|
ГЛАВА XIII
Начался
штурм Краковского предместья со стороны Нового Свята; кровопролитный и не
слишком успешный, он, однако, достиг своей первой цели, то есть отвлек внимание
шведов от редута, где засел Кмициц, и позволил его людям перевести дух. Поляки,
впрочем, продвинулись до самого Казимировского дворца, но удержать его не
смогли.
С другой
стороны они ударили на дворец Данилловичей и на Гданьский дом и также отступили.
Опять погибло несколько сот человек. Одно лишь утешало короля: он видел, что
даже ополчение с небывалой отвагой и самоотвержением рвется на стены и что эти
попытки, хоть и не вполне удачные, не только не обескуражили его бойцов, но,
напротив, укрепили в них уверенность в победе.
Но самым
радостным событием тех дней явился приход Яна Замойского и Чарнецкого. Первый
привел из Замостья великолепную пехоту и тяжелые орудия, равных которым у
шведов в Варшаве не было. Второй, как было уговорено с Сапегой, оставил часть
литовских войск и подлясского ополчения под командой Яна Скшетуского караулить
армию Дугласа, а сам прибыл в Варшаву, чтобы принять участие в генеральном
штурме. Все надеялись, – и Чарнецкий тоже разделял эту уверенность, –
что этот штурм будет последним.
Тяжелые
пушки были установлены на редуте, захваченном Кмицицем, и тотчас принялись
обстреливать стены и ворота, с первых же залпов заставив умолкнуть шведские
единороги. Тогда эту позицию занял сам генерал Гродзицкий, а Кмициц вернулся к
своим татарам.
Не успел
он доехать до своей квартиры, как его вызвали в Уяздов. Король в присутствии
всего штаба вознес молодого рыцаря до небес; не скупились на похвалы и сам
Чарнецкий, и Сапега, и Любомирский, и коронные гетманы. А он стоял перед ними в
разорванной, обсыпанной землей одежде, с почерневшим от порохового дыма лицом,
невыспавшийся, измученный, но счастливый, что удержал редут, заслужил столько
похвал и снискал великую славу у обоих войск.
Поздравляли
его вместе с другими и Володыёвский, и пан Заглоба.
– Ты
даже не знаешь, пан Анджей, – сказал ему маленький рыцарь, – как сам
король тебя почитает. Вчера пан Чарнецкий взял меня с собой на военный совет.
Говорили о штурме, а потом о только что присланных донесениях из Литвы, о
тамошней войне и о бесчинствах, творимых Понтусом и шведами. Стали
советоваться, как бы там подлить масла в огонь, а Сапега и говорит: «Лучше бы
всего послать туда несколько хоругвей и человека, который сумеет стать для
Литвы тем, чем в начале войны был для Великой Польши Чарнецкий». А король в
ответ: «Такой у нас есть только один – Бабинич». И все тотчас согласились.
– В
Литву, а особенно на Жмудь, я поеду с величайшей охотой, – ответил
Кмициц. – Я и сам собирался просить об этом короля, хочу лишь дождаться,
пока возьмем Варшаву.
– Генеральный
штурм назначен на завтра, – сказал, подходя к ним, Заглоба.
– Знаю,
а как себя чувствует Кетлинг?
– Кто
это? Гасслинг, что ли?
– Это
одно и то же, у него два имени, как принято у англичан, шотландцев и у многих
других народов.
– Да,
в самом деле, – ответил Заглоба. – А у испанца на каждый день недели
другое имя. Твой вестовой сказал мне, что Гасслинг, он же Кетлинг, уже здоров;
разговаривать начал, ходит, и лихорадка его прошла, только есть поминутно
просит.
– А
ты к нему заходил? – спросил Кмициц маленького рыцаря.
– Не
заходил, некогда было. До того ли тут перед штурмом!
– Так
пойдемте сейчас!
– Ступай-ка
выспись сначала! – сказал Заглоба.
– Да,
верно! Я едва на ногах стою!
И пан
Анджей, придя к себе, последовал совету Заглобы, тем более что и Гасслинга
застал спящим. Зато вечером его навестили Заглоба с Володыёвским, и друзья
расположились в просторном шалаше, который татары построили для своего
«багадыра». Кемличи разливали старый, столетний мед, присланный Кмицицу
королем, и они пили его с превеликой охотой, потому что погода стояла жаркая.
Гасслинг, еще бледный и изнуренный, черпал, казалось, живительную силу в
драгоценном напитке. Заглоба только причмокивал и отирал пот со лба.
– Гей!
И грохочут же эти пушки! – промолвил, прислушавшись, молодой
шотландец. – Завтра вы пойдете на приступ… Хорошо тому, кто здоров!
Благослови вас бог! Я не вашей крови и служил тому, кому нанимался, но желаю
победы вам. Ах, что за мед! Прямо новая жизнь в меня вливается…
Так
говорил он, отбрасывая со лба свои золотистые волосы и подымая к небу голубые
глаза; а лицом он был совсем еще мальчик и дивно хорош собой. Заглоба даже
умилился, глядя на него.
– Хорошо
ты, пан рыцарь, говоришь по-польски, не хуже любого из нас. Стань поляком, полюби
нашу отчизну – достойное дело сделаешь, а и меду будешь пить, сколько
пожелаешь! Ты солдат, и король наш охотно примет тебя в подданные.
– Тем
более что я дворянин, – ответил Гасслинг. – Полное мое имя:
Гасслинг-Кетлинг оф Элджин. Моя семья ведет свое происхождение из Англии, хоть
и осела в Шотландии.
– Это
все края далекие, заморские, здесь человеку как-то приличнее жить, –
заметил Заглоба.
– А
я не жалуюсь. Мне здесь хорошо!
– Зато
нам плохо! – объявил Кмициц, который с самого начала беспокойно ерзал по
скамье. – Нам не терпится услышать, что творилось в Таурогах, а вы тут
разглагольствуете, кто откуда родом.
– Спрашивайте,
я буду отвечать.
– Часто
ли ты видел панну Биллевич?
На
бледном лице Гасслинга вспыхнул и погас слабый румянец.
– Каждый
день, – ответил он.
А пан
Кмициц тотчас стал смотреть на него с подозрением.
– Откуда
вдруг такая дружба? Ты чего покраснел? Каждый день? Это почему же – каждый
день?
– Потому
что она знала, что я желаю ей добра, и я кое в чем помог ей. Но это вы поймете
из моего рассказа, а сейчас начну с самого начала. Вам, быть может, это
неизвестно, но меня не было в Кейданах, когда приехал князь конюший и увез
панну Биллевич в Тауроги. Как это случилось, не знаю, люди толковали
по-разному, одно скажу: едва они приехали, все сразу заметили, что князь
влюблен без памяти.
– Да
покарает его господь! – вскричал Кмициц.
– Началось
веселье, какого свет не видал, всякие турниры, состязания с кольцами… Можно
было подумать, что кругом царит мир и спокойствие; а между тем в Тауроги что ни
день летели письма, приезжали гонцы от курфюрста, от князя Януша. Мы знали, что
князь Януш, теснимый Сапегой и конфедератами, заклинает ради всего святого
прийти к нему на помощь, иначе он погибнет. А нам хоть бы что! У курфюрста на
границе стоят в готовности войска, капитаны подходят, ведя с собою рекрутов, а
мы все ни с места, князь никак не может расстаться с девицей.
– Так
вот отчего Богуслав не шел на помощь брату, – заметил Заглоба.
– Ну
да. То же и Патерсон говорил, и все приближенные князя. Некоторые роптали, а
другие радовались, что Радзивиллы погибнут. Все дела за князя делал Сакович, он
и на письма отвечал, и с посланниками совещался, князь же всю свою
изобретательность прилагал лишь к тому, чтобы устроить какое-нибудь увеселение,
либо конную кавалькаду, либо охоту. Деньгами сорил – это он-то, скупец, –
налево и направо, лес приказал на целые мили вырубить, чтобы вида из ее окошек
не портил, – словом, поистине устилал ее путь розами, такой пышный прием
ей устроил, что хоть и шведской принцессе впору. И многие жалели девушку,
говорили даже: «Горе ей, к добру все это не приведет, ведь жениться-то князь на
ней не женится; едва лишь он завладеет ее сердцем, тут она и погибла». Но
оказалось, что эта девушка не из таких, кого можно совратить с пути добродетели.
О нет!
– Еще
бы! – подхватил Кмициц, вскочив с места. – Уж мне-то это известно,
как никому другому!
– Ну
и как же панна Биллевич принимала эти королевские почести? – спросил
Володыёвский.
– Сначала
благосклонно, хоть и заметно было, что на душе у нее нерадостно. Она ездила на
охоту, на прогулки, бывала на маскарадах и турнирах, полагая, видимо, что таков
принятый при дворе князя обычай. Но вскоре она поняла, что все это затевалось
ради нее. А тут князь, не зная, какое бы еще развлечение придумать, решил
потешить панну Биллевич зрелищем войны. Подожгли деревню близ Таурогов, пехота
защищала ее, князь атаковал. Разумеется, он одержал великую победу и собрал
обильную дань похвал, после чего, рассказывают, упал к ногам своей дамы и
просил разделить его чувства. Неизвестно, что он ей там proposuit[321],
только с той поры их дружбе пришел конец. Она день и ночь не отходила теперь от
своего дяди пана мечника россиенского, а князь…
– Стал
угрожать ей? – вскричал Кмициц.
– Где
там! Стал наряжаться греческим пастушком, Филемоном; нарочные поскакали в Кенигсберг
за моделями пастушеских одежд, за лентами и париками. Князь изображал отчаяние,
ходил под ее окнами и играл на лютне. Но вот что я вам скажу, и скажу то, что
думаю: князь человек бессердечный и всегда был лютым врагом девичьей
добродетели, у меня на родине о таких людях говорят: «От его вздохов не один
девичий парус порвался», – но на сей раз он и вправду влюбился; и
неудивительно, ибо панна Биллевич скорее подобна богине, нежели простой
смертной.
Тут
Гасслинг снова покраснел, но пан Анджей ничего не заметил, так как в эту
минуту, подбоченившись от гордости и удовольствия, он торжествующе смотрел на
Заглобу и Володыёвского.
– Это
верно, она вылитая Диана, только месяца в волосах недостает, – сказал
маленький рыцарь.
– Что
Диана! Собственные псы облаяли бы Диану, если б увидели панну Биллевич! –
воскликнул Кмициц.
– Потому
я и сказал «неудивительно», – ответил Гасслинг.
– Ну,
ладно! Да только я бы его за эту наглость на медленном огне поджарил, я бы его
за эту наглость железными подковами подковал…
– Полно,
братец, полно, – прервал пана Анджея Заглоба, – доберись-ка до него
сначала, тогда и куражься, а теперь пусть рыцарь рассказывает дальше.
– Не
раз я стоял на страже у дверей его спальни, – продолжал Гасслинг, – и
слышал, как он ворочался в постели и все вздыхал, все разговаривал сам с собой,
все шипел, словно от боли, – так его, видно, похоть донимала. Изменился он
страшно, высох весь; может, тогда и зародился в нем тот недуг, что овладел им
позже. Меж тем по всему двору разошелся слух, что князь совсем обезумел от
любви – жениться хочет. Дошел этот слух и до княгини, супруги князя Януша,
которая жила с княжной в Таурогах. Начались тут ссоры да раздоры, потому что,
как вам известно, Богуслав по уговору должен был взять в жены дочь Януша, ждали
только, когда она войдет в возраст Но любовь так завладела его сердцем, что он
позабыл обо всем на свете. Вне себя от гнева княгиня с дочерью уехала в
Курляндию, а князь в тот же самый вечер попросил руки панны Биллевич.
– Попросил
руки?! – вскричали в изумлении Заглоба, Кмициц и Володыёвский.
– Да!
Сначала у мечника, который изумился не менее вас и собственным ушам не верил, а
когда наконец поверил, чуть с ума не сошел от радости, – ведь породниться
с Радзивиллами большая честь для Биллевичей. Правда, Патерсон говорил, что
между ними и так есть какое-то родство, но давнее и забытое.
– Дальше,
дальше! – торопил Кмициц, дрожа от нетерпения.
– Затем
они оба со всей приличествующей случаю торжественностью отправились к панне
Александре. Весь двор трясло как в лихорадке. От князя Януша пришли плохие
вести, прочитал их один Сакович, впрочем, никто на них не обращал внимания, да
и на Саковича тоже, – он в это время попал в немилость за то, что отговаривал
от женитьбы. А у нас одни толковали, что-де Радзивиллам не впервой жениться на
шляхтянках, что в Речи Посполитой все шляхтичи равны между собой, а род
Биллевичей уходит корнями еще в римские времена. Так говорили те, кто хотел заранее
втереться в милость к будущей госпоже. Другие же уверяли, что со стороны князя
это просто уловка, чтобы сблизиться с девушкой и при случае сорвать цветок
невинности, – жениху с невестой, как известно, многое дозволено.
– Вот,
вот, так оно и было! Не иначе! – заметил пан Заглоба.
– Я
тоже так думаю, – сказал Гасслинг, – но слушайте дальше. Итак, двор
гудит от пересудов, как вдруг гром с ясного неба: стало известно, что девушка
отказала наотрез, – и конец всем домыслам.
– Благослови
ее господь! – вскричал Кмициц.
– Наотрез
отказала, – продолжал Гасслинг. – Стоило посмотреть князю в лицо, на
нем так и написано было. Он, которому уступали принцессы, не привык к
сопротивлению и теперь чуть не обезумел. Опасно было попадаться ему на глаза.
Мы все понимали, что долго так продолжаться не может, и раньше или позже князь
применит силу. И в самом деле, назавтра схватили мечника и отвезли во владения
курфюрста, в Тильзит. В тот же день панна Александра упросила офицера,
стоявшего на страже у ее дверей, дать ей заряженный пистолет Офицер не отказал
ей, ибо, как дворянин и честный человек, питал сострадание к несчастной даме и
восхищался ее красотой и твердостью
– Кто
этот офицер? – воскликнул Кмициц.
– Я, –
сухо ответил Гасслинг.
Пан
Анджей так стиснул его в объятиях, что молодой шотландец, еще не окрепший после
болезни, охнул от боли.
– Нет! –
воскликнул Кмициц. – Ты не пленник мой, ты мой брат, друг! Проси, чего
только хочешь! Ради бога, скажи, чего ты хочешь?
– Дух
перевести, – ответил Гасслинг, задыхаясь.
И
замолк, лишь пожимал протянутые к нему руки Володыёвского и Заглобы; наконец,
видя, что все горят нетерпением, он стал рассказывать дальше:
– Кроме
того, я предупредил ее, что княжеский медик – мы все об этом знали – готовит какие-то
одурманивающие декокты и настои. К снастью, опасения наши оказались напрасными,
ибо в дело вмешался промысл божий. Коснувшись князя своим перстом, господь
поверг его на одр недуга, с коего князь не вставал целый месяц. Чудо, истинное
чудо: князь свалился как подкошенный в тот самый день, когда хотел покуситься на
невинность панны Биллевич. Никто как бог, говорю вам, никто как бог! Сам князь
подумал так же и устрашился, а может, недуг умерил его нечистые вожделения или
он ждал, когда к нему вернутся силы, – так или иначе, но, придя в себя, он
оставил девушку в покое и даже разрешил мечнику вернуться из Тильзита. Князю
стало лучше, но лихорадка треплет его и по сей день. К тому же он, едва
оправившись, вынужден был выступить под Тыкоцин, где потерпел поражение.
Вернулся все еще с лихорадкой, и еще более сильной, и тут же его призвал к себе
курфюрст… А тем временем в Таурогах произошли такие перемены, прямо и смех и
грех! Одно скажу, теперь князю нельзя положиться на верность своих офицеров и
придворных, разве что на самых старых, которые и недовидят и недослышат, а от
них толку мало.
– Что
ж там такое случилось? – спросил Заглоба.
– Во
время тыкоцинского похода, еще до поражения под Яновом, была захвачена и
прислана в Тауроги некая панна Анна Борзобогатая-Красенская.
– Вот
те и на! – вскричал Заглоба.
А
Володыёвский заморгал, грозно зашевелил усиками и наконец проговорил:
– Только
смотри, пан рыцарь, не смей говорить о ней ничего дурного, не то, как выздоровеешь,
будешь иметь дело со мной.
– Дурного
я о ней сказать ничего не могу, даже если б и захотел, а только если она твоя
невеста, то плохо ты ее бережешь, ваша милость, если же родственница, ты,
должно быть, и сам хорошо ее знаешь и отрицать моих слов не станешь. Так вот,
за одну неделю эта девица влюбила в себя всех поголовно, и старых и молодых, а
чем она этого достигла, ей-богу, не знаю, видно, чарами какими-то, лишь знай
глазками постреливала.
– Она!
Я ее и в аду признал бы по этим приметам! – проворчал Володыёвский.
– Странное
дело! – сказал Гасслинг. – Ведь панна Биллевич красотою ей не
уступит, но она так величава, так неприступна, точно игуменья какая, и человек,
благоговея и восхищаясь, не смеет глаз на нее поднять, а уж надежду возыметь и
подавно. Согласитесь сами, разные бывают девушки: одна словно античная
весталка, а другая – едва взглянул, и уже хотел бы…
– Милостивый
государь! – грозно остановил его Володыёвский.
– Не
кипятись, пан Михал, он правду говорит! – сказал Заглоба. – Сам подле
нее ногами перебираешь, точно молодой петушок, и глаза заводишь, а что она
любит головы кружить – это мы все знаем, ты и сам чуть не сто раз повторял.
– Оставим
этот предмет, – проговорил Гасслинг. – Я только хотел объяснить вам,
почему в панну Биллевич влюбились лишь некоторые, те, кто сумел оценить ее
поистине несравненные совершенства (тут он снова вспыхнул), а в панну Борзобогатую
почти все. Ей-богу, смех брал, люди словно очумели. А уж ссор, поединков было –
не счесть. И за что? Чего ради? Ведь правду сказать, ни один не мог
похвастаться взаимностью у девушки, и каждый лишь слепо верил, что раньше или
позже именно он добьется успеха.
– Она,
она вылитая! – снова проворчал Володыёвский.
– Зато
обе девушки душевно полюбили друг друга, – продолжал шотландец, –
одна без другой ни шагу, а поскольку панна Борзобогатая распоряжается в
Таурогах, как у себя дома…
– Это
почему же? – прервал его маленький рыцарь.
– А
потому, что все у нее под каблуком. Сакович даже в поход не пошел, так
влюбился, а Сакович в княжеских владениях полновластный хозяин. Через него
панна Анна и правит.
– Вот
как? До того влюблен?
– И
более всех надеется на взаимность, ибо он и сам по себе весьма важная персона.
– Как,
говоришь, его зовут? Сакович?
– А
ты, сударь, хочешь, видно, его получше запомнить?
– Ну…
разумеется! – бросил Володыёвский небрежно, но при этом так зловеще
шевельнул усиками, что у Заглобы мурашки побежали по спине.
– Так
вот, одно лишь скажу вам: если бы панна Борзобогатая потребовала от Саковича,
чтобы он изменил князю и помог ей с подругой бежать, тот наверняка согласился
бы без колебаний; но она, насколько мне известно, предпочитает обойтись без
помощи Саковича, может, назло ему, как знать… Во всяком случае, один офицер,
мой земляк (только не католик), открыл мне, что отъезд пана мечника с девушками
дело решенное, в заговоре участвуют все офицеры, все уже устроено, и скоро они
должны бежать.
Тут
Гасслинг начал ловить воздух ртом, он очень устал и терял последние силы.
– Это
и есть главное, что я должен был вам сообщить! – прибавил он торопливо.
Володыёвский
и Кмициц за головы схватились.
– Куда
они собираются бежать?
– В
леса и лесами пробираться в Беловежскую пущу. Ох, дышать печем!..
Дальнейший
разговор был прерван появлением адъютанта Сапеги, который вручил Володыёвскому
и Кмицицу по листочку сложенной вчетверо бумаги. Едва Володыёвский развернул
свою, он тут же воскликнул:
– Завтра
в дело! Приказ занимать позиции!
– Слышите,
как ревут орудия? – закричал Заглоба.
– Наконец-то!
Завтра! Завтра!
– Уф!
Жарко! – сказал пан Заглоба. – Плохо идти на приступ в такую погоду…
Чертова жарища! Матерь божья… Многие остынут завтра, хоть бы и в невесть какую
жару, но только не те, не те, кто отдается под твое покровительство! Заступница
наша… Ну, и гремят же проклятые. Стар я, стар крепости штурмовать… то ли дело
бой в открытом поле.
В это
время в дверях появился еще один офицер.
– Есть
ли тут пан Заглоба? – спросил он.
– Я
здесь!
– По
приказу короля вы завтра должны оставаться при его величестве.
– Ха!
Хотят меня от штурма уберечь, знают ведь, что старый боевой конь, едва заслышит
трубу, первый рванется вперед… Добрый у нас государь, памятливый, не хотелось
бы мне его огорчать, а только не знаю, выдержу ли, – ведь я как разойдусь,
обо всем забываю, иду напролом… Таков уж я от природы!.. Добрый у нас
государь!.. Слышите, уже и трубы трубят, пора по местам. Ну, завтра, завтра!
Придется завтра и святому Петру потрудиться, уже, должно быть, готовит свои
списки… А в аду котлы со свежей смолой на огонь поставили, шведов смолить… Уф!
Уф! Завтра!..
|