ГЛАВА XXV
Шестого
сентября польские войска дошли до Вонсоши и расположились на отдых, чтобы люди
и кони набрались сил перед битвой. Подскарбий собирался пробыть здесь не меньше
четырех-пяти дней, но неожиданные события нарушили его намерения.
Бабинича,
поскольку он хорошо знал приграничную местность, послали в разведку с двумя
легкими литовскими хоругвями и небольшим свежим чамбулом ордынцев, так как его
татары очень уж устали.
Подскарбий,
отправляя разъезд, наказывал непременно раздобыть языка и с пустыми руками не
возвращаться. Бабинич же только усмехался, думая про себя, что кого-кого, а его
подзуживать нечего, пленных он приведет, хоть бы их и за валами, в самих
Простках, искать пришлось.
И верно,
через двое суток он возвратился, ведя за собой десятка полтора пруссаков и
шведов и в их числе важного офицера, капитана фон Ресселя из прусского полка
Богуслава.
Разъезд
в лагере встретили восторженно Капитана допрашивать не понадобилось: Бабинич
сделал это еще в пути, приставив пленнику клинок к горлу. Из показаний Ресселя
следовало, что в Простках стоят не только прусские полки графа Вальдека, но еще
и шесть шведских под командой генерал-майора Израеля, из них четыре конных –
Петерса, Фритьофсона, Таубена и Аммерстейна – и два пеших во главе с братьями
Энгель. В прусском войске, отлично вооруженном, кроме полка самого графа
Вальдека и отрядов князя Висмарского, Брунцеля, Коннаберга и генерала Вальрата,
еще четыре хоругви Богуслава: две, состоящие из прусских дворян, и две его
собственные.
Главнокомандующий
у них как бы граф Вальдек, но на самом деле он во всем послушен князю
Богуславу, которому шведский генерал Израель в рот глядит.
Однако
наиважнейшим известием, полученным от фон Ресселя, было другое: из Элка в
Простки спешат неприятелю на подмогу две тысячи отборной поморской пехоты, граф
Вальдек же, опасаясь, как бы их не перехватили ордынцы, хочет, покинув
укрепленный лагерь, соединиться с этими отрядами и лишь затем наново окопаться.
Богуслав, по словам Ресселя, до сих пор был против ухода из Просток и только в
последние дни стал к этому склоняться.
Услышав,
как обстоит дело, Госевский чрезвычайно обрадовался – теперь уже не приходилось
сомневаться, что победа будет за ним. В окопах неприятель мог бы долго
обороняться, но в открытом поле ни шведская, ни прусская конница перед
литовской не устоят.
Князь
Богуслав понимал это, видно, не хуже подскарбия и именно потому не одобрял
планов Вальдека. Но он был слишком тщеславен и вряд ли вздумал бы настаивать на
своем хотя бы из опасения, что его упрекнут в чрезмерной осторожности. Да и
терпением князь не отличался. Можно было почти наверняка рассчитывать, что ему
прискучит сидеть в окопах и он захочет поискать победы и славы в открытом бою с
противником. Подскарбию только следовало поторопиться, чтобы напасть на врага,
едва тот выйдет из-за валов.
Так,
впрочем, думал и сам гетман, и его полковники: Гассунбей – предводитель
ордынцев, Войниллович – офицер королевского войска, пятигорский полковник
Корсак, Володыёвский, Котвич и Бабинич. Все сошлись в одном: сейчас не время
отдыхать, надо выступить, как только настанет ночь, то есть через несколько
часов; пока же Корсак спешно отправил своего хорунжего Беганского к Просткам,
велев ежечасно сообщать наступающему войску обо всем, что происходит в
неприятельском лагере. А Володыёвский с Бабиничем повели Ресселя к себе на квартиру,
чтобы расспросить поподробней о Богуславе.
Капитан,
еще чувствовавший прикосновение клинка Кмицица, поначалу дрожал от страха, но
вскоре вино развязало ему язык. А поскольку он когда-то служил в Речи
Посполитой в наемных войсках и выучился по-польски, то теперь и на вопросы
маленького рыцаря, не знавшего немецкого, мог ответить.
– И
давно ты, сударь, у князя Богуслава служишь? – спросил маленький рыцарь.
– Я
не у князя служу, – ответил Рессель, – а в курфюрстовском полку,
который ему под команду отдан.
– Так
ты и пана Саковича не знаешь?
– Пана
Саковича я в Кенигсберге встречал.
– А
сейчас он при князе?
– Нет.
В Таурогах остался.
Маленький
рыцарь шевельнул усиками.
– Не
везет так не везет! – вздохнул он.
– Не
горюй, Михал, – сказал Бабинич, – отыщешь ты его, а нет, так я отыщу!
Вслед за
тем обратился к Ресселю:
– Ты,
сударь, старый солдат, оба войска в деле видал и нашу конницу давно знаешь –
как, по-твоему, чья будет победа?
– Если
сойдемся в открытом поле – ваша, а укреплений без пехоты и пушек вам не взять,
тем более что у нас князь Радзивилл всему голова.
– Ты
и вправду его таким блестящим полководцем считаешь?
– Не
один я, все у нас подобного мнения, и в шведском войске, и в прусском. Говорят
даже, под Варшавой serenissimus rex Sueciae[355]
во всем его указкам следовал и потому выиграл великую битву. Князь, будучи
поляком, с тактикой вашей лучше знаком и на советы скор. Я сам видел, как
шведский король на исходе третьего дня сраженья перед всем строем обнимал его и
целовал. Правда, король ему был жизнью обязан: не выстрели князь вовремя… ох!
подумать страшно!.. К тому же поединщик он непревзойденный, хоть с холодным
оружием, хоть с огневым – никто его не одолеет.
– Э! –
воскликнул Володыёвский. – Может, и нашелся бы один.
И,
сказав так, грозно зашевелил усиками. Рессель посмотрел на него и вдруг
побагровел. Мгновение казалось, что, если его сейчас не хватит удар, он нагло
расхохочется; впрочем, он быстро вспомнил, что находится в плену, и сдержал
себя.
А Кмициц
глянул на него пронзительно своими стальными глазами и проговорил, почти не
размыкая губ:
– Завтрашний
день покажет…
– А
что Богуслав, здоров сейчас? – спросил Володыёвский. – Его ведь
лихорадка долго трепала – ослаб, должно быть…
– Давно
здоров, как бык, и никаких лекарств не берет. Лекарь поначалу вздумал было его
разными предохранительными снадобьями пичкать, но у князя после первого же
приема сразу случился приступ. Правда, больше не повторился. А лекаря князь
Богуслав велел на простынях качать: ему помогло, медик же с перепугу сам
лихорадку схватил.
– На
простынях качать? – переспросил Володыёвский.
– Своими
глазами видел, – ответил Рессель. – Сложили две простыни, на них
лекаря, четверо здоровенных денщиков взялись за углы и давай беднягу
подкидывать – поверите ли, господа, локтей на десять в воздух взлетал, а они
его подхватят и снова вверх. Генерал Израель, граф Вальдек и князь чуть
животики не надорвали со смеху. Немало офицеров тоже на это представление глядели,
пока лекарь не сомлел. А у князя после этого всю хворь как рукой сняло.
Володыёвский
и Бабинич, хоть и ненавидели Богуслава, не могли, однако, слушая эту забавную
историю, удержаться от смеха. Бабинич, хлопнув рукой по колену, воскликнул:
– Ха,
шельма, здорово придумал!
– Надо
будет пану Заглобе рассказать про это лекарство, – заметил маленький
рыцарь.
– От
лихорадки оно помогло, – продолжал Рессель, – да что толку: у князя в
крови огонь горит, а вожделенья умерять неохота; не дожить ему до седых волос.
– И
я так думаю, – пробормотал сквозь зубы Бабинич. – Такие, как он,
долго не живут.
– Неужто
он и в лагере себе дает волю? – спросил Володыёвский.
– Еще
бы! – ответил Рессель. – Граф Вальдек не раз, бывало, смеялся, что,
мол, его княжеская светлость целый штат камеристок с собою возит… Я и сам видел
двух весьма прелестных барышень, которые, как придворные говорят, брыжи ему
гладят… Брыжи! Черта с два!
Бабинич,
слушая эти слова, то краснел, то бледнел, потом вдруг вскочил и, схвативши Ресселя
за плечо, тряхнул что было силы.
– Кто
они, польки или немки? Говори!
– Не
польки, – ответил перепуганный Рессель, – одна прусская дворянка, а
другая – шведка, что прежде у супруги генерала Израеля служила.
Бабинич
посмотрел на Володыёвского и вздохнул с облегчением; маленький рыцарь тоже
вздохнул и перестал шевелить усиками.
– Если
позволите, господа, я бы отдохнул, – сказал Рессель. – Татарин меня
две мили на аркане волок, утомлен я крайне.
Кмициц,
хлопнув в ладоши, позвал Сороку и препоручил ему пленного, а затем так и кинулся
к Володыёвскому.
– Нет
уж, довольно! – воскликнул он. – Лучше погибнуть, сто крат лучше
погибнуть, нежели жить в вечной тревоге и сомнениях. Вот и сейчас: Рессель этих
девок помянул, а меня точно обухом по голове хватили.
В ответ
Володыёвский звякнул рапирой.
– Пора
этому положить конец! – сказал он.
В эту
минуту возле квартиры гетмана запела труба и, вторя ей, заиграли рожки во всех
литовских хоругвях и дудки в татарских чамбулах.
Отряды
начали строиться, и спустя час войско выступило в поход.
Не
прошли и мили, как прискакал гонец из корсаковской хоругви от хорунжего
Беганского; он привез гетману известие, что схвачено несколько рейтар из
отряда, который, перейдя реку, забирал у крестьян телеги и лошадей. Будучи
допрошены на месте, пленные показали, что войско вместе с обозом покидает
Простки завтра в восемь часов утра, о чем уже и приказ отдан.
– Возблагодарим
господа и пришпорим коней, – сказал на это подскарбий. – К вечеру от
этого войска живой души не останется!
Ордынцам
было приказано во весь опор лететь вперед, чтобы как можно скорей вклиниться
между основными силами Вальдека и спешившей ему на помощь прусской пехотой.
Следом рысью понеслись литовские хоругви, а поскольку главным образом это была
легкая кавалерия, то они почти не отставали от татар.
Кмициц
вел передовой отряд и гнал своих татар так, что от лошадей пар валил. А сам на
скаку грудью припадал к седлу, бился лбом о конский загривок и горячо молился:
– Помоги,
господи, отомстить – не за мои обиды, а за оскорбления, нанесенные отчизне!
Грешен я, милости твоей недостоин и все ж прошу: сжалься надо мной, дозволь
кровь еретика пролить, а я обещаю во славу твою поститься и бичевать себя в
этот день всякую неделю до самой смерти!
Потом он
препоручил себя матери божьей Ченстоховской, за которую кровь проливал, и святому
Анджею, своему покровителю, а заручившись их поддержкой, тотчас почувствовал,
как душу его согревает неистребимая надежда, а тело исполняется небывалой силы,
пред которой все и вся неминуемо обратится в прах. Казалось ему, за плечами у
него вырастают крылья, в порыве неудержной радости мчался Кмициц во главе своих
татар, только искры летели из-под копыт. Тысячи диких воинов, прильнув к
лошадиным гривам, неслись за ним.
Море
остроконечных шапок колыхалось в такт конскому бегу, луки подрагивали за
спинами, топот бахматов опережал всадников, а сзади доносился глухой шум
скачущих за татарами по пятам литовских хоругвей, подобный шуму весеннего
паводка.
И так
мчались они в ту дивную звездную ночь, окутавшую дороги и поля, точно огромная
стая хищных птиц, почуявших в отдалении кровь.
И не
замедляли бега, оставляя позади тучные поля, дубравы и луга, пока лунный серп
не померк и не склонился к западу. Тогда всадники придержали коней и
остановились на последний привал. Уже не более немецкой полумили отделяло их от
Просток.
Татары
стали кормить лошадей ячменем из рук, чтобы те перед битвой набрались сил. Кмициц
же, пересев на запасного скакуна, поехал вперед поглядеть на вражеский лагерь.
Спустя
полчаса он наткнулся на тот самый пятигорский разъезд, который был послан Корсаком
на разведку.
– Ну
как? – спросил Кмициц хорунжего. – Что слышно?
– Уже
проснулись и жужжат, как пчелы в улье, – ответил хорунжий. – Чуть
было не выступили, да подвод не хватило.
– А
можно ли откуда-нибудь с близкого расстояния на лагерь взглянуть?
– Можно
– с того холма, что кустарником зарос. Лагерь вон там, ниже по реке. Ваша
милость посмотреть желает?
– Веди,
братец!
Хорунжий
тронул коня, и они взъехали на холм. Уже заря разгорелась на небе, и воздух пронизан
был золотистым светом, но над рекою, на низком противоположном ее берегу, еще
лежал густой туман. Кмициц с хорунжим, укрывшись в кустах, вглядывались в эту
редеющую с каждым мгновеньем мглу.
Наконец,
меньше чем в версте от них, в низине, открылся лагерь, обнесенный с четырех сторон
земляными валами. Кмициц с жадностью впился в него взором, но в первую минуту
увидел только неясные очертания палаток и телег, стоящих с внутренней стороны
валов. Огня костров уже не было видно, только дым столбом поднимался высоко в
небо, суля ясную погоду. Но постепенно, по мере того как туман рассеивался,
Бабинич с помощью зрительной трубы смог различить воткнутые в насыпь знамена:
голубые, шведские, и желтые, прусские, а затем и скопления солдат, орудия и
лошадей.
Вокруг
стояла тишина, нарушаемая только шелестом теребимых ветерком кустов и веселым
утренним щебетаньем серых пичужек, да из лагеря доносился приглушенный гул.
Видно,
там никто уже не спал, войско уже, должно быть, готовилось к походу, потому что
в самом лагере царило необычайное оживление. Целые полки передвигались с места
на место, некоторые выходили за валы; возле телег суетилось множество людей, с
насыпей скатывали пушки.
– Выступать
готовятся, не иначе, – сказал Кмициц.
– Все
пленные так и говорили. Они хотят со своей пехотой соединиться. Пана гетмана
только к вечеру ждут, а если даже он раньше ударит, почитают за лучшее в
открытом поле бой принять, нежели отдать пехоту на верную гибель.
– Да
они еще часа два прособираются, а через два часа пан подскарбий здесь будет.
– Слава
богу! – ответил хорунжий.
– Пошли-ка,
сударь, к нашим еще людей: пусть пошевеливаются.
– Слушаюсь!
– А
разъездов они на этот берег не высылали?
– На
этот берег никто не выходил. А навстречу своей пехоте, что от Элка идет,
посылали.
– Хорошо! –
сказал Кмициц.
И съехал
с холма, приказав дозору оставаться в камышах, сам же во весь опор поскакал обратно
к своей хоругви.
Госевский,
когда подъехал Бабинич, как раз садился на коня. Молодой рыцарь быстро рассказал,
что видел, и описал тамошнюю местность; гетман, выслушав донесение, остался
весьма доволен и приказал хоругвям не мешкая выступать.
На этот
раз впереди пошла дружина Бабинича, а за нею литовские хоругви: Войнилловича,
лауданская, собственная гетмана, три князя Михала Радзивилла, одна Корсака и
другие. Ордынцы остались позади, как просил Гассун-бей, опасавшийся, что его
люди не сдержат первого натиска тяжелой кавалерии. Впрочем, был у него и иной
расчет.
Гассун-бей
хотел в то время, когда литвины ударят на головные неприятельские войска, захватить
со своими татарами обоз, надеясь взять богатую добычу. Гетман дал согласие,
верно рассудив, что ордынцы в схватке с конными хоругвями и вправду могут
сплоховать, зато в лагерь ворвутся, как дикие звери, и посеют там смятение, тем
более что прусские лошади к жуткому вою татар не особо были привычны.
Через
два часа, как и предсказывал Кмициц, войско подступило к подножию того холма, с
которого разведчики обозревали вражеский лагерь и который теперь служил
наступающим заслоном. Хорунжий, завидев своих, стремглав поскакал к гетману и
доложил, что неприятель, поснимав на том берегу дозоры, уже выступил из лагеря
и сейчас из-за валов как раз выходят последние подводы обоза.
Выслушав
его, Госевский вынул из седельной сумы булаву и сказал:
– Значит,
назад им не повернуть: возы загораживают дорогу. Во имя отца, и сына, и святого
духа! Незачем дольше прятаться!
И кивнул
бунчужному, а тот, подняв вверх бунчук, стал им махать во все стороны. По этому
знаку закачались другие бунчуки, взревели трубы и рожки, загудели татарские
дудки, загремели литавры, шесть тысяч сабель сверкнули в воздухе и из шести
тысяч глоток вырвалось:
– Иисус,
Мария!
– Алла-ла-илла!
И
хоругвь за хоругвью на рысях выехали из-за холма. В лагере Вальдека так скоро
гостей не ждали, и суета там поднялась невообразимая. Гулко забили барабаны;
под их неумолчный бой полки стали разворачиваться фронтом к реке.
Уже
невооруженным глазом можно было различить генералов и полковников, метавшихся
от отряда к отряду. Из середины строя спешно выкатывали пушки, чтобы подтянуть
их к берегу.
Минуту
спустя войска были уже не более чем в тысяче шагов друг от друга. Их разделял
только пространный луг, посередине которого текла речка.
Еще
минута, и над прусской армией взвилась и потянулась к полякам первая полоса
белого дыма.
Сражение
началось.
Гетман
сам подскакал к отряду Кмицица.
– Атакуй,
пан Бабинич! С богом! Вали на ту стену!
И
булавой указал на сверкающий полк рейтар.
– За
мной! – скомандовал пан Анджей.
И,
пришпорив коня, с места в карьер поскакал к реке. Едва отойдя на выстрел из
лука, лошади понеслись во весь опор, прижав уши и распластавшись, как борзые.
Всадники, припав к лошадиным гривам, с воем нахлестывали скакунов, которые и
без того, казалось, уже не касались земли; не замедляя бега, они влетели в
реку, которая их не остановила, так как в том месте был песчаный брод, широкий
и неглубокий; достигнув противоположного берега, ордынцы лавиной понеслись
дальше.
Видя
это, закованные в латы рейтары двинулись им навстречу, сначала шагом, потом
рысью, однако больше хода не ускоряли, и, лишь когда отряд Бабинича был от них
уже шагах в двадцати, раздалась команда: «Feuer!» – и тысячи рук направили
пистолеты на атакующих.
Лента
дыма взметнулась над первой шеренгой, и две лавины всадников столкнулись с грохотом.
Сила удара вздыбила лошадей; над головами воинов засверкали клинки, словно
змеистая молния пролетела вдоль всего ряда, из конца в конец. Зловещий скрежет
железа по шлемам и латам слышен был даже на другом берегу реки. Казалось, в
кузницах молоты ударили по стальным листам.
Линия
рейтар мгновенно изогнулась полумесяцем: когда средняя ее часть под первым натиском
противника подалась назад, фланги, на которые пришелся удар послабее, остались
на месте. Но и посередине латники не дали разорвать строй, и закипела страшная
сеча. Закованные в броню великаны на тяжелых конях стеной стоят, сдерживая
налетевшую на них с разгона серую тучу татар, а те рубят и колют врага с
непостижимой быстротой, какая дается лишь долгим опытом и чрезвычайной
легкостью тела. Так лесорубы скопом бросаются на мачтовый лес, и слышен только
оглушительный стук топоров, да время от времени исполинское дерево со страшным
треском валится наземь; как сосны под топором, ежеминутно кто-нибудь из рейтар,
поникнув головою в сверкающем шлеме, падал под копыта своего коня. Сабли татар
Кмицица мелькали у них перед глазами, слепили, свистели возле лиц, глаз, рук.
Напрасно могучий воин заносит тяжелый меч: не успев его опустить, он чувствует
в своем теле леденящий холод клинка, и меч выпадает из руки, а сам он
зарывается окровавленным лицом в гриву лошади. И, как осиный рой накидывается
на человека, который вышел в сад, чтобы натрясти яблок, и теперь тщетно
размахивает руками, пытается увернуться, отбиться, а осы одолевают его,
облепляют лицо, шею, и каждая норовит вонзить в него свое острое жало, так
разъяренные, закаленные в несчетных сражениях воины Кмицица очертя голову
набрасывались на врага, рубили, жалили, кололи, стервенея и сея вокруг себя
страх и смерть; они настолько же превосходили своих противников, насколько
искусный ремесленник превосходит здоровенного детину, у которого есть сила в
руках, но недостает сноровки.
Все
больше рейтар замертво валилось на землю, а посередине, где бился сам Кмициц,
строй их так поредел, что, казалось, вот-вот разорвется. Крики офицеров,
сзывающих солдат в то место, которому грозил прорыв, тонули в грохоте и диких
воплях, ряды не успевали сомкнуться, а Кмициц напирал все яростнее. Сам он,
облаченный в стальную кольчугу, которую получил в дар от Сапеги, дрался, как
простой солдат, бок о бок с молодыми Кемличами и Сорокой. Оберегая жизнь своего
господина, они раздавали налево и направо сокрушительные удары, а Кмициц на
своем гнедом жеребце кидался в самую гущу боя; наделенный огромною силой и
вдобавок владеющий всеми секретами Володыёвского, он гасил людские жизни, как
свечи. То наотмашь ударит саблей, то лишь концом острия коснется, то опишет с
неуловимой быстротой круг в воздухе – и рейтар летит с коня головою вниз,
словно ударом молнии вышибленный из седла. Многие отступают перед грозным
воином
Наконец
пан Анджей хватил саблей по виску знаменосца, и тот, закричав, как петух под ножом,
выпустил из рук знамя; в эту минуту строй посередине разомкнулся, а фланги,
перемешавшись, двумя беспорядочными кучами поспешно отступили в тылы прусского
войска.
Кмициц
глянул в прорыв и вдруг увидел в глубине поля полк драгун в красных мундирах,
вихрем несущихся на помощь дрогнувшим рейтарам.
«Ничего! –
подумал он. – Сейчас Володыёвский перейдет реку и меня поддержит…»
Внезапно
раздался залп орудий, столь оглушительный, что земля ходуном заходила под ногами,
и на всем пространстве, от валов до передовой линии неприятельского войска,
загремели мушкеты. Поле сплошь заволокло дымом, и в этом дыму волонтеры и
татары Кмицица схватились с драгунами.
Но со
стороны реки никто не спешил на подмогу.
Стало
ясно, что неприятель намеренно пропустил дружину Кмицица через брод, а затем обрушил
на реку в том месте огонь из мушкетов и пушек, теперь, под страшным железным
градом, живая душа не могла перейти на другой берег.
Первыми
сделали попытку переправиться люди Корсака, но тут же в беспорядке вернулись;
затем повел своих Войниллович: это был королевский полк, один из храбрейших в
войске, но и он дошел только до середины брода и отступил, правда, не сразу,
потеряв два десятка именитых рыцарей и девяносто простых ратников.
Вода в
единственном мелком месте, где только и можно было перейти реку, бурлила под
ударами пуль, как под проливным дождем. Пушечные ядра перелетали на
противоположный берег, вздымая тучи песка.
Сам пан
подскарбий подскакал к броду и, осмотревшись, убедился, что живым на тот берег
никому не перебраться.
Однако
это могло решить исход сражения. И чело гетмана омрачилось. Оглядев в зрительную
трубу весь фронт неприятельских войск, он приказал ординарцу:
– Скачи
к Гассун-бею пусть орда как-нибудь переправится в глубоком месте и ударит на
обоз. Что ни есть на подводах – все их! Пушек в той стороне нету, им бы только
реку одолеть.
Офицер
умчался, нахлестывая коня, гетман же поехал дальше, туда, где на лугу, в
лозняке, стояла лауданская хоругвь, и, подъехав к ней, остановился.
Володыёвский,
мрачный, как туча, встретил гетмана, ни слова не говоря, только глядел ему в
глаза и шевелил усиками.
– Как
думаешь, сударь, – спросил гетман, – переправятся татары?
– Татары-то
переправятся, но Кмициц погибнет! – ответил Володыёвский.
– Черт
побери! – воскликнул вдруг гетман. – Да Кмициц этот, будь у него
голова на плечах, не только не погибнет, а сраженье выиграть может!
Володыёвский
ничего не сказал, но про себя подумал:
«Либо ни
одной хоругви не надо было за реку пускать, либо сразу пять…»
Гетман
снова стал смотреть в зрительную трубу на схватку за рекой, в гуще которой
яростно рубился Кмициц, а маленький рыцарь, не в силах устоять на месте,
внезапно приблизился к нему и, держа саблю острием вверх, сказал:
– Ваша
милость! Прикажи – я попробую переправиться вброд.
– Стоять! –
резко оборвал его подскарбий. – Довольно, что те погибнут.
– Уже
погибают! – ответил Володыёвский.
И в
самом деле, гул битвы сделался явственней и нарастал с каждой минутой. Видно,
Кмициц отступал к реке.
– Слава
богу! Этого я и хотел! – вдруг воскликнул гетман и стремглав поскакал к
хоругви Войнилловича.
А Кмициц
действительно отступал. Люди его, ударив на красных драгун, рубились с ними из
последних сил, но уже дыхание перехватывало в груди, уже немели усталые руки,
одно за другим валились тела на землю, и только надежда, что из-за реки вот-вот
подоспеет подкрепление, еще поддерживала в бойцах дух.
Между
тем прошло полчаса, а желанного возгласа «бей!» все не было слышно, зато на помощь
красным драгунам устремился тяжелый кавалерийский полк Богуслава.
«Вот
она, смерть!» – подумал Кмициц, увидев, что конники заходят сбоку.
Но он
был из тех воинов, которые до последней минуты верят, что не только сохранят собственную
жизнь, но и одержат победу. Долгий солдатский опыт научил Кмицица не бояться риска
и мгновенно оценивать обстановку; вот и теперь, быстрее вспыхивающей на
вечернем небе зарницы, в его уме промелькнула мысль:
«Похоже,
через брод неприятель наших к себе не подпустит, а раз так, я его самого к ним
подгоню…»
Меж тем
полк Богуслава был уже в каких-нибудь ста шагах и несся во весь опор; пан Анджей,
видя, что драгуны вот-вот ударят на его татар и скорее всего их сомнут, поднес
к губам дудку и свистнул так пронзительно, что драгунские лошади в передних
рядах от страха присели на зады.
Свист немедля
был повторен дудками татарских старшин, и – словно вихрь взметнул песчаную бурю
– весь чамбул разом, поворотив коней, ударился в бегство.
Недобитые
рейтары, красные драгуны и Богуславов полк с места в карьер припустились за ним
вдогонку.
Как
гром, загремели возгласы офицеров: «Вперед!» и «Gott mit uns!»[356]. Зрелище открылось
захватывающее. По обширному лугу прямо к осыпаемому пулями броду, смешавшись,
мчался в беспорядке чамбул с такой быстротою, словно у лошадей повырастали
крылья. Татары, все как один, припали к шеям своих бахматов, распластались,
зарылись в гривы – если б не тучи летящих в преследователей стрел, можно было
подумать, лошади скачут одни, без седоков; за ними с грохотом, криком и топотом
неслись великанища-рейтары, сверкая поднятыми над головой мечами.
Брод был
все ближе: уже версту проскакал чамбул, еще полверсты… но, видно, татарские
кони совсем выбились из сил – расстояние между ними и рейтарами быстро
сокращалось.
Еще
несколько минут, и вот уже передовые рейтары достают мечами отставших татар, но
брод совсем-совсем рядом. Кажется, несколько скачков – и кони достигнут воды.
И вдруг
произошло нечто поразительное.
Когда
чамбул подскакал к броду, на флангах его снова пронзительно засвистели дудки, и
весь отряд, вместо того чтобы броситься в реку и поискать спасения на другом
берегу, раскололся надвое, и две его половины, словно стаи ласточек, понеслись
вниз и вверх по течению.
Преследующая
их по пятам тяжелая конница, влекомая неудержной силой, с разгона влетела в
реку, и лишь в воде всадники сумели сдержать разгоряченных скакунов.
Артиллерия,
до сих пор осыпавшая песчаный брод градом железа, мгновенно прекратила огонь,
чтобы не бить по своим.
Но
именно этой минуты ждал, как избавления, гетман Госевский.
Едва
лошади рейтар коснулись копытами воды, навстречу им вихрем понеслась грозная королевская
хоругвь Войнилловича, а за нею лауданцы, хоругвь Корсака, две гетманские
хоругви, и еще полк волонтеров, и латники князя кравчего Михала Радзивилла.
Страшный
вопль: «Бей, убивай!» – сотряс воздух, и, прежде чем пруссаки успели осадить
лошадей, остановиться, заслониться мечами, хоругвь Войнилловича разметала их,
как смерч опавшую листву, смяла красных драгун, оттеснила полк Богуслава,
разделила его надвое и помчалась по полю к основным силам прусской армии.
Река в
мгновение ока обагрилась кровью; снова загремели пушки, но поздно: уже восемь хоругвей
литовской конницы с лязгом и ревом неслись по лугу и сражение перекинулось на
противоположный берег.
Сам
подскарбий летел впереди одной из своих хоругвей, и лицо его сияло от счастья,
глаза горели – выведя свою конницу за реку, он уже не сомневался в победе.
Литовские
кавалеристы, с упоением рубя и коля, гнали перед собой остатки драгун и рейтар,
и те падали под ударами один за другим: слишком медленно двигались их
тяжеловесные кони и только мешали своим седокам целиться в преследователей.
Тем
временем Вальдек, Богуслав Радзивилл и Израель, чтобы приостановить натиск
противника, бросили на него всю свою конницу, а сами стали поспешно готовить к
бою пехоту. Полк за полком выбегали из-за валов и строились на лугу. Копейщики
втыкали в землю свои тяжелые копья с наклоном вперед, загораживаясь этим
частоколом от врага.
Во
второй шеренге ружейники взяли мушкеты на изготовку. Между четвероугольниками пехоты
с лихорадочной торопливостью устанавливали пушки. Ни Богуслав, ни Вальдек, ни
Израель не обольщали себя надеждой: они понимали, что их кавалерия в прямой
схватке с польской долго не продержится, и рассчитывали только на артиллерию и
пехоту. Меж тем конные полки уже сошлись вплотную перед строем пехотинцев. И
случилось то, чего опасались прусские военачальники.
Натиск
литовских конников был столь яростен, что прусская кавалерия ни на минуту не
смогла их задержать, и первая же гусарская хоругвь врезалась в ее ряды, точно
клин в дерево, и без особых даже усилий продвигалась в самой гуще, словно
подгоняемый буйным ветром корабль среди волн. Вот уже можно различить польские
прапорцы, они все ближе и ближе… еще мгновенье – и из-за спин прусских
кавалеристов вынырнули головы гусарских коней.
– Смирно! –
закричали офицеры, стоящие в рядах пехоты.
Услышав
приказ, прусские солдаты тверже уперлись ногами в землю и крепко сжали в руках
копья. Сердца у всех бешено колотились: страшная гусарская лавина уже
выплеснулась из прорыва и неслась прямо на них.
– Огонь! –
прозвучала новая команда.
Внутри
четвероугольника, во второй и третьей шеренге, загремели мушкеты. Людей заволокло
дымом. Топот и гул нарастают; еще минута – и вот она, вражеская хоругвь!..
Сквозь дымную пелену первая шеренга пехотинцев вдруг видит прямо перед собой,
почти над головою, тысячи лошадиных копыт, раздутые ноздри, горящие глаза;
слышно, как трещат, ломаясь, копья; ужасающий вопль взмывает в воздух: одни
голоса кричат по-польски: «Бей!», другие по-немецки: «Gott erbarme Dich
meiner!»[357]
Полк
смят, разгромлен, но рядом, между соседними четвероугольниками, заговорили
пушки. Однако тем временем подоспели другие польские хоругви; сейчас они
налетят на лес копий, но, возможно, не всякой удастся его сломить, ибо ни одна не
обладает такой сокрушительной силой, как хоругвь Войнилловича. Крик теперь уже
стоит надо всем полем битвы. Ничего не видно. Но вот от густой толпы
сражающихся начинают отделяться разрозненные группы пехотинцев в желтых
мундирах – видно, еще один полк разбит.
Вдогонку
за ними пускаются всадники в сером, они рубят и топчут беглецов, крича: «Лауда!
Лауда!»
Это
Володыёвский расправляется со вторым четвероугольником.
Остальные
пока еще держатся; победа еще может склониться на сторону пруссаков, тем более
что у самого лагеря стоят два свежих полка, а поскольку лагерю ничто не
угрожает, они в любую минуту могут быть брошены в битву.
Вальдек,
правда, уже совсем потерял голову, Израеля нет – он повел в бой конницу, но Богуслав
начеку, он вездесущ, он руководит всем сраженьем и, видя растущую опасность,
посылает пана Беса за этими запасными полками.
Бес
пришпоривает коня и через полчаса возвращается без шапки, с искаженным от
страха и отчаяния лицом.
– В
лагере орда! – кричит он, подскакав к Богуславу.
И
действительно: в это мгновенье на правом фланге раздается нечеловеческий вой,
который с каждой минутой приближается.
Внезапно
появляются шведские конники, скачущие беспорядочной толпой, в ужасном смятенье;
за ними, без оружия и без шапок, бегут пехотинцы, следом обезумевшие от страха
лошади волокут повозки. И вся эта лавина, не разбирая дороги, несется с тыла на
собственную пехоту. Сейчас нахлынет, сомнет её, смешает – а тут еще прямо ей в
лоб мчится литовская конница.
– Гассун-бей
в лагере! – торжествующе кричит Госевский и, точно соколов с шеста, посылает
в бой две свои последние хоругви.
В ту
самую минуту, когда эти хоругви ударяют на пехоту спереди, с фланга на нее
налетает собственный обоз. Последние четвероугольники раскалываются, словно под
ударом молота. Конные перемешались с пешими; вся великолепная шведско-прусская
армия превращается в беспорядочную толпу. Люди топчут друг друга, опрокидывают,
душат, срывают с себя одежду, бросают оружие. Конница теснит их, рубит, давит,
сминает. Это уже не просто проигранное сражение, это разгром, один из самых
ужаснейших за всю войну.
Князь
Богуслав, видя, что все потеряно, решает сохранить хотя бы собственную жизнь и
спасти От бесславной гибели остатки кавалерии.
С
невероятным трудом он собирает сотни три или четыре всадников и пытается
ускользнуть вдоль левого фланга, вниз по течению реки.
Он уже
выбрался из самой гущи боя, когда другой Радзивилл, князь Михал Казимеж, со своими
гусарами налетает на него сбоку и одним ударом рассеивает весь отряд.
Всадники
удирают кто куда, поодиночке либо небольшими группами. Спасти их могут только
резвые скакуны.
Но
гусары не преследуют беглецов: они следом за остальными хоругвями обрушиваются
на главные силы пехоты – и пехотинцы, словно стадо косуль, врассыпную бегут по
полю.
И
Богуслав бежит: как вихрь, несется он на вороном скакуне Кмицица и кричит в
надежде собрать вокруг себя хотя бы с полсотни людей – но тщетно. Никто его не
слушает; всяк думает лишь о собственном спасении, радуясь, что унес ноги из
сечи и впереди путь свободен от врага.
Но
радость их преждевременна. Не успели беглецы проскакать и тысячи шагов, как
перед ними раздался вой, и из прибрежных зарослей темной тучею вылетели
прятавшиеся там татары.
Это был
Кмициц со своей дружиной. Заманив неприятеля к броду, он покинул поле боя, но
теперь вернулся, чтобы отрезать убегающим путь к отступлению.
Татары,
завидев рассыпавшихся по лугу всадников, мгновенно рассыпались сами, чтобы
сподручнее было их ловить, и началась смертоносная погоня. По двое, по трое
бросались ордынцы на одного рейтара, а тот редко когда оборонялся: чаще,
схватив рапиру за лезвие, протягивал ее рукояткой вперед к преследователям,
моля о пощаде. Но ордынцы, понимая, что с собой им пленников не увести, брали
живыми только офицеров, за которых можно было получить выкуп; простым солдатам
перерезали глотку, и они умирали, не успев даже воскликнуть: «Gott!» Тем, кто
все-таки пытался удрать, всаживали ножи в затылок или в спину; тех, под кем не
падал конь, ловили арканами.
Кмициц в
это время метался по полю, вышибая из седел всадников, и искал глазами Богуслава;
наконец он увидел его и сразу узнал по коню, по голубой перевязи и шляпе с
черными страусовыми перьями.
Облачко
белого дыма окружало князя: отбиваясь от двух ногайцев, он только что одного
уложил выстрелом из пистолета, а второго пронзил рапирой, теперь же, увидев
справа целым скопом несущихся к нему татар, а слева – Кмицица, пришпорил коня и
помчался прочь, как олень, преследуемый сворой гончих.
С
полсотни всадников разом устремились за ним, но не все лошади бежали с
одинаковой быстротой, так что вскоре преследователи растянулись цепью, впереди
Богуслав, за ним Кмициц, а дальше, длинной змеей, остальные
Князь
пригнулся к седлу; вороной его конь будто и не касался копытами земли – черной
тенью, точно ласточка над луговиной, летел он над зеленой травой; гнедой
по-журавлиному вытянул шею, прижал уши и, казалось, готов был выскочить из
собственной шкуры. Мимо проносились одинокие вербы, заросли кустарника,
ольховые перелески; татары отставали все больше, все заметнее, а они мчались и
мчались. Кмициц выкинул пистолеты из притороченных к седлу чехлов, чтобы легче
было бежать коню, сам же, не спуская с Богуслава глаз, стиснув зубы, почти лежа
на шее скакуна, колол шпорами во взмыленные его бока, пока не порозовела падающая
на землю пена.
Однако
расстояние между ним и князем не только не уменьшилось ни на дюйм, а, напротив,
начало увеличиваться. «Плохо дело! – подумал пан Анджей – Этого коня ни
один бахмат не догонит!»
Когда
же, очень скоро, разрыв между ними стал еще больше, он выпрямился в седле, опустил
саблю на темляк и, приставив руки ко рту, закричал громовым голосом:
– Удирай
от Кмицица, предатель! Не сегодня, так завтра я тебя достану!
Не
успели замереть в воздухе эти слова, князь, услышавший их, быстро оглянулся и,
увидев, что за ним гонится один лишь Кмициц, не только не пришпорил коня, а
круто повернул назад и, обнажив рапиру, бросился на преследователя.
Пан
Анджей, испустив пронзительный радостный вопль, на всем скаку занес над головой
саблю.
– Смерть
тебе! – закричал князь.
И, чтоб
верней ударить, стал сдерживать коня.
Кмициц,
подскакав, тоже осадил своего так, что тот копытами зарылся в землю, и рапира
скрестилась с саблей.
Всадники
сошлись почти вплотную: их лошади, казалось, слились воедино. Раздался леденящий
душу лязг железа; удары были стремительны, как полет мысли: самый зоркий глаз
не мог бы уследить за молниеносными движениями рапиры и сабли, различить, где
князь, а где Кмициц. Только порой мелькнет черная шляпа Богуслава да блеснет
мисюрка Кмицица. Лошади колесом крутились друг возле друга. Все страшнее
звенели клинки.
Богуслав
после нескольких ударов оценил мастерство противника. Все смертоносные выпады,
которым он выучился у французских фехтовальщиков, были отражены. Уже пот градом
катился по его лицу, смешиваясь с белилами и румянами, уже немела правая рука…
Князь сперва изумился, потом почувствовал нетерпение, потом его обуяла злоба;
решив, что пора кончать, он замахнулся с бешеной яростью – даже шляпа слетела у
него с головы.
Но
Кмициц отбил удар с такой силой, что рапира князя отлетела назад, чуть не
стукнув жеребца по боку, и, прежде чем Богуслав успел вновь ею заслониться,
конец сабли Кмицица рассек ему лоб.
– Christ! –
по-немецки крикнул князь.
И
повалился в траву. Навзничь.
Пана
Анджея в первую минуту точно ошеломило, но он быстро опомнился; опустив саблю
на темляк, перекрестился, соскочил с коня и, снова взявшись за эфес,
приблизился к князю.
Был он
страшен: от изнеможения белый как полотно, губы сжаты, в глазах неумолимая лютая
ненависть
Вот
заклятый могучий его враг лежит в крови у его ног; он еще жив, еще в сознании,
но побежден, побежден, и не чужими руками, не с чужою помощью…
Богуслав
смотрел на победителя широко раскрытыми глазами, настороженно следя за каждым
его движением, а когда Кмициц склонился над ним, торопливо воскликнул:
– Не
убивай! Получишь выкуп!
Кмициц
вместо ответа наступил ему ногой на грудь и что было силы придавил к земле, а
кончик сабли приставил к горлу, едва не оцарапав кожи; достаточно было только
пошевелить рукой, только нажать посильнее… но он не стал убивать врага сразу:
ему хотелось продлить его предсмертные муки, натешить свой взор. Впившись
взглядом Богуславу в глаза, он стоял над ним, как стоит лев над поверженным
буйволом.
И тогда
князь, у которого рана на лбу кровоточила все сильнее и возле макушки уже расплылась
кровавая лужа, снова заговорил голосом едва слышным, потому что нога пана
Анджея по-прежнему давила ему на грудь:
– Девка…
послушай…
При этих
словах пан Анджей мгновенно снял ногу с груди князя и приподнял саблю.
– Говори! –
приказал он.
Но князь
Богуслав только тяжело дышал; наконец он заговорил уже более внятным голосом:
– Убьешь
меня – девка погибнет… Я приказ оставил.
– Что
ты с ней сделал? – спросил Кмициц.
– Отпусти
меня – твоя будет… клянусь Евангелием…
Пан
Анджей стукнул себя кулаком по лбу; видно было, он борется с собой и со своими
мыслями. Наконец он сказал:
– Слушай,
предатель! Я бы сотню таких выродков за один ее волосок отдал!.. Но тебе я не
верю, клятвопреступник!
– Евангелием
клянусь! – повторил князь. – Охранный лист получишь и письменный
приказ.
– Ладно,
так уж и быть! Жизнь я тебе дарую, но из рук не выпущу. Приказ ты мне напишешь…
А самого пока татарам отдам, будешь их пленником.
– Согласен, –
ответил князь.
– Но
помни! – продолжал пан Анджей. – От моей сабли тебя не уберегли ни
княжеский титул, ни твои войска, ни твоя рапира… Попробуй только мне поперек
дороги стать или слово нарушить – ничто тебя не спасет, будь ты хоть немецкий
император… Со мной шутки плохи! Один раз уже ты в моих руках побывал и сейчас у
ног валяешься!
– Дурно
мне, – сказал князь. – Пан Кмициц, тут неподалеку вода должна быть…
Принеси напиться, рану обмой.
– Подыхай,
отцеубийца! – ответил Кмициц.
Но
князь, не опасаясь более за свою жизнь, несмотря на рану, обрел всегдашнюю
самоуверенность и проговорил:
– Глупец
ты, пан Кмициц! Если я умру, то и она…
Тут губы
его побелели.
Кмициц
бросился искать, нет ли поблизости какого-нибудь рва или хотя бы лужи.
Князь
потерял сознание, но быстро пришел в себя – к своему счастью, потому что тем временем
подскакал первый татарин, Селим, сын Гази-аги, хорунжий из дружины Кмицица, и,
увидев истекающего кровью врага, вознамерился пригвоздить его к земле
заостренным концом древка своего знамени. Но князь в эту страшную минуту нашел
в себе достаточно сил, чтобы ухватиться рукой за непрочно державшийся
наконечник, и тот отвалился.
Отголоски
этой недолгой борьбы заставили пана Анджея вернуться.
– Стой,
собачий сын! – крикнул он, подбегая.
Татарин
при звуках знакомого голоса от страха припал к коню. Кмициц отправил его за водой,
а сам остался возле князя, потому что вдалеке уже показались несущиеся вскачь
Кемличи, Сорока и весь чамбул: переловив рейтар, они бросились на поиски своего
предводителя.
Увидев
пана Анджея, верные его ногайцы с громким криком подкинули кверху шапки.
Акба-Улан
спрыгнул с лошади и стал бить поклоны, прикладывая руку ко лбу, ко рту и к
груди. Остальные, причмокивая по татарскому обычаю губами, хищно смотрели на
поверженного рыцаря и восхищенно на его победителя; несколько человек кинулись
ловить коней, гнедого и вороного, которые бегали поодаль с развевающимися
гривами.
– Акба-Улан, –
сказал Кмициц, – это предводитель войска, которое мы разбили нынче утром:
князь Богуслав Радзивилл. Дарю его вам, а уж вы его берегите: за этого рыцаря –
живого ли, мертвого – богатый выкуп дадут. А теперь перевязать его и на аркане
в лагерь!
– Алла!
Алла! Благодарствуем, вождь! Благодарствуем, победитель! – в один голос
закричали ордынцы.
И опять
дружно зачмокали.
Кмициц
приказал подать себе коня, вскочил в седло и, взяв нескольких татар, поскакал обратно
на поле сражения.
Уже
издалека он увидел хорунжих, стоящих при своих знаменах, но рыцарей под
знаменами собралось немного – десяток-другой возле каждого: остальные
преследовали неприятеля. По полю толпами бродили челядинцы, обирая трупы и то и
дело сцепляясь с татарами, которые тоже своего не хотели упустить. Жуткое они
собой являли зрелище, в особенности страшны были татары с ножами в руках, по
локти измазанные кровью. Казалось, стая воронья, слетевшись из-за туч, усеяла
побоище. Дикие вопли и смех разносились по всему полю.
Одни,
зажав в зубах еще дымящиеся ножи, обеими руками волокли за ноги мертвецов, другие
забавы ради перебрасывались отрубленными головами, третьи наполняли мешки;
иные, точно на базаре, размахивали окровавленными одеждами, расхваливая их на
все лады, либо осматривали добытое оружие.
Кмициц
сначала пересек поле, на котором утром первый схватился с рейтарами. Там и сям
валялись трупы людей и лошадей, изрубленные мечами, в тех же местах, где
хоругви громили вражескую пехоту, мертвые тела лежали вповалку, кровь стояла
лужами и, успев уже загустеть, чавкала под копытами, как болотная грязь.
Нелегко
было пробираться среди обломков копий, мушкетов, между трупов, опрокинутых
подвод и шнырявших повсюду татар.
Госевский
стоял поодаль на одном из редутов неприятельского лагеря; с ним были князь
кравчий Радзивилл, Войниллович, Володыёвский, Корсак и еще с полсотни воинов. С
возвышения взорам их было открыто все поле, из конца в конец, и они могли
вполне оценить размеры своей победы и поражения, которое потерпел противник.
Кмициц,
увидев военачальников, ускорил шаг, Госевский, будучи не только удачливым полководцем,
но и человеком благородным, лишенным всякой зависти, едва заметив его, крикнул:
– Вот
он, подлинный victor! Ему мы обязаны сегодня победой – и я первый во
всеуслышание объявляю об этом. Благодарите пана Бабинича, судари, когда б не
он, мы бы не перешли реку!
– Vivat
Бабинич! – воскликнуло несколько десятков голосов. – Vivat, vivat!
– Где
ж ты, солдат, военному ремеслу обучался? – взволнованно спросил
гетман. – Как сумел в мгновенье сообразить, что надлежит делать?
Но
Кмициц слишком был утомлен, чтобы отвечать на вопросы; он только кланялся
налево и направо да утирал ладонью лицо, мокрое от пота, черное от пороховой
гари. Глаза его сверкали необычайным блеском. А приветственные возгласы вокруг
не смолкали. С поля на взмыленных лошадях возвращался отряд за отрядом, и вновь
прибывшие, не жалея глоток, присоединялись к славящему Бабинича хору. Шапки
летели вверх, а те, у кого были заряжены мушкеты, палили в воздух.
Вдруг
пан Анджей, привстав в стременах, воздел руки к небу и воскликнул громовым голосом:
– Vivat
Ян Казимир, наш правитель и отец!
Тут
поднялся такой крик, будто вновь началось сраженье. Неописуемое одушевление охватило
всех и каждого.
Князь
Михал отстегнул от пояса саблю в усыпанных алмазами ножнах и протянул ее Кмицицу,
гетман набросил ему на плечи свой дорогой, подбитый мехом плащ, он же снова
простер кверху руки:
– Vivat
наш гетман, наш непобедимый вождь!
– Grescat!
Floreat![358]
– подхватил хор голосов.
Тут
стали сносить и втыкать в земляную насыпь у ног военачальников захваченные вражеские
знамена. Ни одного не уберег неприятель: и прусские здесь были – регулярной
армии, ополченские и дворянские, – и шведские, и Богуславовых полков; все
цвета радуги заиграли, переливаясь, у подножья вала.
– Сегодняшняя
победа – одна из величайших в этой войне! – воскликнул гетман. –
Израель и Вальдек в плену, полковники либо перебиты, либо тоже в плену, войско
поголовно истреблено…
И
обратился к Кмицицу:
– Пан
Бабинич, ты в той стороне с Богуславом должен был повстречаться… Что с ним?
Тут и
Володыёвский уставил на Кмицица нетерпеливый взгляд, он же поспешил ответить:
– Князя
Богуслава господь покарал вот этой рукою!
И с
этими словами протянул вперед правую руку. В ту же минуту маленький рыцарь
кинулся ему на шею.
– Ендрек! –
крикнул он. – Как же я за тебя рад! Благослови тебя создатель!
– Это
ты меня саблей учил владеть! – с искренней благодарностью ответил пан
Анджей.
Дальнейшие
изъявления дружеских чувств были прерваны князем кравчим.
– Неужто
мой брат убит? – быстро спросил он.
– Нет, –
ответил Кмициц, – я ему даровал жизнь, но он ранен и взят в плен. Да вот
он, вон ногайцы мои его ведут!
При этих
словах на лице Володыёвского отобразилось недоумение, а взоры всех рыцарей
устремились на равнину: там вдали показался отряд в полсотни татар; всадники
медленно приближались и наконец, миновав нагромождения поломанных телег,
достигли оконечности вала.
Теперь,
когда они были уже в нескольких десятках шагов, видно стало, что едущий впереди
татарин тащит за собой пленника; все узнали Богуслава, но… как же надсмеялась
над ним судьба!
Он, один
из могущественнейших властителей Речи Посполитой, вчера еще мечтавший об
удельном княжестве, он, князь Римской империи, шел теперь за татарским конем с
веревкой на шее, пешком, без шляпы, с окровавленной головой, обмотанной грязной
тряпицей. Но столь велика была ненависть рыцарей к этому магнату, что постигшее
его жестокое унижение ни в чьем сердце не пробудило жалости – напротив, едва ли
не все уста вскричали разом:
– Смерть
предателю! Саблями его зарубить! Смерть! Смерть!
А князь
Михал закрыл глаза рукою, ибо тяжко ему было смотреть на позор одного из Радзивиллов.
И вдруг, сделавшись красен в лице, воскликнул:
– Милостивые
судари! Это брат мой, моя кровь, а я ни жизни своей, ни достояния не жалел для
отчизны! Кто на этого несчастного поднимет руку, тот враг мне!
Рыцари
мгновенно умолкли.
Князя
Михала любили за отвагу, щедрость и преданность отечеству. Когда вся Литва уже
была под пятой гиперборейцев, он единственный оборонялся в Несвиже, а во время
войны со шведами с негодованием отверг наущения Януша и одним из первых
примкнул к Тышовецкой конфедерации – потому и теперь к его словам прислушались.
Да и, вероятно, никому не хотелось навлечь на себя неудовольствие
могущественного вельможи; так или иначе, все сабли немедля попрятались обратно
в ножны, а кое-кто ИЗ офицеров, радзивилловские вассалы, закричали даже:
– Отнять
его у татар! Пусть Речь Посполитая его судит – не позволим басурманам глумиться
над благородной кровью!
– Отнять
его у татар! – повторил князь. – Заложника мы найдем, а выкуп он сам
заплатит! Пан Войниллович, прикажи своим людям – пусть силой его возьмут, если
добром нельзя будет!
– Я
готов идти в заложники! – воскликнул Гноинский.
Между
тем Володыёвский пододвинулся к Кмицицу и сказал:
– Что
же ты натворил, Ендрек! Ведь он, почитай, выпутался!
Кмициц
вскинулся, как раненый дикий кот.
– Позволь,
ваша светлость! – крикнул он. – Это мой пленник! Я ему жизнь даровал,
но не просто так – он мои условия на своем еретическом Евангелии соблюсти
поклялся. Да я скорей умру, чем позволю отобрать его у татар, пока он уговор не
исполнит!
Сказавши
так, Кмициц вздыбил коня, преграждая Войнилловичу путь. Горячая кровь в нем
взыграла: лицо исказилось, ноздри раздулись, глаза метали молнии.
Войниллович
стал теснить его своей лошадью.
– С
дороги, пан Бабинич! – крикнул он.
– С
дороги, пан Войниллович! – рыкнул пан Анджей и рукоятью сабли ударил коня
Войнилловича с такою страшной силой, что жеребец зашатался, словно настигнутый
пулей, и ткнулся храпом в землю.
Среди
рыцарей поднялся грозный ропот, но тут вперед выступил Госевский.
– Помолчите,
судари! – сказал он. – Послушай, князь. Объявляю своей гетманской
властью, что пан Бабинич имеет все права на пленника, а если кто пожелает его у
татар забрать, пусть поручится за него победителю!
Князь
Михал подавил ярость и, овладев собою, сказал, обращаясь к пану Анджею:
– Говори,
сударь, чего ты хочешь?
– Я
хочу, чтоб он уговор исполнил, прежде чем освобожден будет.
– Так
он, освободившись, исполнит.
– Как
бы не так! Не верю!
– Тогда
я за него клянусь пресвятой девой, которую чту, и рыцарское слово даю, что все
обещанное будет сделано. А нет – спросишь с меня; отвечаю честью своей и
достоянием.
– Больше
мне ничего не надо! – сказал Кмициц. – Пусть пан Гноинский заложником
идет, иначе татары противиться станут. А я довольствуюсь твоим словом.
– Спасибо
тебе, рыцарь! – ответил князь кравчий. – И не бойся, что он тотчас
будет на свободу отпущен: я его, как и велит закон, пану гетману отдам; пусть
остается в плену, пока король не вынесет приговора.
– Быть
посему! – сказал гетман.
И, велев
Войнилловичу переменить коня, который едва уже дышал, отправил его вместе с
Гноинским за князем.
Но не
так это оказалось просто. Пленника пришлось брать силой: сам Гассун-бей яростно
сопротивлялся и унялся лишь, когда к нему подвели Гноинского и пообещали сто
тысяч талеров выкупа.
Вечером
князь Богуслав уже лежал в одном из шатров Госевского. Его тщательно перевязали;
двое лекарей не отходили от раненого ни на шаг и оба ручались за его жизнь:
рана, нанесенная самым кончиком сабли, была не опасна.
Володыёвский
не мог простить Кмицицу, что тот оставил князя в живых, и от негодования целый
день избегал встречи с ним, но вечером пан Анджей сам пришел к нему в палатку.
– Бога
ты не боишься! – воскликнул, увидев его, маленький рыцарь. – Уж от
кого-кого, а от тебя я не ожидал, что ты этого предателя живьем отпустишь!..
– Выслушай
меня, Михал, прежде чем корить, – угрюмо ответил Кмициц. – Уже нога
моя у него на груди была, уже клинок был к глотке приставлен, и тут знаешь, что
изменник этот мне сказал?.. Мол, уже приказ отдан, чтобы Оленьку в Таурогах
смерти предать, если он погибнет… Что же мне, несчастному, было делать? Я ее
жизнь ценой его жизни купил. Что я мог сделать?.. Скажи, Христа ради… Что?
И пан
Анджей стал рвать на себе волосы и ногами в неистовстве топать, а Володыёвский
задумался.
– Отчаяние
твое мне понятно… – поразмыслив, сказал он. – И все же… ты ведь не
кого-нибудь, а изменника отпустил, который в будущем страшные беды на отечество
наше навлечь может… Ну да ладно, Ендрек! Что ни говори, сегодня ты великую
услугу Речи Посполитой оказал, хоть под конец и поступился ее благом во имя
собственного.
– А
ты, ты сам бы что сделал, если б тебе сказали, что к горлу Ануси Борзобогатой
нож приставлен?..
Володыёвский
усиленно зашевелил усиками.
– Я
себя в пример не ставлю. Хм! Что бы я сделал?.. Вот Скшетуский – он у нас душой
римлянин – его б в живых не оставил, и, я уверен, господь бы не позволил из-за
этого пролиться невинной крови.
– Я
свою вину готов искупить. Покарай меня, господи, не по тяжким моим грехам, но
по твоему милосердию… не мог я голубке своей смертный приговор подписать… – И
Кмициц закрыл глаза руками. – Помогите мне, ангелы небесные! Не мог я! Не
мог!
– Ладно
уж, сделанного не воротишь! – сказал Володыёвский.
– Тут
пан Анджей вытащил из-за пазухи бумаги.
– Гляди,
Михал, что я получил! Это приказ Саковичу, это – всем радзивилловским офицерам
и шведским комендантам… Заставили подписать, хоть он едва рукой шевелил… Князь
кравчий сам проследил… Вот ее свобода, ее безопасность! Господи, да я целый
год, что ни день, крестом лежать буду, плетьми себя повелю хлестать, костел
новый выстрою, а ее жизнью не пожертвую! Не римлянин я душой… пускай! Не Катон,
как пан Скшетуский… ладно! Но жизнью ее не пожертвую! Нет, тысяча чертей! И
пусть меня хоть в пекле на вертел…
Кмициц
не договорил: Володыёвский подскочил к нему и зажал рукою рот, закричав в испуге:
– Не
богохульствуй! Еще навлечешь на нее гнев господень! Бей себя в грудь! А ну,
живо!
И Кмициц
принялся бить себя в грудь, приговаривая: «Меа culpa! Mea culpa! Mea maxima
culpa!» А потом бедняга разразился рыданьями, ибо сам уже не знал, что ему
делать.
Володыёвский
позволил другу выплакаться, а когда тот наконец успокоился, спросил:
– Что
же ты теперь предпринять намерен?
– Пойду
с чамбулом, куда посылают: к самым Биржам! Вот только люди и лошади отдохнут… А
по дороге, сколько станет сил, еретиков буду громить, вражью кровь проливать во
славу божию.
– И
заслужишь прощение. Не горюй, Ендрек! Господь милостив.
– Кратчайшей
дорогой пойду, напрямик. По Пруссии сейчас свободно можно гулять, разве что
попадется где-нибудь на пути гарнизонец.
Пан
Михал вздохнул:
– Эх,
и я бы с тобой пошел с превеликой охотой, да служба не пускает! Хорошо тебе
волонтерами командовать… Ендрек! Послушай, брат!.. Вдруг ты их обеих найдешь…
позаботься уж и о той, чтоб худого чего не содеялось… Как знать, может, она мне
судьбой назначена…
И с
этими словами маленький рыцарь бросился в объятия Кмицица.
|
