|
|
ГЛАВА XXIV
А неделю
спустя пан Кмициц уже был в пределах Княжеской Пруссии под Райгродом. Это ему
удалось довольно легко, поскольку он перед самым уходом пана польного гетмана
словно канул в глухие леса, и так умело, что Дуглас был уверен – Кмициц и его
орда вместе со всей татарско-литовской дивизией ушли под Варшаву, и оставил
только малые гарнизоны по крепостям для охраны этих мест.
Дуглас
тоже ушел вслед за Госевским, а с ним и Радзеёвский и Радзивилл.
Кмициц
узнал об этом еще перед переходом границы и страшно досадовал на себя, что не
сможет встретиться с глазу на глаз со своим смертельным врагом и что господь
бог может покарать Богуслава чужими руками, а именно руками пана Володыёвского,
который также поклялся ему отомстить.
И тогда
Кмициц, будучи не в силах наказать изменника за муки Речи Посполитой и свои
собственные, перенес всю свою ярость на владения курфюрста.
Уже той
самой ночью, когда татары миновали пограничный столб, небо побагровело от зарева,
раздались ужасные вопли и плач людей, по которым шла железная стопа войны. Кто
мог просить о пощаде по-польски, того, по приказу начальства, оставляли в
живых, однако все немецкие поселки, колонии, деревни, городки превращены были в
реку огня, и масло не так быстро разливается по поверхности моря, когда с
корабля выльют его для успокоения волн, как разлились орды татар и добровольцев
Кмицица по этому спокойному и до сих пор не ведавшему горя краю. Казалось, что
каждый татарин мог двоиться и троиться, быть одновременно в нескольких местах,
чтобы жечь, резать. Не пощадили даже посевов в полях, даже деревьев в садах.
Кмициц
столько времени держал в узде своих татар, что наконец, когда он их распустил,
как распускают стаю хищных птиц, они совершенно утонули в резне и уничтожении.
Один старался перещеголять другого, а поскольку в плен брать было нельзя, они с
утра до вечера купались в человеческой крови.
Да и сам
Кмициц, сохранивший в своей душе немало дикости, дал ей полную волю и, хоть не
мочил рук в крови невинных людей, все-таки смотрел не без удовольствия на то,
как она течет. Душа его была спокойна, и совесть его ничего не говорила ему,
поскольку лилась не польская кровь, и вдобавок еретическая кровь, так что он
считал, что делает богоугодное дело.
Ведь
курфюрст ленник, то есть слуга Речи Посполитой, живущий ее милостями, первый
поднял кощунственную руку на свою королеву и госпожу, так что его должна была
настичь господня кара, так что Кмициц оказывался только орудием возмездия
господня.
Поэтому
каждый вечер он спокойно возносил молитвы при отблесках горящих немецких городов,
а когда крики убиваемых заглушали его слова, он начинал сначала, чтобы не
согрешить грехом неточности в служении господу богу.
Однако
он лелеял в душе не только жестокие чувства, ее согревали, кроме набожности,
еще и сентиментальные воспоминания, связанные с давними временами. Ему часто
приходили на ум те года, когда он с такой славой совершал набеги на Хованского,
и прежние друзья как живые являлись ему. Кокосинский, огромный
Кульвец-Гиппоцентаврус, рябой Раницкий, в жилах которого текла сенаторская
кровь, Углик, умеющий играть на чекане, Рекуц, которого не осквернила никогда
человеческая кровь, и Зенд, который так умело подражал голосам птиц и всякого
зверя.
«И все
они, кроме, может быть, только Рекуца, трещат сейчас в адском огне. А вот
сейчас бы они порадовались, они бы кровью умылись, не принимая греха на душу, и
с пользою для Речи Посполитой!..»
И тут
пан Анджей вздыхал при мысли о том, как губительна в ранней молодости распущенность,
если она еще на заре жизни перерезает дорогу благородным подвигам на веки
веков.
Но
больше всего он вздыхал по своей Оленьке, и чем дальше он заходил в глубь
Пруссии, тем жарче горели раны его сердца, как будто те пожары, которые он
раздувал, распаляли и его старую любовь. Каждый день он мысленно говорил
девушке:
«Голубка
моя милая, может быть, ты там забыла уже обо Мне, а если вспоминаешь, то в
сердце твоем одно презрение. А я, вдали или вблизи от тебя, ночью и днем, в
трудах для своей родины, все думаю о тебе и лечу к тебе душой через леса и
воды, как измученная птица, чтобы пасть у твоих ног. Речи Посполитой и тебе,
единственной, я отдал бы всю мою кровь. Но горе мне, если ты навеки отлучишь
меня от своего сердца!»
С такими
думами он шел все дальше на север по границе, жег и резал и никого не оставлял
в живых. Его душила ужасная тоска. Он бы хотел завтра же оказаться в Таурогах,
а дорога еще вела туда далекая и трудная, поскольку только что начала
подниматься вся прусская провинция.
Все, кто
был в силах, брались за оружие, чтобы отразить страшное нашествие; подкрепления
прибывали из самых далеких городов, в полки брали даже городских подростков, и
вскоре всюду уже против одного татарина Пруссия могла выставить двадцать
вооруженных воинов.
Кмициц
бросался на эти отряды как молния – громил, рассеивал, вешал, вывертывался,
скрывался и снова выплывал на волне пожаров, но, однако, он не мог идти уже так
быстро, как раньше, вперед. Иногда требовалось, по татарскому обычаю,
затаиваться целыми неделями в лесах или в камышах над берегами озер. Население
вставало, как на волков, а он и кусался, как волк, который одним ударом клыков
приносит смерть, и не только защищался, но и не переставал вести наступательную
войну.
Уважая
свое военное ремесло, он иногда, несмотря на погоню, так долго не двигался из какой-нибудь
местности, пока огнем и мечом не уничтожал все на несколько миль вокруг. Его прозвище
неведомо какими путями стало известно людям и гремело, повитое грозой и ужасом,
до берегов Балтики.
Правда,
пан Бабинич мог вернуться в границы Речи Посполитой и, не обращая внимания на
шведские гарнизоны, быстрым маршем дойти до Таурогов, но он не хотел этого
делать, потому что желал служить не себе, а Речи Посполитой.
Между
тем пришли известия, которые местным жителям прибавили сил обороняться и
мстить, а в сердце пана Бабинича поселили жестокое горе. Прогремела весть о
решающей битве под Варшавой, которую польский король, по всей видимости,
проиграл. «Карл Густав и курфюрст побили все войска Казимира», – из уст в
уста повторяли в Пруссии с огромной радостью. «Варшава снова взята! Это самая
большая в нынешней войне victoria, и теперь приходит уже конец Речи
Посполитой!»
Все
люди, которых забирали в полон и клали на уголья для допроса татары, повторяли
то же самое; были и преувеличенные известия, как это обычно бывает в неверное
военное время. И согласно этим сведениям, войска были уничтожены, гетманы
погибли, а Ян Казимир попал в плен.
Стало
быть, все кончено? И эта встающая из руин и победная Речь Посполитая была
только видением? Столько мощи, такие войска, столько великих людей и столько
знаменитых полководцев: гетманы, король, пан Чарнецкий со своей непобедимой
дивизией, пан коронный маршал, другие господа со своими свитами – неужели все
пропало, неужели все рассеялось, как дым, и нет тебе другой защиты, несчастная
страна, кроме одиночных партизанских отрядов, которые наверняка при первой же
вести о поражении развеются, как туман?!
Кмициц
рвал на себе волосы и ломал руки, он хватал влажную землю в горсти и прикладывал
к горящей голове.
– И
я погибну! – говорил он себе. – Но сначала я эту землю утоплю в
крови!
И он
начал воевать, как безумец; он уже не укрывался больше, не таился по лесам и
болотам, он искал смерти, он бросался как безумный на отряды в три раза большие
и разносил их в пух и прах саблями и копытами. Хищные, но не слишком
приспособленные к открытому бою, татары, не потеряв сноровки в устройстве засад
и ловушек, так закалились в непрерывных боях и походах, что теперь могли лицом
к лицу встретить любого врага в открытом поле и разносили квадраты даже
шведской далекарлийской гвардии, и в поединке с вооруженной прусской армией сто
таких татар с легкостью разбивало двести, а то и триста могучих, вооруженных
мушкетами бойцов.
Кмициц
отучил их тащить за собой награбленное, они брали только деньги, а именно
золото, которое зашивали в седла. Так что когда кто-нибудь из них погибал,
остальные с бешенством дрались за его коня и седло. Несмотря на то, что они обогащались
таким способом, они совершенно не утратили своей сверхъестественной
подвижности, и, поняв, что ни под одним начальником и мире они не собирали бы
столь обильной дани, татары привязались к Бабиничу, как гончие псы
привязываются к охотнику, и с настоящей магометанской честностью отдавали в
руки Сороки и Кемличей львиную долю добычи для «багадыра».
«Алла, –
говаривал Акба-Улан, – мало кто из них увидит Бахчисарай, но те, что
вернутся, те станут мурзами».
Бабинич,
который привык, что его издавна кормила война, собрал огромное богатство; а вот
смерти, которой он искал больше, чем золота, ему найти не удалось.
Снова
месяц прошел в воинских трудах и схватках, мера которых превосходила все человеческие
возможности. Татарским конькам-бахматам, хоть их и кормили ячменем и прусской
пшеницей, надо было дать хотя бы несколько дней отдыха. Поэтому молодой
полковник, которому не терпелось узнать какие-нибудь новости и нужно было
пополнить убытки в людях новыми добровольцами, отступил около Доспады в пределы
Речи Посполитой.
Вскоре
пришли и новости, такие радостные, что Кмициц чуть не потерял разум. Действительно,
оказалось, что мужественный, хоть и невезучий Ян Казимир проиграл великую
трехдневную битву под Варшавой, но по какой причине?
Причина
была та, что народное ополчение в огромной своей части разошлось по домам, а
остальная часть уже не сражалась с таким запалом, как при взятии Варшавы, и на
третий день битвы стала впадать в панику. В первые же два дня победа была на
стороне Польши. Регулярные войска уже не в партизанской войне, а в большой
битве с самыми вымуштрованными европейскими солдатами показали такое умение,
такую выдержку, что это привело в изумление даже шведских и бранденбургских
генералов.
Король
Ян Казимир покрыл себя бессмертной славой. Говорили, что он оказался на равных
с Карлом Густавом в ведении войны, и, если бы все его распоряжения были
исполняемы, неприятель проиграл бы битву и война была бы окончена.
Кмициц
получил сведения из уст очевидцев, поскольку наткнулся на отряд шляхтичей, которые
принимали участие в битве. Один из них рассказал ему о великолепном нападении
польских гусар, во время которого сам Carolus, который, несмотря на мольбы
своих генералов, не хотел отступить, чуть не погиб. Все также утверждали, что
неправда, что войска были уничтожены и что гетманы погибли; нет, все основные
силы армии, кроме ополчения, не были затронуты и отступили в полном порядке к
югу страны.
На
Варшавском мосту, который рухнул, были утрачены только пушки, но «дух армии был
переправлен через Вислу». Войска клялись всем, что было святого, что под
водительством такого полководца, как Ян Казимир, в следующей битве они разобьют
Густава, курфюрста и всех, кого будет нужно, поскольку предыдущая битва была
только репетицией, немного неудачной, но сулящей на будущее полную победу.
У
Кмицица ум за разум заходил: откуда первые сведения могли оказаться такими
страшными? Ему объяснили, что Карл Густав преднамеренно распространяет
искаженные слухи, а на самом деле он не знал толком, что предпринимать.
Шведские офицеры, которых неделю спустя взял пан Анджей, подтвердили это.
Он также
узнал от них, что курфюрст больше всех беспокоится о своей шкуре, и все больше
начинал подумывать, сколько людей из его войска погибло под Варшавой и что на
остальных напал ужасный мор, который косит людей хуже всякой войны. Тем
временем ополчение из Великой Польши, мстя за Уйсте и все свои обиды, вторглось
в Бранденбургское маркграфство, сжигая все на своем пути, вырезая жителей и
оставляя после себя голую землю. По мнению офицеров, близок был час, когда
курфюрст бросит шведов и присоединится к сильнейшему.
«Надо
будет поддать ему огоньку, – подумал Кмициц, – чтобы он сделал это
поскорей».
И
поскольку кони у него уже отдохнули и убыль в людях была восполнена, он снова
переправился через Доспаду и, как дух уничтожения, бросился на немецкие
селения.
Разные
отряды пошли по его стопам. Теперь уже оборона была не столь могучая, потому
ему легче было воевать. Новости приходили все более радостные, такие радостные,
что трудно было в них поверить.
Сначала
говорили, что Карл Густав, который после варшавской битвы дошел до Радома, теперь
отступает сломя голову в Королевскую Пруссию. Что случилось? Почему он
отступает? – на это некоторое время не было ответа, пока наконец по Речи
Посполитой снова не разнеслось имя пана Чарнецкого. Победил под Липцем, победил
под Стшемешном, под самой только Равой он уничтожил дотла арьергард бегущего
Карла, после чего, узнав, что две тысячи рейтар возвращаются из Кракова, он
неожиданно напал на них и даже не оставил ни одного свидетеля поражения.
Полковник Форгель, брат генерала, четверо других полковников, трое майоров,
тринадцать ротмистров и двадцать три поручика попали в плен. Другие сообщали
удвоенную цифру, некоторые в восторге утверждали, что под Варшавой Ян Казимир
победил, а не проиграл, и что его поход на юг страны был только военной
хитростью, чтобы вернее погубить врага.
И сам
Кмициц начал так думать, потому что, с младенческих лет будучи солдатом и
хорошо разбираясь в военных делах, он никогда не слышал о такой победе, после
которой победителям стало гораздо хуже. А шведам явно было все хуже и хуже,
начиная именно с варшавской битвы.
И пану
Анджею вспомнились тогда слова Заглобы, который во время их последнего свидания
говорил, что никакие виктории уже не поправят положения шведов, а одно только
поражение может их окончательно погубить.
«Канцлеру
бы такую голову! – подумал Кмициц. – Он в будущем как в открытой
книге читает».
Тут
вспомнились ему и дальнейшие пророчества пана Заглобы. Что он, Кмициц, то есть
Бабинич, дойдет до Таурогов, найдет свою Оленьку, сможет ее уговорить, женится
на ней, и народят они потомства во славу родины. Когда он вспомнил это, огонь
пробежал у него по жилам; он больше не хотел тратить ни секунды, бросил
избивать пруссаков и желал только одного – немедленно лететь в свои Тауроги.
Однако перед самым выездом к нему приехал лауданский дворянин из отряда
Володыёвского с письмом от маленького рыцаря.
«Мы идем
с паном польным литовским гетманом и князем кравчим по душу Богуслава и
Вальдека, – писал пан Михал. – Присоединяйся к нам, мы хорошенько им
отомстим, да и пруссакам за измену Речи Посполитой надо отдать долги».
Пан
Анджей не хотел верить своим глазам и некоторое время даже подозревал шляхтича,
что тот наверняка заслан каким-нибудь прусским комендантом или шведом, чтобы
его вместе с татарской ордой завести в ловушку. Зачем это Госевскому пришло в
голову идти во второй раз на Пруссию? В это нельзя было поверить. Однако письмо
было писано рукой Володыёвского, и герб был Володыёвского, да и шляхтича пан
Анджей вспомнил. И начал его расспрашивать: где находится сейчас Госевский и
куда он должен идти? Шляхтич был довольно глуповат: и не ему знать, куда пан
гетман хочет идти; он знает только, что пан гетман с той самой своей
татарско-литовской дивизией находится в двух днях пути, а при нем и лауданская
хоругвь. На какое-то время ее брал взаймы пан Чарнецкий, но уже давно отослал
от себя, и теперь они идут туда, куда их ведет за собой пан польный гетман.
– Говорят, –
закончил свою речь шляхтич, – что мы пойдем в Пруссию, и солдат радуется…
Да наше дело солдатское, исполнять приказ и бить врага.
Кмициц,
выслушав донесение, долго не думая, поворотил свою орду и быстрым маршем отправился
к пану гетману, а через два дня, уже поздней ночью, упал в объятия
Володыёвского, который, потискав его, сразу закричал:
– Граф
Вальдек и князь Богуслав стоят в Простках, возводят редуты, хотят укрепиться попрочней.
Мы пойдем на них
– Сегодня? –
спросил Кмициц.
– Завтра
на рассвете, то есть через два или три часа.
Тут они
снова обнялись.
– Что-то
мне говорит, что бог выдаст его нам! – возопил взволнованный Кмициц.
– И
я так думаю.
– Я
поклялся, что буду до самой смерти поститься в тот день, когда его встречу.
– Божья
помощь не помешает, – ответил пан Михал, – и я не буду в обиде, если
он тебе достанется, он тебе больше должен.
– Михал!
Ты самый благородный на свете рыцарь!
– А
ну-ка, Ендрек, дай я на тебя посмотрю. Ты окончательно обветрился, весь черный,
но ты молодец Вся дивизия с большим уважением следила за твоей работой. Ничего,
одни головешки да cadavera[353].
Ты прирожденный солдат. Даже самому пану Заглобе, если бы он тут был, и в
голову не пришло такое о себе выдумать.
– Господи!
А где пан Заглоба?
– Он
остался у пана Сапеги. Он весь распух от горя по Роху Ковальскому…
– Пан
Ковальский погиб?
Володыёвский
стиснул зубы.
– И
знаешь, кто его убил?
– Откуда
мне знать?.. Скажи!
– Князь
Богуслав!
Кмициц
закружился на одном месте, как ужаленный, и начал со свистом втягивать в себя
воздух, в конце концов страшно заскрежетал зубами и, бросившись на лавку, в
молчании уронил голову на руки.
Володыёвский
хлопнул в ладоши и велел слуге принести вина, после чего сел подле Кмицица,
разлил в чарки и начал говорить:
– Рох
Ковальский умер такой рыцарской смертью, что не дай боже никому из нас умереть
хуже. Достаточно сказать тебе, что сам Carolus хоронил его после боя и целый
полк гвардии салютовал над его гробом.
– Если
бы не от этой руки, не от этой адской руки! – вскричал Кмициц.
– Да,
он пал от руки Богуслава, мне рассказывали гусары, которые собственными глазами
видели этот страшный конец.
– Так
ты там не был?
– В
бою места не выбирают, ты стоишь, где тебе говорят. Если бы я там был, то или
меня бы уже тут не было, или князь Богуслав не строил бы сейчас укреплений в
Простках.
– Скажи,
как все это произошло. Мне только злобы прибудет.
Володыёвский
выпил, утер свои желтые усики и начал:
– Наверное,
тебе уже донесли о варшавской битве, потому что все о ней говорят, так что я не
буду слишком долго на ней останавливаться. Наш славный государь… дай ему бог
здоровья и долгих лет жизни, потому что под другим королем наша отчизна погибла
бы с позором… Наш король оказался великолепным полководцем. Если бы его еще и
слушались, была бы новая польская победа под Варшавой, равная победе под
Грюнвальдом[354]
и Берестечком. Короче говоря, в первый день мы били шведов. Во второй день
фортуна начала склоняться то на нашу, то на ту сторону, но все-таки мы брали
верх. Тогда пошли в атаку литовские гусары, где служил и Рох, под началом князя
Полубинского, великого воина. Я видел их, когда они шли, как тебя вижу, потому
что я стоял с лауданской хоругвью на высоте у редутов. Было их тысяча двести
людей и коней, каких свет не видывал. Они шли в ста шагах от нас, и, говорю
тебе, земля дрожала под ними. Я видел бранденбургскую пехоту, которая втыкает
пики в землю во мгновение ока, чтобы отразить первый натиск. Рядом били из
мушкетов, так что дым заслонил их совершенно. Вдруг видим: гусары уже пустили
коней. Господи, что за зрелище! Они влетели в дым… исчезли! Мои солдаты начали
кричать: «Сомнут! Сомнут!» Секунду не видать ничего. Вдруг загремело что-то, и
такой раздался звук, как будто в тысяче кузниц кузнецы били молотом. Смотрим.
Иисусе, Мария! Курфюрстовские воины уже лежат, как поваленная пшеница, по
которой буря прошлась. А они давай за ними! Только флаги вьются! Идут на
шведов! Ударили на рейтар! – рейтары лежат в лежку! Ударили на второй
полк! – в лежку! Тут взрыв… пушки грянули… Мы видим их только, когда
ветром дым сдувает. Они громят шведскую пехоту… Все рвется, все валится,
расступается, где пройдут наши, там улица… И чуть ли не через целую армию
прошли!.. Вот они столкнулись с полком конной гвардии, среди которой Carolus
стоит… И гвардию как ветром сдуло!..
Тут
Володыёвский прервал свой рассказ, потому что Кмициц зажал глаза кулаками и
начал кричать:
– Матерь
божия! Увидеть и умереть!
– Такой
атаки глаза мои уже не увидят, – продолжал маленький рыцарь. – Нам
был приказ выступать. Больше я ничего не знаю, а что я тебе скажу, то я услышал
из уст шведского офицера, который стоял рядом с Карлом и собственными глазами
видел весь конец. Когда гусары все разнесли по дороге, этот Форгель, который,
позже, под Равой, попал к нам в руки, бросился целовать руки Карла… «Король,
спасай Швецию! Спасай себя! – крикнул он. – Беги, беги! Их ничего не
остановит!» A Carolus ответил: «Нечего мне перед ними отступать, надо дать им
отпор или погибнуть!» Тут к нему лезут другие генералы, умоляют, просят – он не
хочет. Он бросился вперед… Они столкнулись, и шведов погнали раньше, чем я бы успел
досчитать до десяти. Кто полег, кого убили, другие рассыпались как горох. Наши
давай их рубить. Король отбивался вдвоем с одним рейтаром; тут на него наскочил
Ковальский и сразу узнал короля, потому что видел его уже два раза. И как
ринется!.. Рейтар заслонил короля… И вот, рассказывают те, которые видели, что
молния не убивает быстрее, чем Рох развалил рейтара напополам. В этот момент
сам король бросился на него…
Володыёвский
снова прервал свой рассказ и глубоко вздохнул, но Кмициц тут же закричал:
– Кончай
уж, а то из меня душа выскакивает!
– Вот
они столкнулись в середине поля, так что кони ударились грудь о грудь.
Забурлило! «Я смотрю, – рассказывал нам офицер, – а король вместе с
конем уже на земле!» Но он выбрался кое-как из под коня, нажал на курок
пистолета, промахнулся. Рох его за волосы схватил, потому что у короля шапка
упала. Он уже за меч схватился, уже шведы в обморок падали от ужаса, потому что
спасти короля не было времени, а Богуслав тут как из-под земли вырос и
выстрелил в самое ухо Ковальскому, так что ему голову вместе со шлемом
разнесло.
– Господи!
И времени не было мечом ударить?! – крикнул пан Анджей, запустивши руку в
чуб.
– Не
дал ему бог такой милости, – ответил пан Михал. – Мы тут с Заглобой
поняли, в чем было дело. Ведь служил парень у Радзивиллов с малых лет; видел в
них своих господ, и при виде Радзивилла он смутился. У него, может, и в голове
не помещалось, как это на Радзивилла можно поднять руку. Что ж, бывает, бывает!
Ха! Он за это заплатил жизнью. Странный человек этот пан Заглоба, он парню
никакой не дядя, вообще ни сват ни брат, а ведь другой на его месте и по сыну
так не убивался бы. Правда, что говорить, из-за чего и позавидовать можно
Ковальскому, так это из-за его славной смерти. Ведь шляхтич и солдат для того и
родятся, чтобы не сегодня-завтра свое горло подставить, а о Ковальском будут в
хрониках писать, и потомки прославлять начнут его имя.
Пан
Володыёвский умолк, а потом перекрестился и сказал:
– Дай
ему, господи, вечный покой, и пусть снизойдет на него вечный свет…
– Во
веки веков! – закончил Кмициц.
Некоторое
время оба тихо молились, прося, быть может, и себе такой же смерти, лишь бы не
от руки Богуслава; наконец пан Михал сказал:
– Ксендз
Пекарский ручался нам, что Рох пошел прямиком в рай.
– Конечно,
в рай, ему и молитвы наши не нужны.
– Молитвы
всегда нужны, не ему, так другим зачтутся, а может, и нам самим.
Кмициц
вздохнул.
– Надейтесь
на милосердие божие, – сказал он. – Может, и мне за то, что я тут
поработал в Пруссии, отпустится хоть несколько лет чистилища.
– Там
всему счет ведут. Что здесь человек саблей ни взмахнет, то там небесный
секретарь и запишет.
– Служил
и я у Радзивилла, – промолвил Кмициц, – но при виде Богуслава не
растеряюсь. Боже, боже! Ведь Простки совсем рядом! Помни, господи, он и тебе
враг, он еретик, он часто кощунствовал против истинной веры!
– И
отчизне он враг! – прибавил Володыёвский. – Будем надеяться, что
приходит его срок. Это и пан Заглоба предрекал после той гусарской атаки, и
говорил он в слезах и в печали, как одержимый. И он так клял Богуслава, что у
людей волосы дыбом вставали. А еще князю Казимежу Михалу, который с нами идет
против Богуслава, снилось, будто медведь погрыз две золотые трубы, изображенные
в гербе у Радзивиллов, и князь наутро сказал: «Со мной или с кем-нибудь из
Радзивиллов будет несчастье».
– Медведь? –
переспросил Кмициц, бледнея.
– Да.
Лицо
пана Анджея просветлело, словно утренняя заря, он обратил взор ввысь, воздел
руки к небесам и торжественно воскликнул:
– У
меня в гербе медведь! Слава всевышнему! Слава пресвятой деве!.. Боже, боже! Я
недостоин такой милости!
Услышав
эти слова, Володыёвский тоже разволновался, он сразу распознал в этом перст божий.
– Ендрек! –
воскликнул он. – Для верности поцелуй перед битвой распятье, а я буду
молить господа отдать мне Саковича.
– Простки!
Простки! – как в лихорадке повторял Кмициц. – Когда мы выступаем?
– На
рассвете, а рассвет уже близко.
Кмициц
подошел к выбитому окошку халупы, поглядел в него и воскликнул:
– Гаснут
звезды уже, гаснут! Аве Мария…
Тут
вдалеке пропел петух, и тотчас зазвучал тихий сигнал трубы. Вскоре вся деревня
пришла в движение. Бряцало железо, фыркали кони. Темные массы всадников роились
на большой дороге.
Небо
наливалось светом; слабый блеск серебрил наконечники пик, мерцал на обнаженных
саблях, выхватывал из темноты усатые, грозные лица, шлемы, колпаки, капюшоны,
татарские бараньи шапки, тулупы, сагайдаки. Наконец двинулись в путь; в
передовом дозоре по направлению к Просткам ехал Кмициц, вслед за ним длинной
змеей растянулось по дороге войско. Шли быстро.
В первых
рядах громко заржали кони, за ними другие, – хорошая примета для ратников.
Белые
туманы закрывали еще поля и луга.
Вокруг
было тихо, лишь коростели вскрикивали в обрызганных росою травах.
|
