в назидание тем, кто вздумал бы напасть на Речь Посполитую. Конец
войны, казалось, был уже близок; кое-кто поговаривал, что Карлу теперь остался
один-единственный выход: выкупиться, отдав Речи Посполитой шведскую Лифляндию.
Но
внезапно положение Карла Густава и шведов изменилось к лучшему. Двадцатого
марта сдался наконец Мальборк, доселе упорно сопротивлявшийся осаде. Теперь
сильная и доблестная армия Стенбока была свободна и могла поспешить на выручку
королю.
Одновременно
и баденский маркграф, набрав войско, со свежими силами также двинулся в сторону
речной развилины.
Обе
армии шли вперед, уничтожая мелкие повстанческие отряды, громя, сжигая и
убивая. Из лежавших на их пути городов и сел они забирали с собой шведские
гарнизоны, и силы их прибывали, словно воды в реке, обильно питаемые малыми
притоками.
Вести о
сдаче Мальборка, об армии Стенбока, о походе баденского маркграфа быстро дошли
до междуречья и сильно встревожили поляков. Стенбок, правда, был еще далеко, но
маркграф баденский, идущий форсированным маршем, мог вскоре очутиться под
Сандомиром и совершенно изменить всю картину.
В
польском стане созвали военный совет. Собрались пан Чарнецкий, гетман
литовский, Михал Радзивилл, коронный кравчий, пан Витовский, старый опытный
воин, и пан Любомирский, которому уже порядком наскучило сидеть над Вислой.
Было решено, что Сапега с литовским войском останется сторожить Карла, дабы тот
не ускользнул из окружения, а Чарнецкий пойдет навстречу маркграфу баденскому и
возможно скорее с ним сразится, после чего, если бог дарует ему победу, снова
вернется осаждать короля.
Тут же
были отданы все нужные распоряжения. На следующее утро в лагере раздался приглушенный
сигнал «по коням» – трубы играли чуть слышно, так как Чарнецкий хотел, чтобы шведы
не заметили его ухода. К майдану спешно подтянулись несколько шляхетских и
мужицких партизанских отрядов. Они разожгли костры и шумно суетились, чтоб
отвести глаза неприятелю, а между тем хоругви каштеляна одна за другой покидали
лагерь. Первой вышла лауданская хоругвь, которая по справедливости должна была
бы остаться при Сапеге, но она так полюбилась Чарнецкому, что гетман не стал
отбирать ее. Затем отличная хоругвь под командой Вонсовича, старого вояки,
который полвека провел в ратных трудах; следом двинулась хоругвь князя Димитра
Вишневецкого под командой Шандаровского, та самая, что так отличилась под
Рудником; за нею два полка драгун Витовского и две хоругви яворовского
старосты, в одной из которых служил поручиком знаменитый Стапковский; затем шла
собственная хоругвь пана каштеляна, королевская хоругвь под командой Полянского
и все войско Любомирского. Ни пехоты, ни повозок с собою не взяли, решив для
скорости идти налегке.
И вот
уже все они стоят под Завадой, – целая армия, полная сил и боевого огня.
Тут Чарнецкий выехал вперед, выстроил полки в походный порядок, а сам стал чуть
поодаль, чтобы обозреть свое войско на марше. Конь под ним фыркал и мотал
головой, словно приветствуя проходящие полки, а у пана каштеляна от радости
сердце ширилось в груди. Картина перед ним была и впрямь великолепная.
Безбрежное море конских голов, над ним суровые солдатские лица, кивающие в такт
ходу коней, а поверху сабли и пики, ослепительно сверкающие в лучах утреннего
солнца. Так и ведаю от них несокрушимой силой, и сила эта передавалась
каштеляну, ибо он видел теперь перед собой не беспорядочную толпу волонтеров,
но настоящее войско, закаленное в горниле войны, отлично снаряженное и
обученное и столь лютое в бою, что никакая другая конница в мире не могла бы
равными силами ему противостоять. Чарнецкий чувствовал, что здесь нет и не
может быть места сомнению, что с этими людьми он в пух и прах разобьет войско
баденского маркграфа, и в предчувствии грядущей победы лицо его озарилось ярким
светом, лучи которого, казалось, падали на идущие мимо полки.
– С
богом! За победой! – воскликнул он.
– С
богом! Мы победим! – отвечали ему могучие голоса.
Этот
возглас прокатился по хоругвям подобно грому. Чарнецкий пришпорил коня и догнал
передовую лауданскую хоругвь.
И
начался поход!
Они
мчались, обгоняя ветер, как мчится стая хищных птиц, издали чуя добычу. Нигде,
даже среди степных татар, не слыхивали о подобном походе. Солдат спал в седле,
ел и шил, не спешиваясь; коней кормили из рук. Оставались позади реки, леса,
деревни, города. Мужики по деревням только выскочат, бывало, из хат посмотреть
на войско, а войска уж и след простыл, лишь пыль клубится вдали. Скакали днем и
ночью, делая лишь краткие привалы, чтобы не загнать лошадей.
Наконец
близ Козениц они наткнулись на восемь шведских хоругвей во главе с Торнешильдом.
Лауданская хоругвь, шедшая в авангарде, первой заметила неприятеля и с ходу, не
останавливаясь, ринулась в атаку. Следом пошел Шандаровский, за ним Вонсович,
за ним Стапковский.
Шведы,
полагая, что имеют дело с партизанами, приняли бой. Через два часа никого из
них не осталось в живых, некому было добежать до маркграфа и крикнуть, что это
идет Чарнецкий. Восемь шведских хоругвей были попросту стерты с лица земли.
Затем победители кратчайшим путем помчались к Магнушеву, так как, по донесениям
лазутчиков, маркграф баденский со всем своим войском находился в Варке.
Ночью
Володыёвский был отправлен в разъезд; ему поручено было выяснить численность и
местоположение войск.
Заглобе
новое поручение пришлось весьма не по вкусу, особенно сразу после
похода, – таких походов, пожалуй, сам славный Вишневецкий не проделывал;
сильно ворчал старый рубака, но все же три войске не остался, а предпочел идти
с Володыёвским.
– Золотое
было времечко под Сандомиром, – говорил он, потягиваясь в седле, –
знай ешь, да спи, да на осажденных шведов издали поглядывай, а теперь вон и к
манерке приложиться некогда. Да почитайте хоть antiquorum[302], военную науку великого
Помпея и Цезаря, – нет, пан Чарнецкий новую методу выдумал. Где это
слыхано, столько дней и ночей в седле, – этак все брюхо растрясешь. С
голоду черт-те что в башку лезет, так вот все и чудится мне, будто звезды – это
каша, а месяц – шкварка. И это называется война! Ей-богу, так есть хочется, что
я готов обгрызть уши собственному коню!
– Завтра,
даст бог, разделаемся со шведами, отдохнем.
– По
мне, уж лучше шведы, чем такая канитель! Господи! Господи! Да когда же наконец
будет в Речи Посполитой мир, а у старого Заглобы теплая лежанка и подогретое
пиво… Пусть бы уж и без сметаны… Трясись, старый, на кляче, трясись, пока до
смерти не дотрясешься… Нет ли там у кого табачку? Прочихаюсь, – может,
хоть сон из меня выйдет… И что это месяц светит прямо в рот, чуть не в кишки
мне заглядывает, чего он там ищет, не знаю, – ничего там нету! Право же,
не война, а черт знает что!
– А
вы, дядя, возьмите да и съешьте месяц, раз это шкварка, – предложил Рох.
– Знаешь,
если б я тебя съел, можно было бы сказать, что воловьего мяса наелся, да боюсь,
как бы последнего ума не лишиться от такого жаркого.
– Если
я вол, а вы мой дядя, тогда кто же, дядя, вы сами?
– Вот
болван! По-твоему, Альтея оттого родила головешку, что сидела у печи?
– Какое
мне дело до Альтеи?
– А
такое, что если ты – вол, то сначала спроси, кто твой отец, а не кто дядя! Вон
Европу тоже бык похитил, однако брат ее был человеком, хоть и приходился дядей
ее потомству. Понимаешь?
– Понимать
не понимаю, но поесть чего-нибудь я тоже не прочь.
– Съешь
хоть черта с рогами, только отвяжись! Эй, пан Михал, что это? Почему мы стали?
– Варка
видна, – сказал Володыёвский. – Вон колокольня блестит под луной.
– А
Магнушев мы уже проехали?
– Магнушев
остался справа. Странно, что по эту сторону реки нет ни одного шведского
разъезда. Ну-ка, спрячемся вон в тех зарослях, постоим, может, бог языка
пошлет.
И пан
Михал подвел отряд к кустарнику и расположил людей в ста шагах справа и слева
от дороги, приказав стоять тихо да покороче держать поводья, чтобы ни одна
лошадь не заржала.
– Подождем, –
сказал он. – Послушаем, что делается за рекой, а может, и увидим
что-нибудь.
Стали
ждать. Долгое время ничего не было слышно, кроме соловьев, которые самозабвенно
распевали в соседнем ольшанике. Усталые солдаты начали клевать носом, а Заглоба
лег на лошадиную шею и заснул крепким оном; даже кони дремали. Прошел час.
Наконец чуткое ухо Володыёвского уловило словно бы стук копыт по твердой
дороге.
– Не
зевай! – бросил он солдатам.
А сам
выдвинулся из кустов поближе к дороге и окинул ее взглядом. Дорога блестела в
лунном свете, как серебряная лента, но никого не было видно; однако конский
топот приближался.
– Шведы,
не иначе! – проговорил Володыёвский.
И все
еще крепче натянули поводья и затаили дыхание; тишину нарушали лишь соловьиные
трели, доносившиеся из ольшаника.
И вот на
дороге показался шведский разъезд. Всадников было человек тридцать. Они ехали
не спеша и не соблюдая строя, растянувшись по дороге длинной вереницей. Солдаты
переговаривались, иные тихонько напевали, теплая майская ночь действовала даже
на очерствевшие солдатские души. Ничего не подозревая, шведы прошли мимо
стоявшего у самой дороги пана Михала так близко, что на него пахнуло лошадиным
потом и дымом трубок, которые курили рейтары.
Наконец
они исчезли за поворотом. Володыёвский еще долго стоял и дожидался, пока затихнет
вдали стук копыт; только тогда он вернулся к отряду и сказал братьям
Скшетуским:
– А
теперь мы их, как стадо гусей, погоним прямо в лагерь пана каштеляна. Только
чтоб мне ни один не ушел, а то даст знать своим!
– Ну,
если и после этого дела пан Чарнецкий не позволит нам наесться и
выспаться, – молвил Заглоба, – я отказываюсь от места и возвращаюсь к
Сапежке. У Сапежки коли битва, так битва, зато уж когда сядешь за стол – тут уж
пир горой! Ешь, пей в три горла, пока не надоест! Это, я понимаю, вождь! Нет,
скажите на милость, какого черта мы служим у Чарнецкого, – ведь по праву
это Сапежкина хоругвь?
– Не
греши, отец! Что ты так расшумелся на Чарнецкого, он величайший полководец Речи
Посполитой, – сказал Ян Скшетуский.
– Это
не я расшумелся, а мои кишки, – слышите, какая в них с голоду музыка
играет!
– Вот
шведы под эту музыку и попляшут, – прервал его Володыёвский. – А
теперь, друзья, в путь, в путь! К той корчме в лесу, мимо которой мы проезжали.
Там-то я думаю на них и напасть.
Он
приказал отряду двигаться средним аллюром. Отряд углубился в густой лес, вокруг
стало темно. До корчмы было версты три-четыре. Немного не доезжая, всадники
снова пошли нога за ногу, чтобы не вспугнуть врага прежде времени. Подъехав к
корчме на расстояние пушечного выстрела, они услышали шум голосов.
– Шведы!
Слышите, галдят? – сказал Володыёвский.
Шведы в
самом деле задержались около корчмы, надеясь найти хоть кого-нибудь, кого можно
было бы расспросить. Но корчма была пуста. Часть отряда, спешившись, обыскивала
дом, одни шарили в хлеву и сараях, другие рылись под застрехами. Остальные,
держа на поводу их лошадей, ждали во дворе.
Отряд
Володыёвского, подъехав шагов на сто, стал по-татарски, полумесяцем окружать
корчму. На майдане отлично слышали, а потом и увидели приближающихся всадников,
но в лесном полумраке трудно было распознать, кто едет, и рейтары не
беспокоились, уверенные, что с той стороны никакой другой отряд, кроме
шведского, подойти не может. И только последний маневр их удивил и заставил
насторожиться; они закричали, созывая своих товарищей.
Внезапно
с разных сторон раздался клич «алла!» и грянули выстрелы. В тот же миг, точно
выросши из-под земли, корчму густой толпой окружили конники. Началась свалка,
зазвенели сабли, послышались проклятия, сдавленные крики, но все это
продолжалось считанные минуты, от силы столько, сколько нужно, чтобы дважды
прочесть «Отче наш».
Во дворе
корчмы осталось несколько убитых солдат и лошадей, а отряд Володыёвского двинулся
дальше, уводя с собой двадцать пять пленников.
Теперь
они понеслись вскачь, подгоняя ударами сабель рейтарских коней, и с рассветом
уже подходили к Магнушеву. В лагере Чарнецкого никто не спал, все были в боевой
готовности. Сам каштелян вышел к ним навстречу, опираясь на обушок, исхудалый и
бледный от бессонных ночей.
– Ну
что? – спросил он Володыёвского. – Много ли языков захватил?
– Двадцать
пять человек.
– А
сколько ушло?
– Nec
nuntius cladis[303].
Захвачены все!
– Молодчина!
Тебя хоть в самое пекло посылать! Славно! Немедля взять их в оборот! Я сам буду
допрашивать!
И
каштелян круто повернулся на каблуке, но, уходя, еще добавил:
– Да
смотрите, будьте наготове, мы, может статься, без промедления двинем на
неприятеля.
– Вот
те и на! – воскликнул Заглоба.
– Тс-с-с, –
остановил его Володыёвский.
Пленных
шведов и пытать не пришлось, – они сразу рассказали все, что им было
известно о силах баденского маркграфа, о количестве пушек, пехоты и кавалерии.
Призадумался пан каштелян, когда узнал, что хоть набрано войско маркграфа
недавно, однако состоит сплошь из старых солдат, уже много повоевавших на своем
веку. Было среди них немало немцев, а также большой отряд французских драгун;
вся в целом эта армия на несколько сот человек превосходила польское войско.
Зато, как явствовало из показаний пленных, маркграф пребывал в полнейшем
неведении насчет близкого соседства Чарнецкого и был уверен, что все польские
силы стоят под Сандомиром, осаждая короля.
Едва
каштелян услышал это, он вскочил с места и крикнул своему адъютанту:
– Витовский,
вели трубачу трубить «по коням!».
Спустя
полчаса войско выступило и пошло свежим майским утром через леса и поля, покрытые
росою. Наконец на горизонте показалась Варка, а вернее, ее пепелище, так как
город шесть лет назад сгорел дотла.
Дорога
на Варку пролегала через обширную голую равнину, и раньше или позже шведы
должны были заметить приближающееся войско. Они и заметили его, но маркграф
подумал, что это какие-нибудь партизанские отряды, которые объединились с
намерением посеять панику в шведском лагере.
И лишь
когда из-за леса одна за другой рысью понеслись к ним польские хоругви, у
шведов началось лихорадочное движение. С равнины видно было, как между полками
торопливо проходят небольшие отряды рейтар, пробегают офицеры. Из лагеря на
равнину повалили пехотинцы в ярких мундирах и, точно стаи пестрых птиц,
готовящихся к перелету, выстраивались перед поляками в стройные квадраты. Над
головами пехотинцев возвышался лес грозных копий, готовых отразить натиск
неприятельской кавалерии. И, наконец, показались закованные в броню кирасиры,
двумя потоками устремившиеся к флангам. Спешно подтягивались и расставлялись по
местам пушки. Взошло солнце, равнина озарилась ярким, радостным светом, и все
эти приготовления видны были как на ладони.
Войска
отделяла одно от другого Пилица.
На
шведском берегу запели трубы, загремели литавры и барабаны, послышались
воинственные клики ратников, уже готовящихся к бою. Тут и Чарнецкий приказал
трубить в рога и направил свои хоругви прямо к реке.
Внезапно
он стегнул жеребца и подскакал к Вонсовичу, чья хоругвь была уже на самом берегу.
– Вонсович,
старина! – крикнул он. – Веди своих к мосту, там спешивайтесь и
открывайте огонь! Пусть они бросят на тебя все свои силы. Вперед!
Вонсович
лишь покраснел от радости и взмахнул буздыганом. Его люди с громкими криками
помчались за ним, словно тыльная туча, подгоняемая ветром.
Шагов за
триста до моста они осадили коней. Две трети отряда спрыгнуло наземь и бегом
бросилось к мосту.
Шведы
подошли с другой стороны, и вскоре заговорили мушкеты, сперва поодиночке, потом
все чаще, чаще, будто сотни цепов вразнобой молотили по току. Над рекой
протянулись полосы дыма. На обоих берегах бойцы криками раззадоривали друг
друга. Все взгляды были прикованы к узкому деревянному мосту, захватить который
было так трудно, а оборонять так легко. Однако добраться до шведов можно было
только по нему.
Через
четверть часа пан Чарнецкий послал в помощь Вонсовичу драгун Любомирского.
Но шведы
уже начали обстреливать подступы к мосту из пушек. Они выкатывали на берег все
новые и новые орудия; ядра с воем пролетали над головами солдат Вонсовича и
драгун и падали на лугу, зарываясь в землю и осыпая сражающихся комьями дерна и
грязи.
Маркграф
баденский стоял в тылу своей армии, на опушке леса, следя за битвой в подзорную
трубу. Время от времени он опускал трубу и, обернувшись к своему штабу,
недоуменно пожимал плечами.
– Безумцы, –
говорил он, – они любой ценой хотят форсировать этот мост. Несколько пушек
и два-три полка охранят его перед целой армией.
Однако
Вонсович со своими людьми упорно шел на приступ, и защитникам моста приходилось
ожесточенно отбиваться. Мост становился средоточием сражения, и сюда постепенно
подтягивалась вся шведская армия. Через час ее позиция полностью изменилась,
теперь она стояла боком к прежней линии фронта. На мост обрушивался настоящий
ливень огня и железа. Люди Вонсовича гибли десятками, а меж тем Чарнецкий слал
к ним все новых гонцов, упорно приказывая идти вперед.
– Чарнецкий
всех их погубит! – вскричал коронный маршал.
Даже
старый опытный воин Витовский решил, что дело плохо, и весь дрожал от
нетерпения; под конец он не выдержал, хлестнул коня так, что тот с жалобным
стоном взвился на дыбы, и поскакал к Чарнецкому, который бог весть зачем все
гнал и гнал людей к реке.
– Ваша
милость! – крикнул Витовский. – Напрасно только кровь льется; нам
этого моста не взять!
– А
я и не собираюсь брать его! – возразил Чарнецкий.
– Тогда
что же это значит, ваша милость? Что мы должны делать?
– К
реке! К реке все хоругви! А ты, пан Витовский, изволь в строй! – И глаза
Чарнецкого грозно сверкнули. Витовский тотчас поскакал назад, не сказав более
ни слона.
Оказавшись
шагах в двадцати от реки, хоругви остановились и растянулись вдоль берега
длинной цепью. Ни солдаты, ни офицеры не могли взять в толк, зачем это
делается.
И тут
Чарнецкий вихрем вылетел вперед. Лицо его пылало, глаза метали молнии. Вздымаемая
сильным ветром бурка развевалась за его плечами наподобие огромных крыльев,
конь под ним плясал и становился на дыбы, извергая пламя из ноздрей; Чарнецкий
выпустил из рук саблю, которая повисла на темляке, сорвал с головы шапку,
обнажив всклокоченные волосы и залитое потом чело, и вскричал, обращаясь к
своим войскам:
– Братья!
Враг рекой от нас отгородился и смеется над нами! Он море переплыл, дабы погубить
нашу отчизну, так неужто же мы, защищая ее, не переплывем эту реку! – Тут
он грянул шапкой оземь и, схватив саблю, указал ею на бурные речные воды. В
страстном порыве он привстал в стременах и воззвал поистине громовым голосом: –
За бога, за веру, за отчизну – вперед!
И,
вонзив шпоры в конские бока с такой силой, что аргамака подбросило в воздух, он
ринулся в пучину. Волны расступились, поглотив на мгновение коня и всадника, но
в следующий миг оба вынырнули наружу.
– Я
за тобой, мой господин! – крикнул Михалко, тот самый, что так славно
дрался под Рудником.
И
прыгнул в воду.
– За
мной! – скомандовал высоким, пронзительным голосом Володыёвский.
И тотчас
вода заглушила его крик.
– Иисусе,
Мария! – проревел Заглоба, рывком направив коня к реке.
И
всадники лавиной ринулись в волны, и вода бешеным напором захлестнула берега.
За лауданцами пошла хоругвь Вишневецкого, за нею – Витовского, за ней –
Стапковского, а там и все остальные. Охваченные благородным безумием, люди
неслись, оттесняя друг друга; слова команды слились с криками солдат, река
вышла из берегов и вспенилась, как кипящее молоко. Всадников относило течением,
но они яростно пришпоривали коней, и те, словно гигантское стадо дельфинов,
плыли вперед, фыркая, храпя и задыхаясь. Людские и конские головы,
возвышавшиеся над водой, так густо усеивали поверхность реки, что образовали
как бы мост, по которому можно было бы, не замочив ног, перейти на другой
берег.
Чарнецкий
первым переплыл реку; не успел он стряхнуть с себя воду, как рядом уже стояли
лауданцы; пан каштелян взмахнул буздыганом и крикнул Володыёвскому:
– Вперед!
Бей!
А потом
Шандаровскому, командовавшему хоругвью Вишневецкого:
– На
врага!
Так
напутствовал он одну хоругвь за другой, пока не прошли все. Последнюю Чарнецкий
возглавил сам и, крикнув: «С нами бог!» – поскакал вслед за другими.
Правда,
два рейтарских полка, стоявших в резерве, видели, что происходит, но шведские
полковники от неожиданности остолбенели, и не успели рейтары сдвинуться с
места, как на них со всего разгона налетела лауданская хоругвь. Словно вихрь
сухие листья, разметала она первый полк, отбросив его на второй, и второй
сбился в кучу; а тут подскакал Шандаровский, и началась жестокая резня. Длилась
она недолго, вскоре шеренги шведов были разорваны, и противник беспорядочной
толпой стал поспешно отступать к основным силам.
Хоругви
Чарнецкого с устрашающими воплями гнались за беглецами и рубили, кололи,
устилая поле трупами.
Теперь
все поняли, зачем Чарнецкий приказал Вонсовичу атаковать мост, хоть и не собирался
по нему переправляться. Все внимание армии маркграфа было приковано к этой
точке, и никто не подумал, да и не успел подумать о том, чтоб воспрепятствовать
переправе поляков вплавь. Почти все пушки, вся армия шведов обращены были
фронтом к мосту, и теперь, когда три тысячи всадников всей своей мощью ударили
им во фланг, приходилось спешно перестраиваться, разворачивать ряды фронтом к
врагу, чтобы хоть как-то отразить атаку. Началась страшная сумятица и
неразбериха: полки пехоты и кавалерии, торопясь развернуться лицом к атакующим,
ломали строй, налетали друг на друга, слова команды тонули в невообразимом шуме
и гаме, каждый действовал как бог на душу положит. Тщетно надрывались офицеры,
тщетно маркграф поспешил бросить на подмогу стоявшие у леса резервные полки
кавалерии; не успели они подскакать к месту схватки, не успели пехотинцы
упереть копья тупым концом в землю и направить их острие на противника, как в
самую их гущу, подобно смертоносному урагану, ворвалась хоругвь лауданцев; за
ней вторая, третья, четвертая, пятая, шестая. И настал Судный день. Поле битвы,
словно тучей, заволоклось ружейным дымом, и из этой тучи несся гул, гром, вопли
нечеловеческого отчаяния и торжествующие клики, оглушительный лязг железа,
будто из какой-то адской кузницы, и треск мушкетов; порой мелькнет уланский
прапорец, порой сверкнет золотом наконечник полкового знамени – и снова все
тонет в дыму, снова ничего не различить, лишь чудовищный грохот все нарастает и
нарастает, как будто дно речное внезапно разверзлось и бурные воды ринулись в
бездонную пропасть.
Вдруг с
фланга донеслись новые крики. Это Вонсович перешел мост и ударил на врага сбоку.
После этого битва скоро кончилась.
От
клубившейся на равнине тучи стали быстро отделяться люди; шведы, не помня себя,
теряя шапки, шлемы и оружие, устремлялись к лесу. А вскоре в ужасающем
беспорядке хлынул целый людской поток. Артиллерия, пехота, конница – все
вперемежку ударились в бегство, полуослепнув от смятения и ужаса. Иные
испускали отчаянные вопли, другие бежали молча, лишь прикрывали руками голову,
кое-кто сбрасывал на бегу одежду; некоторые пытались остановить бегущих, их
сбивали с ног, начиналась свалка – а меж тем над беглецами, за их спинами, над
головами уже вздымались копыта несущейся следом польской конницы. Шеренга за
шеренгой, вскинув коней на дыбы, врезались поляки в самую гущу людского потока.
Никто уже не защищался, все покорно подставляли шею под меч. Труп валился на
труп. Без отдыха, без пощады рубили сабли по всей равнине; на берегу, под
лесом, куда ни кинь взгляд, – везде толпы беглецов и преследователей; лишь
кое-где разрозненные отряды пехоты сопротивлялись с неистовством отчаяния.
Пушки замолкли. Битва перестала быть битвой, она превратилась в избиение.
Все, кто
бежал к лесу, были перебиты. Доскакало лишь несколько рейтарских эскадронов,
преследуемых хоругвями легкой кавалерии.
Но в
лесу недобитых шведов уже поджидали мужики, которые, заслышав бранные клики,
сбежались сюда со всех окрестных деревень.
Самая же
страшная погоня происходила на варшавской дороге, по которой уходили главные
шведские силы. Младший маркграф, Адольф, дважды пытался задержать
преследователей и дважды был разбит, пока, наконец, сам не попал в плен. Его
личная охрана, четыреста французов-пехотинцев, сложили оружие, а остальные три
тысячи отборной конницы и мушкетеров ухитрились добежать до самого Мнишева.
Мушкетеров теребили в Мнишеве, а за кавалерией пришлось гнаться вплоть до
Черска, пока вся она не рассеялась по лесам, камышам, зарослям. А уж на другой
день всадников поодиночке выловили оттуда мужики.
Еще
солнце не зашло, а армия Фридриха, маркграфа баденского, перестала
существовать.
У реки,
на поле битвы, оставались лишь знаменосцы со знаменами, все остальные ускакали
в погоню за неприятелем. Солнце уже почти закатилось, когда из лесу и от
Мнишева стали возвращаться первые отряды кавалерии. Бойцы пели, кричали,
подбрасывали вверх шапки и палили из мушкетов. Чуть не каждый вел за собой
толпу связанных друг с другом пленных. Пленные тащились за всадниками, без шляп
и шлемов, с поникшими головами, ободранные, окровавленные, то и дело спотыкаясь
о тела своих павших товарищей.
Поле
битвы являло собой страшный вид. В тех местах, где схватка была особенно
жестокой, трупы громоздились штабелями высотой до половины копья. Некоторые из
пехотинцев еще сжимали в окоченевших руках длинные древка. Копьями было усеяно
все поле. Местами они были воткнуты в землю, местами лежали навалом, кое-где
торчавшие из земли обломки образовали целые изгороди и частоколы.
И всюду,
всюду, куда ни кинь взгляд, валялись в ужасном и горестном смешении раздавленные
копытами мертвые тела, древка пик, сломанные мушкеты, барабаны, трубы, шляпы,
пояса, жестяные ладонки пехотинцев и множество рук и ног, торчавших из плотной
груды тел в таком беспорядке, что невозможно было угадать, кому они
принадлежат. Особенно густо устилали землю трупы в тех местах, где сражалась
шведская пехота.
Поодаль,
у самой реки, стояли уже остывшие пушки; одни были опрокинуты людским потоком,
другие словно изготовились дать новый залп. Подле них спали вечным сном
канониры, – их тоже перебили всех до единого. На многих пушках, обнимая их
руками, повисли тела убитых солдат, словно солдаты и после смерти хотели
прикрыть пушки собою. Орудийная бронза, забрызганная кровью и мозгом, зловеще
сверкала под лучами заходящего солнца. Золотой отблеск заката лежал и на лужах
застывшей крови, по всему полю слышен был ее сладковатый запах, смешанный с
трупным смрадом, запахом пороха и конского пота.
Чарнецкий
с королевским полком возвратился еще до заката и стал посреди ратного поля.
Войска приветствовали его громовыми криками. Отряд подходил за отрядом, и
возгласы «виват!» гремели без конца, а он стоял, озаренный солнцем, бесконечно
усталый, но и столь же счастливый, с непокрытой головой, с саблей на темляке, и
на все приветствия отвечал:
– Не
меня, ваши милости, не меня, но господа нашего благодарите!
Рядом с
ним стояли Витовский и Любомирский; Любомирский, сверкавший, как солнце, в
своих золоченых доспехах, с лицом, забрызганным кровью врагов, которых он сам
своею рукой колол и рубил без передышки, словно простой солдат, был, однако,
угрюм и мрачен, ибо даже его собственные толки кричали:
– Виват
Чарнецкий, dux et victor![304]
И в душе
коронного маршала уже шевельнулась зависть.
Тем
временем на поле боя со всех сторон стекались все новые отряды, и от каждого
подъезжал к Чарнецкому рыцарь и кидал к его ногам захваченное неприятельское
знамя. Это вызывало новую бурю восторженных криков, снова летели вверх шапки и
гремели выстрелы из мушкетонов.
Солнце
опускалось все ниже.
В
единственном костеле, который уцелел в Варке после пожара, зазвонили к вечерне;
все тотчас обнажили головы; ксендз Пекарский, бравый полковой священник, начал
читать: «Ангел господень возвестил пречистой деве Марии!..» – и сотни могучих
голосов подхватили хором: «…И зачала она от святого духа…»
Все
глаза обратились вверх, к румяной вечерней заре, которая разлилась в небесах, и
понеслась благочестивая песнь с поля кровавой битвы прямо в озаренное этим
тихим вечерним светом небо.
Едва
кончилась молитва, рысью подошли лауданцы, которые в погоне за врагом ускакали
дальше всех. Снова под ноги Чарнецкому полетели знамена, наполняя его сердце
великой радостью; завидев Володыёвского, он подъехал к нему.
– А
много ли их ушло от вас? – спросил пан каштелян.
Володыёвский
только головой помотал, – дескать, нет, не много; до того он умаялся, даже
слова вымолвить не мог, лишь хватал воздух открытым ртом, так что в груди
свистело. Под конец он показал рукой, что не может говорить, а Чарнецкий понял
и крепко прижал к себе его голову.
– Да
ты, знать, себя не жалел! – воскликнул он. – Побольше бы нам таких
молодцов!
Заглоба,
тот раньше отдышался и, стуча зубами и заикаясь, заговорил:
– О
господи! Стоим на юру, а я весь вспотел… Сейчас паралич хватит… Разденьте
какого-нибудь шведа потолще и дайте мне одежду, а то на мне все мокрое… хоть
выжми… Уж и не знаю, где вода, где мой собственный пот, а где шведская кровь…
Вот не думал, что мне когда-нибудь доведется такую кучу этой сволочи перебить!
Назовите меня болваном, если думал! Величайшая победа за всю войну… Но уж в
воду лезть – дудки, на это я больше не согласен… Не ешь, не пей, не спи, да еще
вдобавок купайся?.. Нет, стар я для этого дела… Вон уж и рука немеет… Паралич,
ей-ей, паралич! Горелки, ради бога!
Слыша
такие речи и видя, что убеленный сединами рыцарь в самом деле весь залит неприятельской
кровью, Чарнецкий сжалился над его годами и подал ему собственную манерку.
Заглоба
осушил ее, вернул пустую Чарнецкому и сказал:
– Ну,
это будет получше, чем вода, а то я ее в Пилице столько нахлебался, что в
брюхе, того и гляди, заведется рыба.
– А
ты, пан Заглоба, и правда переоделся бы в сухое, вон хоть со шведа
какого-нибудь, – сказал каштелян.
– Сейчас,
дядя, я найду вам толстого шведа, – вызвался Рох.
– Стану
я надевать окровавленное, с трупа! – ответил Заглоба. – Раздень-ка ты
лучше того генерала, которого я в плен взял.
– Так
вы взяли генерала? – с живостью спросил Чарнецкий.
– Кого
я только не взял, каких только подвигов не совершил! – ответствовал
Заглоба.
Тут и к
Володыёвскому вернулся дар речи.
– Нами
захвачены в плен младший маркграф Адольф, граф Фалькенштейн, генерал Венгер,
генерал Потер, Бенци, не считая других, чином пониже.
– А
маркграф Фридрих?
– Коли
здесь не лежит, значит, ушел в леса, да только все равно мужики его убьют!
Володыёвский
ошибался. Маркграф Фридрих вместе с графом Шлипенбахом и Эреншайном в ту же
ночь лесом добрались до Черска; там они, голодные и холодные, просидели три дня
в развалинах замка, а затем ночью отправились в Варшаву. Впоследствии это не
спасло их от плена, но на сей раз они уцелели.
Была уже
ночь, когда Чарнецкий покинул поле битвы и двинулся к Варке. Это была, быть
может, лучшая ночь в его жизни, ибо впервые с самого начала войны шведам было
нанесено столь страшное поражение. Захвачены были все пушки, все знамена, все
военачальники, кроме самого главнокомандующего; армия была уничтожена, ее
жалкие, рассеянные по всему краю остатки неминуемо должны были пасть жертвой
мужицких ватаг. Но мало того – сражение это доказало, что те самые шведы,
которые почитали себя непобедимыми в открытом бою, именно в открытом-то бою и
не могут тягаться с регулярными польскими хоругвями. И, наконец, Чарнецкий
понимал, сколь могучий отклик вызовет слух об этой победе во всей Речи
Посполитой, как страна воспрянет духом, каким боевым огнем загорится; и он уже
видел в недалеком будущем свою отчизну освобожденной от гнета, ликующей… А
может, и золоченая булава великого гетмана рисовалась его внутреннему взору.
Что ж,
он имел право мечтать о ней, ибо шел к ней честным ратным путем, защищая отчизну,
и если суждена ему была награда, так не откупом и не подкупом он ее добывал, а
заслужил собственной своей кровью.
А пока
радость переполняла его, не местилась в груди. Обернувшись к коронному маршалу,
который ехал рядом, он воскликнул:
– Теперь
под Сандомир! Скорей под Сандомир! Наше войско уже научилось переплывать реки,
не страшны нам теперь ни Сан, ни Висла!
Маршал
не ответил ни слова, зато Заглоба, ехавший несколько поодаль, переодетый в шведский
мундир, не постеснялся заметить вслух:
– Езжайте,
езжайте куда хотите, да только без меня; я вам не флюгер на костеле, который ни
есть, ни пить не просит, знай вертится без устали во все стороны!
Чарнецкий
был так весел, что не только не разгневался, но ответил шутливо:
– Да
ты, пан Заглоба, скорее на колокольню похож, чем на флюгер, вон у тебя и
воробьи, я слышу, галдят под крышей. Однако quod attinet еды и отдыха, это
действительно необходимо.
В ответ
Заглоба пробормотал, но так, чтобы Чарнецкий не слышал:
– Самому
тебе морду исклевали воробьи, вот воробьев и поминаешь!
|
