|
|
ГЛАВА XX
Но вот
однажды в Тауроги прибыла в сопровождении конвоя из полусотни солдат панна Анна
Борзобогатая-Красенская.
Браун
принял ее отменно вежливо, поскольку так ему повелело письмо Стаховича, подписанное
самим Богуславом и рекомендующее оказывать уважаемой воспитаннице княгини Гризельды
Вишневецкой всяческое содействие. Девушка была и сама по себе не без шарма; с
первой минуты по приезде она принялась строить глазки Брауну, так что угрюмый
немец завертелся, как на угольях; также она стала командовать и другими
офицерами, одним словом, начала распоряжаться в Таурогах, как в собственном
доме. В первый же день она познакомилась с Оленькой, которая, правду сказать,
смотрела на нее с недоверием, но приняла ее вежливо, надеясь услышать
какие-нибудь новости.
Ануся же
знала не так мало. Разговор начался с Ченстоховы, поскольку этого таурогские
пленники жаждали прежде всего. Мечник навострил уши, чтобы ничего не упустить,
и только время от времени прерывал рассказы Ануси восклицаниями:
– Слава
всевышнему!
– Мне
странно, – сказала наконец Ануся, – что до вас только сейчас дошли
известия о чудесах пресвятой девы, это уже давнишняя история, я тогда еще была
в Замостье, даже пан Бабинич еще за мной не приезжал – да нет! За несколько
недель до того… Потом уже начали всюду бить шведов, и в Великой Польше, и у
нас, а больше всех пан Чарнецкий, они от одного звука его имени бегут без
оглядки.
– А!
Пан Чарнецкий! – воскликнул, потирая руки, мечник. – Этот-то им
задаст перцу. Я о нем слышал еще с Украины, солдат что надо!
Ануся же
только ручками с платья как бы пылинку стряхнула и сказала как-то между делом,
как о мелочи:
– Да
ну! Со шведами покончено!
Старый
пан Томаш выдержать уже не мог и, схвативши ее руку, совершенно утопил эту малость
в своих огромных усищах и стал яростно целовать, а потом завопил:
– Ах
ты, моя прелесть! Ах ты, моя красавица! Твоими устами да мед пить! Не иначе,
как ангелок слетел к нам в Тауроги!
Ануся
тут же стала покручивать пальцами кончики кос и, постреливая из-под бровей
глазками, сказала:
– Да
ну, какой из меня ангел! Ведь и коронные гетманы стали шведов бить, и все
регулярное войско с ними, и все рыцарство, и собрали конфедерацию в Тышовцах, и
король присоединился к ним, и издали послание короля сейму, и даже мужики бьют
шведов, и пресвятая дева благословляет…
Она
щебетала, как птичка, но от ее щебетанья сердце мечника совершенно растаяло, и
хоть некоторые известия уже были ему не в новинку, мечник на радостях рыкнул на
манер зубра; а по лицу Оленьки потекли обильные тихие слезы.
Увидев
это, Ануся, имевшая от природы доброе сердце, мгновенно прыгнула к ней и, обвив
руками ее шею, стала быстро говорить:
– Ты
не плачь, вельможная панна… Мне тебя жалко, я этого видеть не могу… Чего ты плачешь?
И
столько чистосердечия было в ее голосе, что недоверчивость Оленьки тут же
растаяла, и бедная девушка заплакала еще пуще.
– Ты
такая красивая у нас, вельможная панна, – утешала ее Ануся, – и
плачешь…
– Я
от радости, – отвечала Оленька, – и от горя, что мы тут сидим в
проклятой неволе, ни дня, ни часа не знаем…
– Как
это? У князя Богуслава?
– Да,
у этого изменника! У этого еретика! – взорвался пан мечник.
А Ануся
ему:
– И
со мной произошло то же самое, и потому я не плачу. Я не возражаю вашей
милости, что князь изменник и еретик, но зато он придворный кавалер и уважает
наш пол.
– Чтоб
его черти так уважали в пекле! – ответил мечник. – Ты еще не знаешь,
на тебя, Ануся, он так не кидался, как на эту бедную девицу. Он ведь
архишельма, и с ним Сакович такой же! Вот даст бог, гетман Сапега обоих
пристукнет!
– Пристукнет
так пристукнет… Князь Богуслав ужасно больной, и войско у него слабое. Правда,
он напал внезапно и победил несколько хоругвей и забрал Тыкоцин и меня в
придачу, но ему ли мериться силами с Сапегой. Вы мне можете верить, я обе армии
видала… У пана Сапеги собрались самые большие рыцари, уж они справятся с князем
Богуславом.
– Видишь?
Я тебе говорил? – обратился мечник к Оленьке.
– Я
князя Богуслава знаю давно, – продолжала Ануся, – он родственник
обоих князей Вишневецких и семьи Замойских; один раз он приезжал в Лубны, когда
сам князь Иеремия ходил на татар в Дикое Поле. Поэтому и сейчас он приказал
меня не трогать, потому что запомнил, что я в том доме была своим человеком и
приближенной княгини. Я была еще малюсенькая! Не то что сейчас! Господи, да кто
бы тогда мог ожидать, что он будет изменником! Но вы не печальтесь все равно,
мои дорогие, он или уже не вернется, или же мы отсюда как-нибудь выберемся.
– Да
мы уже пробовали, – сказала Оленька.
– И
вам не удалось?
– Да
как же оно удастся, – ответил мечник. – Мы выдали свою тайну одному
офицеру, про которого думали, что он нам сочувствует, а оказалось, что он готов
скорей помешать нам, чем помочь. Тут у них за старшего Браун, его сам черт не
уговорит.
Ануся
опустила глаза.
– Может
быть, мне удастся. Надо только подождать, пока пан Сапега подойдет, чтобы было
где найти убежище.
– Дай-то
бог, да поскорее, – отвечал пан Томаш, – у нас-то среди его людей
множество родни, знакомых и друзей… Да! Там же у меня и старые товарищи, вместе
у славного Иеремии служили, пан Володыёвский, Скшетуский и Заглоба.
– Я
их знаю, – с удивлением сказала Ануся, – но их нет у пана Сапеги. Ах,
если бы они там были, в особенности пан Володыёвский (пан Скшетуский ведь
женат), я бы тут не очутилась, потому что пан Володыёвский не сдался бы, как
пан Котчиц.
– Это
большой рыцарь! – воскликнул пан мечник.
– Гордость
целого войска! – добавила Оленька.
– Господи!
Уж не погибли ли они, если вы их не видели?
– Да
нет! – ответила Ануся. – Мы бы давно услыхали о смерти таких рыцарей,
но мне ничего не говорили… Вы их не знаете… Они не сдадутся никогда… Разве что
пуля их возьмет, а человеку с ними не справиться, ни с паном Скшетуским, ни с
Заглобой, ни с паном Михалом. Хоть пан Михал маленький, я помню, что о нем
сказал князь Иеремия, что если бы судьба Речи Посполитой зависела от боя один
на один, то он бы выбрал на этот бой пана Михала. Ведь это он Богуна зарубил…
Нет, нет! Пан Михал всегда за себя постоит.
Мечник,
довольный, что ему есть с кем поговорить, начал ходить большими шагами по комнате,
вопрошая:
– Ну,
ну. Вельможная панна так хорошо знает пана Володыёвского?
– Мы
же столько лет были вместе…
– Ну!..
Небось и без амуров не обошлось?
– Я
в этом не повинна, – сказала Ануся, напуская на себя скромный вид, –
но ведь с тех пор пан Михал наверняка женился.
– А
вот и не женился.
– А
хоть бы и женился… Мне все равно!..
– Дай
вам боже, чтобы вы соединились… Но меня волнует другое – что это ты говоришь,
что их нет у пана гетмана, ведь с такими солдатами викторию одержать легче.
– Там
есть еще кое-кто, он всех собой заменит.
– Это
кто такой?
– Пан
Бабинич с Витебщины… Вы что, о нем не слышали?
– Нет,
и это мне странно.
Ануся
начала рассказывать историю своего путешествия из Замостья и все, что с нею приключилось
по дороге. Пан Бабинич же вырастал, по мере того как она говорила, в такого
великого героя, что мечник терялся в догадках, кто же это такой.
– Я
ведь знаю всю Литву, – говорил он. – Тут есть семейства, которые
прозываются похоже как то: Бабонаубки, Бабилло, Бабиновские, Бабинские и
Бабские, но про Бабиничей я не слышал. И я думаю, что это фамилия вымышленная,
так многие поступают из тех, кто ушел в партизаны, чтобы неприятель не мстил
семье и имуществу. Хм! Бабинич! Это какой-нибудь огневой рыцарь, если он сумел
так отличиться у пана Замойского.
– О!
Какой еще огневой! Ах! – воскликнула Ануся.
Мечник
пришел в хорошее настроение.
– И
даже так? – спросил он, становясь перед Анусей руки в боки.
– Ну,
уж вы, милостивый государь, бог знает что тут же себе вообразили.
– Боже
упаси, я ничего не воображаю!
– А
пан Бабинич, только мы выехали из Замостья, мне сразу сказал, что его сердце
кем-то уже арендовано… И хоть ему за аренду не платят, он даже и не мыслит
менять арендатора…
– И
ты, барышня, этому веришь?
– Именно
что верю, – ответила с большой живостью Ануся, – он, должно быть, по
уши влюблен, если столько времени… если… если…
– Ой!
Если что? – ответил, смеясь, пан мечник.
– Если
то, – ответила она, топая ножкой, – если мы о нем услышим…
– Дай
бог!
– И
я скажу вам, почему… Вот: сколько бы раз пан Бабинич ни вспоминал о князе
Богуславе, у него всегда лицо белело, а зубами он скрипел, как дверями.
– Вот
это будет наш человек!.. – сказал пан мечник.
– Верно!
И к нему мы уйдем, только бы он показался поблизости!
– Я
бы отсюда вырвался, если бы имел свой отряд, и ты, девушка, увидишь, что для
меня война не в новинку и эта старая рука тоже на что-то сгодится.
– Тогда
идите, ясновельможный пан, под командование пана Бабинича.
– Это
вам, барышня, очень хочется пойти к нему под командование…
Долго
они перешучивались таким образом, и им было все веселей, и даже Оленька, забыв
о своих печалях, изрядно развеселилась, а Ануся в конце концов начала фыркать
от слов пана мечника, как кошечка. А так как она хорошо отдохнула, поскольку на
последнем ночлеге неподалеку в Россиенах она выспалась как следует, Ануся ушла
только поздней ночью.
– Золото,
а не девка! – сказал после ее ухода пан мечник.
– Такое
доброе сердце… я думаю, что мы быстро поймем друг друга, – ответила ему
Оленька.
– А
ты ее встретила вначале в штыки.
– Потому
что думала, что ее подослали. Откуда мне знать? Я всех тут боюсь!
– Ее
подослали?.. Разве что добрые духи!.. А вертлявая чертовски, как ласка… Был бы я
помоложе, не знаю, до чего бы дело дошло, хоть я и сейчас еще хоть куда…
Оленька
окончательно развеселилась и, упершись ручками в колени, склонила головку
набок, подражая Анусе, и, глядя искоса на мечника, сказала:
– Как
это, дядюшка? Вы мне тетушку хотите новоиспеченную подарить?
– А
ну, тихо! Ну, – сказал мечник.
Но он
при том усмехнулся и всей горстью начал подкручивать усы вверх.
– Даже
и тебя, такую солидную девицу, она расшевелила. Я уверен, что между вами начнется
великая дружба.
И вроде
не ошибся пан Томаш, потому что немного времени спустя между девушками завязалась
пылкая дружба, и росла она все больше, может быть, именно потому, что девушки
представляли собой полную противоположность. Одна была душою серьезна, с
глубокими чувствами, несгибаемой волей и разумом; другая же, при всем своем
добром сердце и чистоте помыслов, была резвушкой. Одна со своим тихим
выражением лица, светлыми косами, несказанным миром и красотой, веющей от всего
ее стройного облика, была похожа на древнюю Психею; другая истинная смуглянка,
приводила на мысль скорей ведьму, которая ночами завлекает людей в вертепы и
смеется над их робостью. Офицеры, оставшиеся в Таурогах, которые изо дня в день
могли видеть обеих, предпочли бы целовать у панны Биллевич ноги, а у Ануси
сахарные уста.
Кетлинг,
который имел душу шотландского горца, то есть полную меланхолии, почитал и
боготворил Оленьку, Анусю же с первого взгляда возненавидел, на что она
отвечала ему полной взаимностью, возмещая понесенные убытки на Брауне и всех
остальных, не исключая и самого пана мечника россиенского.
За
короткое время Оленька приобрела огромное влияние на свою подружку, и та со
всей откровенностью говаривала пану мечнику:
– Она
с двух слов больше скажет, чем я за целый день наболтаю.
От
одного недостатка, однако, серьезная девушка не смогла вылечить свою подружку,
а именно от кокетства. Стоило только Анусе услыхать в коридоре бряцанье шпор,
как она мгновенно прикидывалась, будто что-то забыла или что хочет узнать, не
пришло ли известий о пане Сапеге, и она выскакивала в коридор, вихрем мчалась
и, налетев на офицера, восклицала:
– Ах!
Как вы меня напугали!
После
чего начинался разговор, сопровождаемый перебиранием фартучка, взглядами из-под
бровей и различными другими штучками, с помощью которых самое твердокаменное
мужское сердце может быть повержено.
И тем
более вменяла ей Оленька в вину это баловство, что Ануся уже на второй-третий
день знакомства призналась ей в потаенной склонности к пану Бабиничу. Они не
раз об этом говорили.
– Некоторые
передо мной как нищие просили милостыни, – говорила, стало быть,
Ануся, – а этот дракон предпочитал на своих татар смотреть, а не на меня,
и говорил со мной, как приказ отдавал: «А ну, вельможная панна, вылезай! А ну,
панна, поехали! А ну, панна, пей!» Если бы он был еще грубиян, так ведь нет;
или не заботился бы обо мне, но ведь заботился! В Красноставе я сразу же
сказала себе: «Ты не смотришь на меня, так погоди!..» Но уже в Ленчной меня
саму так разобрало, что просто ужас. И, скажу я тебе, только и глядела я в его
серые глаза, а стоило ему засмеяться, уже меня радость берет, как будто я его
раба…
Оленька
повесила голову, потому что и ей вспомнились серые глаза. И тот, другой,
говорил бы так же, и у того вечно одни команды были на уме, а твердость в
облике, только разве что он совести не знал и бога не боялся.
Ануся
же, погружаясь в воспоминания, продолжала:
– А
когда он по полям летал на коне, я уж думала, что это прямо орел какой-то или
гетман. Татары его боялись как огня. Где он ни появится, везде о нем говорят, а
если случался бой, то кровожадность из него так огнем и била. Я много каких
знаменитых рыцарей повидала, но такого, чтобы меня страх забирал перед ним, я
никогда не видела.
– Если
господь бог его тебе предназначил, то ты его получишь, даже если бы он тебя не
любил, во что я не хочу верить.
– Любить-то
он меня любил… немножечко… Но другую он любил больше. Он мне сам не раз
говорил: «Это ваше счастье, вельможная панна, что я ни забыть, ни разлюбить не
могу, иначе бы лучше волку козу доверить, чем мне такую девушку».
– А
ты что?
– А
я говорю ему: «Откуда, вельможный пан, ты взял, что я к тебе неравнодушна?» А
он: «А я бы и не спрашивал!» Вот и делай с ним что хочешь с таким!.. Дурочка
та, которая его не полюбила, это же камень, должно быть, а не девка. Я
спрашивала, как ее зовут, он не хотел говорить. «Лучше, – говорит, –
этого не касаться, это у меня рана, а вторая рана – это Радзивиллы… изменники!»
И сразу у него делалось такое страшное лицо, что мне хотелось в мышиную нору
спрятаться. Я его прямо боялась!.. Ну ладно! Не для меня он, не для меня!
– Проси
его у святого Миколая, я знаю от тетки, что в таких случаях он лучший
заступник. И смотри-ка, не обидь его, не завлекай других.
– Не
буду больше никогда, только немножечко! Капельку!
Тут
Ануся показывала на пальчике, сколько она себе позволит, и такую показывала
малость, самое большее на полногтя, только чтобы не обидеть святого Миколая.
– Я
ведь не впустую это делаю, – оправдывалась она перед паном мечником,
который тоже стал принимать близко к сердцу ее легкомыслие, – я по
обязанности, потому что если офицеры нам не помогут, то мы отсюда никогда
больше не выберемся.
– Да
ну! Браун этого не допустит!
– Браун
уже сдался! – сказала она тоненьким голоском и опустила глазки.
– А
Фиц-Грегори?
– Сдался! –
отвечала она еще тоньше.
– А
Оттенгаген?
– Сдался!
– А
фон Ирен?
– Сдался!
– Ну,
барышня, волк тебя заешь! Я вижу, что только с Кетлингом ты не сумела
справиться…
– Я
его не выношу! Но с ним справится кто-то еще. К тому же мы обойдемся и без его
позволения.
– И
ты, барышня, думаешь, что если мы захотим бежать, то они не помешают?
– Они
пойдут с нами!.. – отвечала, поднявши голову и зажмурив глазки, Ануся.
– Господи!
Тогда чего мы тут сидим? Сегодня же я хочу быть подальше отсюда!
Но после
совещания, которое состоялось тут же, выходило, что необходимо потерпеть, пока
не решится судьба Богуслава и пока пан подскарбий или пан Сапега не подойдут к
пределам Жмуди. Иначе даже от рук своих можно было ждать ужасной смерти. Эскорт
иностранных офицеров не только не защищал, но и увеличивал опасность, поскольку
простой народ был так обозлен на чужестранцев, что каждого, кто не носил
польской одежды, казнил без сострадания. Даже польские сановники, одетые
по-иностранному, не говоря уже о французских и австрийских дипломатах, не могли
путешествовать иначе, чем под прикрытием крупных военных отрядов.
– Вы
мне верьте, я ведь проехала всю страну, – говорила Ануся, – в первой
попавшейся деревне, в первом же лесу разбойники вырежут нас, прежде чем
спросят, кто мы такие. Нельзя бежать никуда, кроме армии.
– Да
ну, у меня будет свой отряд.
– Прежде
чем вельможный пан его соберет, придется головой поплатиться, даже не доехавши
до своей деревни.
– Известия
о князе Богуславе должны вот-вот прийти.
– Я
велела Брауну, чтобы мне обо всем немедленно сообщалось.
Однако
Браун долгое время ничего ей не говорил.
А вот
Кетлинг стал навещать Оленьку, поскольку она первая, встретив его однажды, протянула
ему руку. Молодой офицер не ждал ничего хорошего от наступившего вдруг затишья.
По его мнению, князь, чтобы успокоить курфюрста и шведов, не промолчал бы даже
о самом малом своем успехе, скорей бы преувеличил его, чем молчанием стал
ослаблять впечатление.
– Не
думаю, что его уже разбили наголову, – говорил молодой офицер, – но
он наверняка находится в тяжелом положении, из которого трудно найти выход.
– Все
новости доходят сюда так поздно, – отвечала Оленька, – примером тому
Ченстохова, мы о ее чудесном спасении узнали подробно только от панны
Борзобогатой.
– Я,
госпожа, знал об этом раньше, но, как иностранец, не придал Ченстохове того
значения, которое имеет в глазах поляков этот город, я даже не сказал вам
ничего. Иногда в большой войне какая-нибудь малая крепость вовремя устоит,
отобьется от нескольких штурмов, такое ведь может случиться, обычно этому не
придают значения.
– А
ведь для меня это была бы самая прекрасная новость!
– Теперь
я вижу, что поступил неверно, потому что, как я начал понимать, все, что последовало
за этой обороной, очень важно и может повлиять на ход целой войны. Однако
вернемся к подлясскому походу князя, тут совсем другое дело. Ченстохова далеко,
Подлясье близко. А когда князю везло, вы помните, госпожа, как быстро приходили
новости… Верьте мне, госпожа: я человек молодой, но я с четырнадцати лет
солдат, и опыт говорит мне, что это молчание плохо кончится.
– Скорее
всего хорошо, – ответила девушка.
А
Кетлинг на это:
– Пусть
будет так!.. Через полгода моя служба заканчивается!.. Через полгода моя
присяга теряет силу!
Несколько
дней спустя после этого разговора пришли наконец известия.
Их
привез пан Бес, по гербу прозываемый Корень, а при дворе Богуслава известный
как Корнутус[348].
Это был польский шляхтич, совершенно обыностранившийся, поскольку он чуть ли не
с подростков служил в чужеземных войсках и напрочь забыл польский язык, по
крайней мере, говорил он, как немец. Душа у него тоже была чужеземная, поэтому
он сильно привязался к князю. Он ехал с серьезным заданием в Кенигсберг, а в
Таурогах задержался только на отдых.
Браун с
Кетлингом сразу же проводили его к Оленьке и Анусе, которые теперь жили и спали
бок о бок.
Браун
вытянулся во фрунт перед Анусей, после чего обратился к пану Бесу и сказал:
– Это
родственница пана Замойского, калушского старосты, поэтому и князя, который
велел оказывать ей всяческое уважение, и она пожелала услышать из уст личного
свидетеля все новости.
Пан Бес,
в свою очередь, выпрямился по-уставному и ждал вопросов.
Ануся
ничуть не возражала против своих родственных связей с Богуславом, поскольку ее
тешили военные почести, так что она показала ручкой пану Бесу, чтобы он садился,
и, когда он сел, спросила:
– Где
сейчас находится князь?
– Князь
отступает к Соколке, даст бог, удачно! – ответил офицер.
– Ваша
честь, только говорите истинную правду, как его дела?
– Я
говорю истинную правду, – ответил офицер, – и ничего не утаиваю,
предполагая, что ваша милость в своей душе найдет опору, чтобы выслушать и не
очень приятные новости.
– Я
найду! – отвечала Ануся, постукивая каблучком о каблучок под платьем от
удовольствия, что ее назвали «ваша милость» и что новости «не очень приятные».
– Сначала
у нас все шло хорошо, – говорил пан Бес. – Мы уничтожили по дороге
несколько мятежных шаек, разбили пана Кшиштофа Сапегу и вырезали две хоругви
кавалерии и один хороший полк пехоты, никого не щадя… После чего мы уничтожили
пана Гороткевича, так что сам он едва ушел, а некоторые говорят, что и он убит…
После чего мы заняли тыкоцинские развалины…
– Это
мы уже все знаем, говорите скорее, ваша честь, неприятные новости! –
внезапно прервала его Ануся.
– Извольте
только выслушать их спокойно. Мы дошли до самого Дрогичина, и тут нам пошла
плохая карта. Ходили слухи, что пан Сапега еще далеко; однако же два наши
конные разъезда как сквозь землю провалились. Не осталось даже свидетеля бойни.
Потом нам показалось, что какие-то войска идут впереди нас. Из-за этого вышла
большая конфузия. Князь начал подумывать, что все предыдущие донесения были
ложными и что пан Сапега не только наступает, но и перерезал нам дорогу. Тогда
мы начали отступать, поскольку таким способом можно было заставить неприятеля
принять сражение, которого хотел князь… Но неприятель не давал себя вытянуть в
поле, а только все нападал и нападал на нас. Снова ушли два конных разъезда и
вернулись разбитые. И все у нас пошло вкривь и вкось, не было покоя ни днем, ни
ночью. Дороги нам портили, плотины разрушали, провиант перехватывали. Начали
ходить слухи, что нас преследует сам пан Чарнецкий. Солдат не спит, не ест,
духом упал; люди пропадали прямо на стоянках, как будто сквозь землю
проваливались. В Белостоке враг снова захватил целый разъезд, княжеские
поставцы с посудой и кареты, а также пушки. Никогда ничего подобного я не
видывал. И в предыдущих войнах этого не видали. Князь впал в отчаяние. Он хотел
одного решающего сражения, а вынужден был каждый день давать десяток мелких… и
проигрывать. Всякий порядок распадался. А как мне выразить нашу растерянность и
страх, когда мы узнали, что сам пан Сапега еще не выступил, и только один
крупный отряд выскочил впереди нас и причинил нам такой невообразимый урон. В
этом отряде были и татары…
Дальнейшие
слова офицера были прерваны писком Ануси, которая, бросившись Оленьке на шею,
вскрикнула:
– Пан
Бабинич!
Офицер
остолбенел, услышав эту фамилию, однако же он счел, что у досточтимой барышни
этот крик вырвался от ужаса и ненависти, так что немного погодя он заговорил
так:
– Кому
бог дал величие, тому он дал и силы выносить тяжелые времена, так что извольте
успокоиться, госпожа! Именно так и прозывается этот слуга дьявола, который
подорвал успех целого похода и стал причиной неисчислимых несчастий. Его фамилию,
которую ваша светлость отгадала с такой удивительной быстротой, сейчас
повторяют в ужасе и бешенстве все в нашем войске…
– Этого
пана Бабинича я видела в Замостье, – быстро отвечала Ануся, – и если
бы я могла предугадать…
Тут она
замолкла, и никто так и не узнал, что бы в таком случае произошло…
Офицер,
помолчавши, снова заговорил:
– Тут
наступила распутица и оттепель вопреки, можно сказать, натуральным законам природы,
поскольку мы имели сведения, что на юге Речи Посполитой еще крепко держалась
зима, а мы брели в весенней грязи, которая сковала нашу тяжелую кавалерию. А
он, имея легких на подъем людишек, тем более всюду успевал. На каждом шагу мы
теряли повозки и пушки, так что в конце концов пришлось идти налегке, без
обоза. Окрестный житель в своем слепом ожесточении явно помогал захватчикам…
Что будет, одному богу известно, а я оставил в отчаянном состоянии войско и
самого светлейшего князя, которого вдобавок бьет злая лихорадка и лишает его
сил на несколько дней. Однако же генеральное сражение вот-вот произойдет, но
как оно обернется, бог знает… и куда зайдет… Остается ждать чуда.
– Где
вы оставили князя?
– В
одном дне пути от Соколки; князь собирается укрепиться в Суховоле или тамошнем
Янове и принять бой. Пан Сапега в двух днях пути. Когда я уезжал, у нас была
передышка, поскольку от схваченного языка мы дознались, что сам Бабинич
отлучился в главный лагерь, а без него татары не смеют так нападать, они
пощипывают наши разъезды и довольны. Князь, несравненный полководец, основывает
все свои надежды на генеральной битве, но это когда он здоров, а как его
лихорадка схватит, он уже думает по-другому, почему он меня и послал в Пруссию
– А
зачем вы туда, сударь, едете?
– Или
князь выигрывает битву, или проигрывает. Если он ее проигрывает, вся Княжеская
Пруссия остается без прикрытия, и очень просто может статься, что пан Сапега
перейдет границу, чтобы вынудить курфюрста принять сторону короля… Так вот (я
говорю об этом, поскольку в том нет никакой тайны), я еду предупредить, чтобы
они там в провинциях подумали о какой-нибудь обороне, иначе непрошеные гости
могут нагрянуть большой компанией. Это дело курфюрста и шведов, с которыми
князь в союзе и от которых он тоже имеет право ждать помощи.
Офицер
замолчал.
Ануся
забросала его множеством вопросов, с трудом выдерживая серьезный тон, но зато,
когда он вышел, она уж дала себе полную волю, стала хлопать руками по юбчонке,
крутиться волчком на каблуках, бросилась целовать Оленьке глаза, а пана мечника
таскать за откидные рукава кунтуша, крича:
– Ну,
что? Что я говорила? Кто извел князя Богуслава? Может, пан Сапега?.. Фигушки
пан Сапега! Кто шведов изводит точно так же? Кто казнит изменников? Кто лучший
изо всех кавалер, лучший рыцарь? Пан Анджей! Пан Анджей!
– Какой
пан Анджей? – внезапно спросила, побледнев, Оленька.
– Разве
я тебе не говорила, что его зовут Анджей? Он сам мне это сказал. Пан Бабинич!
Пан Бабинич! Да здравствует пан Бабинич!.. Даже и сам пан Володыёвский лучше бы
не смог!.. Что с тобой, Оленька?
Панна
Биллевич очнулась, как бы желая сбросить с себя бремя тяжелых мыслей.
– Да
ничего! Я думала, что это имя носят только изменники. Был один такой, который
брался короля живого или мертвого продать шведам или князю Богуславу, его звали
тоже… Анджей.
– Накажи
его господь! – взорвался мечник. – Нечего нам глядя на ночь
вспоминать изменников. Лучше порадуемся, нам есть чему!
– Пусть
только сюда подойдет пан Бабинич! – добавила Ануся. – Так что вот! И
я буду, нарочно буду завлекать Брауна еще больше, чтобы он поднял бунт во всем
гарнизоне и с людьми, лошадьми и с нами вместе перешел к пану Бабиничу.
– Давай,
барышня, давай, – воскликнул, разошедшись, мечник.
– А
мы после этого покажем фигу этим немцам… Может быть, он тогда забудет о своей
кривляке и меня по… лю…
Тут она
снова тихонько взвизгнула, закрыла глаза руками, однако, должно быть, какая-то
мысль ее рассердила, потому что она пристукнула кулачками друг о дружку и
сказала:
– А
если нет, то я пойду за пана Володыёвского!
|
