|
|
ГЛАВА XX
Кони
быстро несли Кмицица и Кемличей к силезской границе. Всадники ехали осторожно,
чтобы не наткнуться на какой-нибудь шведский разъезд; хоть у Кемличей и были
«пропуска», выданные Куклиновским и подписанные Миллером, однако шведы обычно
допрашивали даже солдат, имевших такие документы, а допрос мог плохо кончиться
для пана Анджея и его спутников. Потому-то и торопились они пересечь поскорее
границу и углубиться в пределы Священной Римской империи. Рубежи тоже не были
безопасны, там хозяйничала шведская «вольница», а порою в Силезию вторгались
целые шведские отряды, чтобы хватать тех, кто пробирался к Яну Казимиру. Но
Кемличи под Ченстоховой недаром промышляли охотой на отбившихся от стана
шведов, – они знали все окрестности, все приграничные дороги, тропы и
переходы, где охота бывала у них самой богатой, и ехали теперь, как по родным
местам.
По
дороге старый Кемлич рассказывал своему полковнику, что слышно в Речи
Посполитой: пан Анджей, который столько времени провел в крепостных стенах,
жадно слушал старика и о боли забыл, так неблагоприятны были для шведов все
новости и такой близкий сулили они конец их владычеству в Польше.
– Надоело
уж войску и на шведское счастье глядеть и дружбу с ними водить, – говорил
старый Кемлич. – Прежде солдаты грозились гетманов убить, коль они не
присоединятся к шведам, а теперь сами хлопочут и гонцов к пану Потоцкому шлют,
чтоб вызволял из ярма Речь Посполитую, и клянутся стоять с ним насмерть. Есть и
такие полковники, что на свой страх стали нападать на шведов.
– Кто
же первым начал?
– Пан
Жегоцкий, бабимостский староста, с паном Кулешей. Они первые поднялись в Великой
Польше и крепко бьют там шведов; но и по всей Речи Посполитой много уже есть
отрядов, да вот трудно узнать, кто у них предводители: с умыслом скрывают они
свои имена, чтобы семьи и имение уберечь от мести шведов. В войске первым поднялся
тот полк, где начальником полковник Войниллович.
– Габриэль?
Родич он мой, хоть и незнаком я с ним!
– Храбрый
солдат! Это он истребил ватагу изменника Працкого, что шведам служила, и его
самого расстрелял, а теперь вот ушел в горы высокие, за Краков, шведов там
изрубил и вызволил горцев, что стонали под ихним ярмом.
– Стало
быть, и горцы уже бьют шведов?
– Они
первые напали на них; но ведь мужики, глупый народ, вздумали с топориками идти
освобождать Краков, ну генерал Дуглас их и разогнал, потому на ровном месте
драться они непривычны. Но из отрядов, что шведы послали вдогонку за ними в
горы, ни один человек не воротился. Теперь вот пан Войниллович помог этим
мужикам, а сам ушел в Любовлю к пану маршалу, соединился там с его войском.
– Так
и маршал Любомирский стоит против шведов?
– Всякое
о нем говорили, будто склонялся он то на ту, то на другую сторону, но как стали
все у нас садиться на конь да выступать против шведов, так и он против них
ополчился. Силен он, много может им навредить! Один и то бы мог воевать против
шведского короля. Толкуют еще люди, будто до весны ни одного шведа не останется
в Речи Посполитой…
– Даст
бог, так оно и будет!
– Ну,
а как же иначе, пан полковник! Ведь за осаду Ченстоховы все против них
ополчились. Войско бунтует, шляхта уже их бьет, мужики в ватаги собираются, а
тут и татары идут, сам хан идет, что Хмельницкого и казаков побил и сулился их
всех стереть с лица земли, разве только они на шведов двинутся.
– Но
ведь у шведов еще много сторонников среди шляхты и магнатов?
– Их
только те держатся, кому податься некуда, да и те ждут только поры. Один
виленский воевода всей душой им предался, вот дело для него плохо и кончилось.
Кмициц
даже коня придержал и в ту же минуту схватился за бок от острой боли.
– Да
говори же ради бога, что с Радзивиллом! – вскричал он, подавляя
стон. – Неужто он так все и сидит в Кейданах?
– Господи
боже мой! – воскликнул старик. – Я ведь только то знаю, что люди
толкуют, а они бог весть что толкуют. Одни говорят, будто князь воевода уж
помер, другие – будто обороняется еще от пана Сапеги, но уж на ладан дышит.
Похоже, сразились они в Подлясье, и пан Сапега одолел его, потому шведы не
могли ему помочь. А теперь толкуют, осадил его пан Сапега в Тыкоцине, и все уж
будто кончено.
– Слава
богу! Честные люди побеждают изменников! Слава богу! Слава богу!
Кемлич
посмотрел исподлобья на Кмицица, не зная, что и подумать. Ведь вся Речь Посполитая
знала, что если и усмирил Радзивилл на первых порах свое войско и шляхту,
которая не хотела покориться шведам, то только потому, что Кмициц ему помог со
своими людьми.
Однако
старик не выдал полковнику своих мыслей, и они в молчании продолжали путь.
– А
что с князем конюшим? – спросил наконец пан Анджей.
– Ничего
я про него не слыхал, пан полковник, – ответил Кемлич. – Может, он в
Тыкоцине, а может, у курфюрста. Там теперь война, и сам шведский король
двинулся в Пруссию, а мы вот нашего короля ждем. Дай-то бог, чтобы воротился
он! Ведь стоит ему только показаться, и все до единого за него встанут и войско
тотчас покинет шведов!
– Верно
ли?
– Я,
пан полковник, только то знаю, что солдаты говорили, которые под Ченстоховой
стоят со шведами. Несколько тысяч наберется там отборной конницы полковника
Зброжека, полковника Калинского и прочих. Осмелюсь сказать, пан полковник, ни
один человек там по доброй воле не служит, разве только разбойники
Куклиновского, что на ясногорские богатства зарятся. Все, как один, там честные
солдаты, все жаловались, все кричали: «Что мы, иуды? Довольно с нас этой
службы! Пусть только ступит король на нашу землю, мы тотчас обратим сабли на
шведов! Но что делать нам, покуда нет его, куда податься?» Вот как они
сетовали, а в тех полках, что под начальством гетманов, и того хуже. Я это
доподлинно знаю, люди от них приезжали к пану Зброжеку, уговаривали его, по
ночам тайно совет с ним держали, про что Миллер не знал, хоть и чуял он, что
недоброе в стане творится.
– А
князь воевода виленский сидит в Тыкоцине в осаде? – спросил пан Анджей.
Кемлич
снова с беспокойством поглядел на Кмицица, подумал, не горячка ли у полковника,
что он по два раза об одном и том же спрашивает, хотя только что был об этом
разговор, однако повторил:
– В
осаде!
– Справедлив
суд божий! – промолвил Кмициц. – Он, что силою мог с королями
равняться, сидит в осаде! Никого при нем не осталось?
– В
Тыкоцине шведский гарнизон. А при князе, сдается, только несколько человек
придворных осталось, самых верных.
Грудь
Кмицица наполнилась радостью. Он боялся, что страшный магнат выместит ему на
Оленьке, и хоть думалось ему, что предупредил он эту месть своими угрозами, а
все же его постоянно терзала мысль, что Оленьке и всем Биллевичам легче и
безопасней было бы жить в львином логове, чем в Кейданах, под рукою князя,
который никому ничего не прощал. Но теперь, после его падения, противники могли
торжествовать победу: лишенный силы и значенья, обладавший теперь одной лишь
слабой крепостцой, где он защищал собственную жизнь, князь не мог помышлять о
мести, рука его не тяготела больше над врагами.
– Слава
богу! Слава богу! – повторял Кмициц.
И так
предался он мыслям о перемене в судьбах Радзивиллов, о событиях, происшедших за
все время пребывания его в Ченстохове, о той, которую полюбил он всем сердцем и
не знал, где она и что с нею сталось, что в третий раз спросил Кемлича:
– Так,
говоришь, сокрушен князь?
– Вконец
сокрушен, – ответил старик. – Да не болен ли ты, пан полковник?
– Бок
только горит. Пустое! – ответил Кмициц.
И снова
они в молчании продолжали путь. Притомленные кони замедляли понемногу бег, пока
не пошли шагом. Однообразное движение усыпило смертельно уставшего пана Анджея,
и он долго спал, покачиваясь в седле. Разбудил его только ясный утренний свет.
С
удивлением огляделся пан Анджей по сторонам, в первую минуту ему показалось,
что все происшедшее ночью было лишь сном.
– Это
вы, Кемличи? – спросил он наконец. – Мы из Ченстоховы едем?
– Да,
пан полковник!
– Где
же мы?
– Ого!
Уже в Силезии. Шведам нас уже не достать!
– Это
хорошо! – сказал Кмициц, совсем придя в себя. – А где живет наш
король?
– В
Глогове.
– Мы
поедем туда и в ноги ему поклонимся, службу нашу предложим. Но только вот что,
старик!
– Слушаю,
пан полковник!
Однако
Кмициц задумался и заговорил не сразу. Не знал, видно, на что решиться,
колебался, раздумывал.
– Иначе
никак нельзя! – пробормотал он наконец.
– Слушаю,
пан полковник!
– Ни
королю, ни придворным и словом не обмолвиться, кто я! Зовут меня Бабинич, едем
мы из Ченстоховы. Про кулеврину и про Куклиновского можете рассказывать. Но
имени моего не упоминать, чтобы замыслы мои никто не истолковал в дурную
сторону и не принял меня за изменника, ибо в ослеплении своем служил я
виленскому воеводе и помогал ему, о чем могли слышать при дворе!
– Пан
полковник! После подвига твоего под Ченстоховой…
– А
кто подтвердит, что это правда, покуда монастырь в осаде?
– Будет
исполнено, пан полковник!
– Придет
время, и правда наружу выйдет, – как бы про себя сказал Кмициц, – но
сперва король должен сам убедиться. Тогда и он все подтвердит!
На этом
разговор оборвался. Тем временем и день уже встал. Старый Кемлич запел утреннюю
молитву, Косьма и Дамиан стали вторить ему басами. Дорога была трудная, мороз
трещал на дворе, к тому же встречные то и дело останавливали путников, о
новостях спрашивали, особенно о том, стоит ли еще Ченстохова. Кмициц отвечал:
стоит, мол, и устоит, но расспросам не было конца. Дороги были забиты
проезжими, придорожные корчмы переполнены. Кто уходил в глубь Силезии с
приграничных земель Речи Посполитой, чтобы укрыться от шведского ига, кто
подъезжал поближе к границе, чтобы разузнать, что творится на родине; то и дело
путников нагоняли шляхтичи, которые, ополчась против шведов, направлялись, как
Кмициц, к королю-изгнаннику, чтобы предложить ему свою службу. Попадались порой
магнаты с вооруженной челядью, порой большие и маленькие отряды тех войск, что
добровольно или по договору со шведами перешли границу, как сделали это,
например, войска киевского каштеляна. Вести с родины пробудили надежды в
сердцах этих изгнанников, и многие из них уже готовились вернуться домой с
оружием в руках. Вся Силезия как котел кипела, особенно Рациборское и Опольское
княжества: гонцы мчались с посланиями к королю, а от короля к киевскому
каштеляну, к примасу, к канцлеру Корыцинскому, к краковскому каштеляну
Варшицкому, первому сенатору Речи Посполитой, который ни на минуту не оставил
дела Яна Казимира.
По
согласию с великой королевой, которая тверда осталась в беде, эти сановники
договаривались теперь друг с другом, сносились с родиной и с лучшими ее людьми,
о которых было известно, что они рады снова верно служить законному государю.
Слали гонцов и коронный маршал, и гетманы, и войско, и шляхта, готовая взяться
за оружие.
Это был
канун всеобщей войны, которая уже вспыхнула в некоторых местах. Оружием, топором
палача подавляли шведы восстания; но огонь, потушенный в одном месте, тотчас
вспыхивал в другом. Страшная туча собралась над головами скандинавских
захватчиков, сама земля, хоть и покрытая снегом, горела у них под ногами,
опасность, месть подстерегали их на каждом шагу, и они пугались уже собственной
тени.
Как во
сне они ходили. Смолкли на их устах недавние победные песни, в величайшем изумлении
вопрошали они себя: «Ужели это тот самый народ, который еще вчера изменил
своему государю, сдался нам без боя?» Да! Магнаты, шляхта, войско сами перешли
на сторону победителя, чему история не знала примера; города и замки открывали
перед ним ворота, страна была в его руках. Никогда еще ни одна земля не была
покорена ценою столь малой крови и сил. Сами шведы, дивясь легкости, с какой им
удалось занять могущественную Речь Посполитую, не могли скрыть своего презрения
к побежденным. Ведь стоило сверкнуть первому шведскому мечу, и они отреклись от
короля и отчизны, только бы жить и мирно пользоваться своими богатствами, а то
и приумножить их во всеобщем смятении. То, что в свое время Вжещович говорил
цесарскому послу Лисоле, повторяли шведский король и его генералы: «Нет у этого
народа отваги, нет постоянства, нет порядка, нет ни веры, ни любви к родине! Он
должен погибнуть!»
Они
забыли, что у этого народа было еще одно чувство, то чувство, земным
воплощением которого стала Ясная Гора.
И в этом
чувстве таилось его возрождение.
Рев
пушек у стен святой обители отозвался в сердце каждого магната, каждого
шляхтича, каждого горожанина и мужика. Крик ужаса прокатился от Карпат до
Балтики, и великан воспрянул, как ото сна.
– Это
другой народ! – с изумлением говорили шведские генералы.
И все
они, начиная с Арвида Виттенберга и кончая комендантами отдельных замков, стали
слать находившемуся в Пруссии Карлу Густаву послания, полные страха.
Земля
уходила у них из-под ног; вместо прежних друзей они встречали повсюду недругов,
вместо покорности – сопротивление, вместо страха – неукротимую, на все готовую
отвагу, вместо кротости – жестокость, вместо терпения – месть.
А тем
временем во всей Речи Посполитой ходил по рукам в тысячах списков манифест Яна
Казимира, который давно уже был выпущен в Силезии, но прежде не будил эха.
Теперь его видели в замках, не захваченных врагом. Всюду, где только не
властвовал швед, шляхта собиралась кучами и кучками и била себя в грудь, слушая
возвышенные слова короля-изгнанника, который, указывая на грехи и ошибки,
повелевал не терять надежды и подниматься на спасение Речи Посполитой.
«Сколь
далеко ни продвинулся враг, – писал Ян Казимир, – а все не упущено
еще время, любезные сенаторы, верная наша шляхта и преподобные отцы, и в наших
силах вновь обрести провинции и города, кои мы потеряли, и вновь воздать богу
должную хвалу, и оскверненные святыни напоить вражеской кровью, и восстановить
исконные ваши вольности и права и старопольские установления, только бы вновь
воротилась ваша старопольская доблесть и древних ваших предков observantia[200] и
любовь к своему государю, коею дед наш, Сигизмунд Первый, перед прочими гордился
народами. Час приспел, отвратясь от преступных деяний, выйти на поле доблести.
Вставайте же на шведа все, для кого бог и святая вера превыше всего. Не ждите
полководцев и воевод, ни того порядка, что записан в законе, ибо все смешал
теперь враг; но присоединяйтесь один к другому, к двоим третий, к троим
четвертый, к четвертым пятый и так per consequens[201] и всяк со своими
холопами, а сошедшись, давайте, где можно, отпор врагу. Тогда только выберите
себе полководца. Собирайтесь в кучу, а как составится боевое войско и выберете
вы себе славного полководца, ждите нас, нанося, буде случай представится, урон
врагу. Мы же, любезные сенаторы, верная наша шляхта и преподобные отцы, услышав
о готовности вашей и покорности нам, тотчас прибудем и жизнь нашу положим, коль
требовать того будет защита неделимой нашей отчизны».
Универсал
этот читали даже в стане Карла Густава, даже в замках, где стоял шведский гарнизон,
и повсюду, где только были польские хоругви. Обливаясь слезами над каждым
королевским словом, жалела шляхта о добром своем государе и на распятиях,
иконках богоматери и ладанках клялась исполнить его волю. Чтобы доказать свою
готовность, многие, пока пыл не охладел в сердцах и не обсохли слезы, садились,
не долго думая, на коня и «сгоряча» бросались рубить шведов.
Стали
гибнуть, пропадать небольшие шведские отряды. Было так в Литве, в Жмуди, в Мазовии,
в Великой и Малой Польше. Не однажды шляхта, собравшись безо всяких
воинственных намерений к соседу на крестины или именины, на свадьбу или
масленичную потеху, кончала тем, что, подвыпив, вихрем налетала на ближайший
шведский гарнизон и рубила всех до последнего. После этого масленичный поезд,
подбирая по дороге всех, кто изъявлял желание «поохотиться», мчался с песнями и
криками дальше, обращаясь в толпу, жаждавшую крови, а там и в повстанческую
«ватагу», которая начинала уже настоящую войну с врагом. Крепостные мужики и
дворовые люди целыми толпами присоединялись к потехе; другие доносили о
шведах-одиночках или небольших отрядах, неосторожно расположившихся в деревнях.
Масленичных поездов и «ряженых» с каждым днем становилось все больше. Присущим народу
весельем и удалью полна была эта потеха.
Люди
охотно рядились татарами, одно имя которых в трепет повергало шведов; удивительные
легенды и слухи ходили среди них о дикости, страшной и жестокой отваге этих
сынов крымских степей, с которыми скандинавы доныне никогда не встречались. А
так как все уже знали, что хан со стотысячной ордой идет на помощь Яну Казимиру
и шляхта бунтует, учиняя нападения на гарнизоны, во вражеских рядах поднялось
небывалое замешательство.
Решив,
что татары и впрямь уже пришли, многие полковники и коменданты стремительно
отступали в большие крепости и станы, сея повсюду ложные слухи и смуту. В тех
местах, откуда они уходили, шляхта свободно вооружалась, и беспорядочные толпы
ее обращались в боевое войско.
Но еще
опаснее масленичных поездов, да и самих татар, было для шведов крестьянское движение.
Давно уже, с первого дня осады Ченстоховы, заволновался народ, смирные доселе и
долготерпеливые пахари стали там и тут подниматься на врага, хвататься за косы
и цепы и помогать шляхте. Те шведские генералы, которые умели предвосхищать
события, наибольшую опасность видели именно в этой туче, ибо, разразившись, она
могла обратиться в настоящий потоп и поглотить захватчиков без остатка.
Устрашение
непокорных казалось шведам главным средством для подавления в зародыше грозной
опасности. Карл Густав еще осыпал милостями польские хоругви, которые
отправились с ним в Пруссию, еще заискивал перед ними. Он расточал льстивые
речи хорунжему Конецпольскому, знаменитому полководцу, герою Збаража. Конецпольский
перешел на его сторону с шестью тысячами несравненной конницы, которая при
первом же столкновении с курфюрстом так устрашила пруссаков и внесла такое
опустошение в их ряды, что курфюрст, прекратив сопротивление, поспешил вступить
в переговоры.
Слал еще
шведский король гонцов к гетманам, магнатам и шляхте с милостивыми посланиями,
полными посулов и призывов хранить ему верность. Но в то же время он уже
отдавал приказы своим генералам и комендантам огнем и мечом подавлять всякое
сопротивление внутри страны, особенно же беспощадно истреблять крестьянские
ватаги. Так началась в стране власть железного солдатского кулака. Враг сбросил
личину. Огонь и меч, грабеж, притеснение пришли на смену прежнему притворному
благоволению. Для преследования масленичных поездов из замков были посланы
сильные отряды конницы и пехоты. Целые деревни сровняли они с землею, жгли
шляхетские усадьбы, костелы, дома ксендзов. Шляхту, захваченную в плен,
отдавали в руки палачей, мужикам рубили правую руку и одноруких отпускали домой.
Особенно
зверствовали эти отряды в Великой Польше, которая первой покорилась врагу, но и
первой поднялась против иноземного ига. Комендант Стейн приказал однажды
отрубить правые руки сразу тремстам мужикам, схваченным с оружием в руках. В
городках были поставлены виселицы, и каждый божий день на них вздергивали новые
жертвы. Магнус де ла Гарди учинял такие же расправы в Литве и Жмуди, где за
оружие взялись сперва застянки, а затем и крестьяне. А так как во всеобщем
смятении шведам трудно было отличить своих сторонников от врагов, то они не
щадили никого.
Но
огонь, поддерживаемый кровью, вместо того чтобы потухнуть, разгорался с новою
силой, и началась война, в которой обе стороны не искали уже побед, не думали о
захвате замков, городов или провинций, а дрались не на жизнь, а на смерть.
Зверства усиливали ненависть, и люди не сражались, а уничтожали друг друга безо
всякой пощады.
|
