|
|
ГЛАВА II
Наутро,
едва рассвело, король снова тронулся в путь и прибыл в Люблин. Здесь он получил
донесение, что Сапега, отразив нападение Богуслава, спешит сюда с крупными
силами, а потому, оставив в городе свой гарнизон, Карл покинул Люблин и
двинулся дальше.
Теперь
ближайшей целью его похода было Замостье, овладев этой мощной крепостью,
шведский король обеспечил бы себе столь выгодную боевую позицию и столь явное
превосходство над противником, что мог бы вполне надеяться на счастливый исход
войны. О Замостье ходили разные толки. Поляки, которые все еще состояли на
шведской службе, уверяли, что другой такой крепости нет в целой Речи
Посполитой, чему доказательством поражение Хмельницкого, осаждавшего некогда
Замостье всеми своими силами.
Однако
Карл заметил, что поляки весьма слабы в искусстве фортификации и почитают порой
первоклассными такие свои крепости, которые в других странах едва отнесли бы к
третьеразрядным; знал он также, что оснащены все польские крепости плохо, стены
их содержатся в беспорядке, нет в них ни земляных сооружений, ни надлежащего
оружия, а потому и рассказы о Замостье его не пугали. Кроме того, он
рассчитывал на силу своего грозного имени, на свою славу непобедимого
полководца, и наконец, на переговоры. Переговорами, которые в этой стране
властен был вести или, во всяком случае, позволял себе вести каждый вельможа,
Карл до сих пор добился большего, нежели оружием. Тонкий дипломат, он любил
заранее знать, с кем придется иметь дело, и тщательно собирал все сведения о
хозяине Замостья. Расспрашивал о его привычках, склонностях, о его пристрастиях
и о складе его ума.
Ян
Сапега, который в то время, к великому горю витебского воеводы, все еще порочил
имя славного рода своей изменой, больше всех рассказывал королю о калушском
старосте. Их беседы длились часами. Сапега, впрочем, полагал, что королю вряд
ли так легко удастся склонить на свою сторону хозяина Замостья.
– Деньгами
его не соблазнить, – говорил пан Ян, – ибо человек этот несметно
богат. Чинов он не добивается и не искал их даже тогда, когда они сами его
искали… Что до титулов, то я сам слышал, как при дворе он оборвал господина де
Нуайе, секретаря королевы, когда тот обратился к нему: «Mon prinse»[285]. «Я,
говорит, не prinse, но у меня, говорит, в Замостье и светлейшим князьям
случалось в плену сиживать». Правда, не при нем это случалось, а три его деде,
которого у нас зовут Великим.
– Только
бы он открыл мне ворота Замостья, уж я предложу ему нечто такое, чего ни один
польский король не мог бы предложить.
Сапеге
не пристало спрашивать, что это, он лишь с любопытством посмотрел на Карла Густава,
а тот, поймав его взгляд, ответил, заправляя, по обыкновению, волосы за уши:
– Я
сделаю Люблинское воеводство независимым княжеством и пожалую ему. Перед короной
он не устоит. Никто из вас не смог бы устоять перед подобным искушением, даже
нынешний виленский воевода.
– Безмерна
щедрость вашего величества, – ответил не без иронии Сапега.
А Карл
сказал с присущим ему цинизмом:
– Не
свое ведь даю.
Сапега
покачал головой.
– Он
холост, и сыновей у него нет. А корона тому дорога, кто может передать ее
потомству.
– Тогда,
сударь, к каким же средствам ты мне посоветуешь обратиться?
– Я
полагаю, тут следует сыграть на его тщеславии. Умом он не блещет, и его легко
обвести вокруг пальца. Нужно представить ему все дело так, будто мир в Речи
Посполитой зависит от него одного, убедить, что он один может спасти ее от
войны, несчастий, поражений, от всяческих бед в настоящем и будущем, а для
этого, мол, есть единственный способ – открыть ворота. Клюнет он на эту
приманку – Замостье наше, в противном же случае нам там не бывать.
– Тогда
пустим в дело последний наш довод – пушки!
– Гм!
На этот довод в Замостье найдется чем ответить. В Замостье тяжелых пушек
достаточно, нам же еще только предстоит их подвезти, а это, когда начнется
оттепель, будет невозможно.
– Я
слыхал, что пехота в крепости изрядная, зато нет кавалерии.
– Кавалерия
пригодна лишь в открытом поле; впрочем, Чарнецкий, как мы знаем, не разбит, он
может в случае надобности подбросить им одну-две хоругви.
– Ты
видишь одни только трудности!
– Но,
как и прежде, верю в счастливую звезду вашего величества, – возразил
Сапега.
Пан Ян
не ошибся, предположив, что Чарнецкий снабдит Замостье кавалерией, необходимой
для вылазок и поимки языков. Правда, Замойский в помощи не нуждался, у него и
своей конницы хватало, но киевский каштелян все же послал в крепость две
хоругви – Шемберко и лауданскую, которые больше всего пострадали под
Голомбом, – и послал с умыслом, желая, чтобы они отдохнули, подкрепились и
сменили лошадей. Пан Себепан принял хоругви радушно, а узнав, какие славные
воины в них служат, принялся восхвалять их до небес, осыпать подарками и каждый
день сажал с собой за стол.
Но кто
опишет радость и волнение княгини Гризельды при виде Скшетуского и Володыёвского,
двух полковников, которые некогда были самыми доблестными соратниками ее
великого мужа. Оба пали к ногам своей возлюбленной госпожи, проливая горячие
слезы умиления, не могла и она сдержать рыданий. Ведь с ними было связано
столько воспоминаний о тех далеких лубненских временах, когда славный муж ее,
любимец народа, полный кипучих сил, был владыкой огромного дикого края и,
подобно Юпитеру, одним движением бровей наводил ужас на варваров. Давно ли все
это было – а ныне? Ныне владыка в могиле, страну вновь захватили варвары, а
она, вдова, живет среди руин былого счастья и величия, в тоске и молитве
проводя свои дни.
И все же
столько сладости таилось в этих горьких воспоминаниях, что все трое с восторгом
устремлялись мыслями в прошлое. Они вспоминали былую жизнь, места, которые им
не дано было больше увидеть, былые войны; наконец, речь зашла о нынешних
бедственных временах, о гневе божьем, какой навлекла на себя Речь Посполитая.
– Был
бы жив наш князь, – сказал Скшетуский, – иною стезей пошла бы наша
бедная отчизна. Казаки были бы сметены с лица земли, Заднепровье присоединено к
Речи Посполитой, а шведский лев нашел бы в нем ныне своего укротителя. Но,
видно, господь рассудил по-иному, дабы покарать нас за грехи.
– Ах,
если бы господу было угодно воскресить нашего заступника в пане
Чарнецком, – промолвила княгиня Гризельда.
– Так
и будет! – воскликнул Володыёвский. – Чарнецкий совсем не похож на
других полководцев, он, как и наш князь, на голову выше всех их. Я ведь знаю
обоих коронных гетманов и пана Сапегу, гетмана литовского. Великие это воители,
но в пане Чарнецком есть что-то особенное, не человек – орел! Вроде бы
милостив, а все его боятся; на что уж пан Заглоба, и тот в его присутствии
часто забывает о своих штучках. А как он ведет войско! Как строит его в боевой
порядок! Я просто слов не нахожу! Нет, истинно говорю вам – великий полководец
поднимается в Речи Посполитой.
– Мой
муж, знавший его полковником, еще тогда предсказывал ему славу, – сказала
княгиня.
– Говорили
даже, будто он собирался жениться на одной из наших придворных дам, – ввернул
Володыёвский.
– Не
помню, чтобы об этом шла речь, – возразила княгиня.
Да и как
ей было помнить то, чего никогда и в помине не было; пан Володыёвский только
что это сочинил, желая незаметно перевести разговор на фрейлин княгини и
что-нибудь выведать об Анусе Борзобогатой. Прямо спросить о ней он, из почтения
к княжескому сану, счел неприличным и даже дерзким. Но хитрость не удалась.
Княгиня снова вернулась к воспоминаниям о муже и войнах с казаками, и маленький
рыцарь подумал: «Нету Ануси, нету, и, быть может, давным-давно». И больше о ней
не спрашивал.
Он мог
бы расспросить офицеров, но и сам он, и все остальные заняты были иным. Ежедневно
разведчики приносили все новые вести о приближении шведов, и крепость
готовилась к обороне. Скшетускому и Володыёвскому поручены были командные посты
на крепостных стенах, так как оба хорошо знали шведов и имели опыт войны с
ними. Заглоба своими рассказами о неприятеле подзадоривал тех, кто его еще не видал,
а таких среди солдат Замойского было много, ибо до Замостья шведы еще не
добирались.
Заглоба
вмиг раскусил, что за человек калушский староста, а тот душевно Заглобу полюбил
и по всякому поводу держал с ним совет, тем паче что и от княгини Гризельды слышал
о почете и уважении, какое в свое время сам князь Иеремия оказывал этому мужу,
именуя его vir incomparabilis. И вот теперь Заглоба что ни день рассказывал за
столом о старых и новых временах, о войнах с казаками, о предательстве
Радзивилла, о том, как он, Заглоба, вывел в люди Сапегу, – а все сидели и
слушали.
– Я
ему посоветовал, – говорил старый рыцарь, – носить в кармане
конопляное семя и есть понемногу. И он так к этому пристрастился, что теперь
без конопли ни на шаг: возьмет семечко, кинет в рот, разгрызет и ядрышко съест,
а шелуху выплюнет. То же самое и ночью, если проснется. И с той поры ум у него
стал такой быстрый, что его даже свои не узнают.
– Почему
же это? – спросил калушский староста.
– Потому
что конопля содержит oleum[286]
и кто ее ест, у того мозги лучше смазаны.
– Вот
чудеса! – сказал один из полковников. – Да ведь масла-то в брюхе
прибавляется, а не в голове!
– Est
modus in rebus![287]
– ответствует на это Заглоба. – Нужно пить побольше вина: oleum – оно
легкое и всегда всплывает наверх, вино же, кое и так ударяет в голову, понесет
его с собой, как всякую благотворную субстанцию. Этот секрет я узнал от Лупула,
господаря[288],
после смерти которого, как вам известно, валахи хотели посадить меня
господарствовать, но султан, не желавший, чтобы господари имели потомство,
поставил мне неприемлемое условие.
– Ты,
друг мой, должно быть, и сам съел уйму конопляного семени? – спросил пан
Себепан.
– Мне-то
оно ни к чему, а вот твоей милости от души советую! – ответил Заглоба.
Услышав
эти дерзкие слова, иные испугались, как бы пан староста не разгневался, но он
то ли не понял, то ли не захотел понять, лишь улыбнулся и спросил:
– А
подсолнечные семечки не могут заменить конопляных?
– Могут, –
ответил Заглоба, – но так как подсолнечное масло тяжелее конопляного, то и
вино следует пить покрепче того, что мы сейчас пьем.
Староста
понял намек, развеселился и тотчас приказал принести самых лучших вин. Повеселели
и остальные, и ликование стало всеобщим. Пили и провозглашали здравицы королю,
хозяину и пану Чарнецкому. Заглоба так воодушевился, что никому рта не давал
раскрыть. Со вкусом, с толком и расстановкой стал он рассказывать о битве под
Голомбом, где ему в самом деле довелось отличиться; впрочем, иначе и быть не
могло, раз он служил в лауданской хоругви. А поскольку от шведских пленных,
взятых из полков Дюбуа, здесь уже было известно о смерти графа Вальдемара,
Заглоба, не долго думая, приписал к своему счету и эту смерть.
– Совсем
иначе развернулась бы эта битва, – говорил он, – если б не то, что я
накануне уехал в Баранов, к тамошнему канонику, и Чарнецкий, не зная, где я, не
смог со мной посоветоваться. Может, и шведы прослышали про того
каноника, – у него мед превосходный, – потому они и подошли так скоро
к Голомбу. А когда я воротился, было поздно, король уже наступал, и надо было
немедля атаковать. Ну, мы-то пошли смело, да только что прикажешь делать, если
ополченцы от непомерного презрения к врагу всё норовят повернуться к нему
задом? Прямо уж и не знаю, как теперь Чарнецкий без меня обойдется.
– Обойдется,
не беспокойся! – сказал Володыёвский.
– И
я вам скажу почему. Потому что шведскому королю неохота было искать его там, у
Вислы, вот он и поперся за мной в Замостье. Не спорю, Чарнецкий солдат хороший,
но только как начнет он бороду крутить да своими рысьими глазами сверлить, тут
даже первейшие рыцари чувствуют себя перед ним простыми драгунами… Звания для
него – ничто, вы и сами были свидетелями, как он Жирского, знатного офицера,
приказал волочить конями по майдану только за то, что тот не доехал со своим отрядом
до указанной в приказе цели. Со шляхтичем, милостивые паны, надо обходиться
по-отечески, а не по-драгунски. Скажи ему: «Сделай милость, будь другом, поезжай», –
напомни об отчизне, о слове, растрогай его, и он тебе дальше поедет, чем
драгун, который служит ради жалованья.
– Шляхтич
шляхтичем, а война войной, – сказал староста.
– Тонко
замечено, – ответил Заглоба.
– А
я говорю вам, что пан Чарнецкий в конце концов Карлу все карты спутает! –
вмешался Володыёвский. – Я тоже прошел не одну войну и могу судить об
этом.
– Раньше
мы ему спутаем карты под Замостьем, – возразил, подбоченившись, калушский
староста. При этом он надул губы и, свирепо засопев, устрашающе выпучил
глаза. – Карл? Фью! Что мне Карл! А? Кого в гости зову, тому и дверь
отворю! Что? Ха!
Тут пан
староста засопел еще пуще, застучал об стол коленями, откинулся назад, головой
завертел, нахмурился и грозно засверкал очами.
– Что
мне Карл! – говорил он, как всегда, отрывисто и несколько свысока. –
Он пан в Швеции, а Замойский Себепан в Замостье. Eques polonus sum[289], и
не более того, – верно. Да зато я у себя дома. Я – Замойский, а он король
шведский… а Максимилиан был австрийский[290],
ну и что? Идет, ну и пусть себе идет… Посмотрим! Ему Швеции мало, мне и
Замостья хватит, но его не отдам, верно?
– Как
приятно, друзья мои, слышать столь красноречивое выражение столь возвышенных
чувств! – вскричал Заглоба.
– Замойский
всегда остается Замойским! – ответил польщенный староста. – Не
кланялись доселе, не будем кланяться и впредь… Ma foi[291], не дам Замостья, и
баста!
– За
здоровье хозяина! – гаркнули офицеры.
– Виват!
Виват!
– Пан
Заглоба! – закричал староста. – Я короля шведского в Замостье не
пущу, а тебя из Замостья не выпущу!
– Благодарю
за милость, пан староста, но этого ты не сделаешь, ибо первое решение Карла
огорчит, второе же лишь обрадует.
– Тогда
дай слово, что приедешь ко мне после войны, согласен?
– Согласен…
Долго
еще они пировали, пока наконец офицеров не начало клонить ко сну. Тогда они отправились
на покой, тем более что вскоре им предстояли бессонные ночи, – шведы были
уже близко и передовые их отряды ожидались с минуты на минуту.
– А
ведь он и впрямь не отдаст Замостья, – говорил Заглоба, возвращаясь к себе
с Володыёвским и Скшетускими. – Вы заметили, как мы полюбились друг
другу?.. Нам здесь хорошо будет, и мне и вам. Сошлись мы с паном старостой
ладно, столяр доску к доске лучше не приладит. Славный мужичина. Гм! Будь он
ножиком, который я ношу у пояса, я бы почаще точил его об оселок, –
туповат… Но человек хороший, этот не предаст, как те мерзавцы из Биржей…
Видали, как знатные паны льнут к старому Заглобе? Только знай отмахивайся от
них… Едва отвязался от Сапеги – уже другой на смену… Но ничего, этого я
настрою, как контрабас, и такую на нем сыграю шведам арию, что они под
Замостьем напляшутся до смерти! Заведу его, точно гданьские часы с музыкой…
Дальнейшую
беседу прервал шум, донесшийся из города. Мимо пробежал знакомый офицер.
– Стой! –
закричал Володыёвский. – Что там?
– С
валов виден пожар! Щебжешин горит. Шведы подошли!
– Пойдемте
на валы! – сказал Скшетуский.
– Вы
ступайте, а я посплю, мне на завтра много сил надобно, – ответил Заглоба.
|
