ГЛАВА XVIII
Сакович
не отходил от князя два дня, ибо второй припадок оказался еще более тяжелым,
чем первый; челюсти у Радзивилла так были стиснуты, что потребовалось разжимать
их ножом, чтобы влить лекарство, приводящее в чувство. Вскоре князь пришел в
сознание, однако он трясся, дергался, подскакивал на своем ложе, выгибался, как
смертельно раненный зверь. Когда прошло и это, наступила ужасная слабость;
целую ночь он смотрел в потолок, ничего не говоря. Поутру, после приема
одурманивающих средств, он погрузился в тяжелый, крепкий сон, а около полудня
пробудился снова, весь залитый потом.
– Как
ваша княжеская светлость себя чувствует? – спросил Сакович.
– Мне
получше. Письма никакие не пришли?
– Пришли
от курфюрста и Стенбока, они лежат тут, на столе, но чтение нужно отложить, потому
что у вашей светлости нету сил.
– Давай
сейчас… слыхал?
Ошмянский
староста взял письма и подал, а Богуслав дважды прочитал их, после чего, немного
подумав, сказал:
– Завтра
трогаемся на Подлясье.
– Завтра,
ваша светлость, ты будешь в постели, как и сегодня.
– Я
буду на коне, как и ты!.. Молчи, не возражай!..
Староста
умолк, и воцарилось молчание, прерываемое только солидным и медленным «тик-так»
гданьских часов.
– И
совет был дурацкий, и замысел дурацкий, – внезапно произнес князь, –
и я тоже дурак, что тебя послушал…
– Я
знал, что, если не выйдет, вину свалят на меня, – ответил Сакович.
– Потому
что глупость сморозил.
– Совет-то
был разумный, но что делать, если там сам дьявол в услужении, который всех
упреждает, так я за это не ответчик.
Князь
приподнялся в постели.
– Ты
думаешь?.. – сказал он, пронзительно глядя на Саковича.
– А
что, ваша светлость не знает папистов?
– Знаю,
знаю! Мне тоже часто приходило в голову, что все это могут быть чары… Со вчерашнего
дня я вообще уверен. Ты прямо угадал мою мысль, поэтому я тебя и спросил, так
ли ты думаешь? Но вот кто из них входит в сношенье с нечистой силой?.. Ведь не
она же, она боится бога… и не мечник, он слишком дурак!..
– Да
хотя бы вот тетка…
– Может
быть…
– Я
для верности связал ее вчера крест-накрест, а перед тем приставил ей ножик к
глотке, и вообрази себе, ваша светлость, смотрю сегодня, а острие как в огне
оплавлено.
– Покажи!
– Да
я его кинул в воду, хоть в рукоятке была здоровенная бирюза. Я уж предпочел
больше его не касаться.
– Теперь
я тебе расскажу, что со мной вчера приключилось… Я влетел к ней как сумасшедший.
Что говорил, не помню… Но знаю, что девка крикнула: «Лучше я в огонь кинусь!»
Знаешь, там камин такой огромный. И тут же бросилась! Я за ней. Схватил ее за
талию. На ней уже одежда тлеет. Я и гашу и держу ее, все разом. И тут дурман на
меня наехал, челюсти свело… Как будто кто, сказать можно, жилы из шеи дернул…
Потом мне показалось, что эти искры, которые вокруг нас летают, обратились в
пчел и жужжат, как пчелы… Вот так, как ты меня видишь, правда!
– А
дальше что?
– Ничего
больше не помню, только такой страх, как будто я лечу в бездонный колодец, в бесконечную
глубину. Вот это страх… надо сказать, это страх! У меня и сейчас еще волосы на
голове встают дыбом… Нет, не тот страх, а… Как это выразить… И тошнота, и тоска
неизмеримая, и непонятное изнеможение… Счастье еще, что силы небесные меня не
покинули, а то бы я с тобой сейчас не разговаривал.
– У
вашей светлости был припадок… И сама-то хворь такова, что разные штучки могут являться
перед глазами, но для верности можно было бы приказать порубить немного льду на
реке и эту бабу сплавить.
– А,
пес с ней! Все равно мы утром выступаем, а потом придет весна, звезды встанут
по-другому, ночи будут короткие, и всю нечистую силу искоренит.
– А
если мы утром выступаем, то уж лучше, ваша светлость, брось эту девку.
– Да
уж поневоле должен… Вообще у меня всякое желание пропало.
– Отпусти
их, пусть проваливают к дьяволу!
– Этого
не будет!
– Почему?
– Да
мне этот шляхтич проговорился насчет громадных денег, они у него в Биллевичах
закопаны. Если я отпущу его с девушкой, они свое добро откопают и уйдут в леса.
По мне, уже лучше держать их тут, а денежки реквизировать… Сейчас война, сейчас
все можно! Он, кстати, сам напросился. Вот и прикажем перекопать сады в
Биллевичах пядь за пядью; ничего, должны найти. А мечник, раз уж тут сидит, и
шума не подымет на всю Литву, что его грабят. Меня прямо зло берет, как
подумаю, сколько я тут денег напрасно потратил на эти забавы и турниры, а все
зря! Все зря!..
– А
меня уже давно зло берет на эту девку. Честно говорю вашей светлости, что,
когда она вчера пришла и говорит мне, как последнему холую: «Иди, слуга,
наверх, там твой хозяин лежит», – я ей чуть голову не свернул, как птичке,
я ведь подумал, что это она ткнула вашу светлость ножом либо подстрелила из
пистолета.
– Ты
же знаешь, что я не люблю, когда у меня тут командуют. Правильно сделал, что не
совался, я бы тебя приказал теми самыми щипцами покусать, которые были
приготовлены для Пляски… Девушки не касайся…
– А
Пляску я уже выпроводил обратно. Он был в полном недоумении, и на что его
привозили, не зная, и зачем гонят вон. Хотел возмещения, вроде толковал, что «в
торговле есть убытки», но я ему сказал: в награду ты поздорову уносишь отсюда
ноги!.. Нешто мы вправду завтра выступаем на Подлясье?
– Истинный
бог. А войска уже выступили, как я приказал?
– Рейтары
уже вышли в Кейданы, оттуда они должны идти в Ковно и там ждать… Наши польские
хоругви пока здесь, мне что-то не с руки их было выпускать вперед. Вроде и
верные люди, а все же могут снюхаться с конфедератами. Гловбич пойдет с нами;
казаки Вротынского тоже, Карлстрем со шведами идет в передовом дозоре… По
дороге согласно приказу они будут вырезать бунтовщиков и в особенности мужичье.
– Отлично.
– Кириц
с пехотой будет подтягиваться не спеша, чтобы было в тяжелую минуту на кого
опереться. Если мы должны бить как молния и наш расчет будет только на
скорость, то не знаю, на что нам могут пригодиться прусские и шведские рейтары.
Жалко, не хватает польских хоругвей, между нами говоря, ничего нет лучше…
– А
артиллерия выступила?
– Да.
– Как
это? И Патерсон?
– Нет!
Патерсон тут, он ухаживает за Кетлингом, тот покалечился собственной шпагой. Он
его очень любит. А я, не зная Кетлинга как отважного офицера, еще бы подумал,
что он умышленно напоролся, чтобы не идти в поход.
– Тут
надо будет оставить человек сто, то же самое в Россиенах и Кейданах. Шведские
гарнизоны у нас хилые, а де ля Гарди и так клянчит людей у Левенгаупта каждый
день. А еще и мы уйдем, тогда бунтовщики вообще забудут о шавельском разгроме и
снова головы подымут.
– Они
и без того подымают. Я снова слышал, что в Тельшах вырезали шведов.
– Шляхта
или мужики?
– Да
холопы под водительством ксендза, но есть и отряды шляхты, особенно близ Лауды.
– Лауданские
все ушли с Володыёвским.
– Осталась
еще куча подростков и дедов. Так и эти за оружие хватаются, они ведь прирожденные
вояки.
– Без
денег мятежники ничего не докажут.
– А
вот мы в Биллевичах деньгами запасемся. Это надо быть таким гением, как ваша
светлость, чтобы так со всем справиться.
Богуслав
горько усмехнулся.
– В
этой стране больше ценят того, кто умеет подлизаться к ее королевскому
величеству и шляхте. Гением быть не окупается. Счастье еще, что я князь Римской
империи, не привязывать же и меня за ногу к первой попавшей сосне. Мне бы
только доходы регулярно приходили из здешних имений, а так вся эта Речь
Посполитая меня не касается.
– Лишь
бы не конфисковали.
– Раньше
мы конфискуем Подлясье, если не всю Литву. А пока позови мне Патерсона.
Сакович
вышел и вскоре вернулся с Патерсоном. У княжеского ложа начался совет, в результате
которого решено было завтра на рассвете выступать и скорым маршем идти на
Подлясье. Князь Богуслав вечером чувствовал себя уже настолько хорошо, что
пировал с офицерами и даже изволил развлекаться и шутить допоздна, с
удовольствием внемля ржанию коней и звону оружия хоругвей, готовящихся выступить
в поход.
Временами
он глубоко вздыхал и потягивался в кресле.
– Я
вижу, что этот поход меня вылечит, – говорил он офицерам, – я ведь со
всеми этими переговорами да развлечениями здесь засиделся. Богом клянусь,
почуют мою руку конфедераты и наш экс-кардинал в короне[344].
А
Патерсон осмелился ответить на это:
– Счастье
еще, что Далила не остригла волос у Самсона.
Богуслав
на мгновение задержал на нем свой странный взгляд, от которого шотландец пришел
было в замешательство, но вскоре лицо князя прояснила страшноватая улыбка.
– Если
Сапега тут у них опора, – сказал он, – то я его так тряхну, что вся
Речь Посполитая свалится ему на голову.
Разговор
шел по-немецки, так что все офицеры-чужеземцы поняли князя прекрасно и ответили
хором:
– Аминь!
Назавтра
войско во главе с князем выступило, не дожидаясь дня. Прусские помещики, которых
приманил сюда блеск княжеского двора, стали разъезжаться по домам.
За ними
двинулись в Тильзит те, кто искал в Таурогах убежища от опасностей войны, а теперь
Тильзит казался им понадежней. Остались только мечник, панна Кульвец и Оленька,
не считая Кетлинга и старого офицера Брауна, командовавшего маломощным
гарнизоном.
Мечник
после того памятного удара обушком лежал чуть не две недели, иногда харкая кровью,
однако, поскольку кости были целы, он начал помаленьку приходить в себя и
подумывать о побеге.
Тем
временем из Биллевичей приехал эконом с письмом от самого Богуслава. Мечник сначала
не хотел читать письма, но вскоре передумал, по совету панны Александры,
которая была того мнения, что лучше знать все планы врага.
«Милостивый
государь пан Биллевич! Concordia res parvae crescunt, discordia maximae
dilabuntur![345]
Судьба так решила, что мы расстались не в том согласье, какового мое уважение
для ясновельможного пана и его прекрасной племянницы требует и в чем, бог
свидетель, не моя вина, поскольку ты, ясновельможный пан, знаешь лучше меня,
что за мои искренние намерения вы мне отплатили неблагодарностью. Того же, что
бывает во гневе сделано, не следует по дружбе брать в расчет, надеюсь поэтому,
что мои пылкие поступки ты, ясновельможный пан, соблаговолишь простить обидой,
от вас полученной. Я вам тоже от всего сердца прощаю, как мне то велит христианская
любовь к ближнему, и стремлюсь вернуться к доброму согласию. А чтобы дать тебе,
ясновельможный пан, доказательства, что никакой обиды в моем сердце не
осталось, я считаю делом чести не отказывать тебе в той услуге, которой ты от
меня добивался, и принимаю деньги ясновельможного пана…»
Тут
мечник прекратил чтение, ударил кулаком по столу и завопил:
– Да
скорей он мой труп увидит, чем полушку из моего сундука!..
– Читай
дальше, батюшка, – сказала Оленька.
Мечник
снова поднес к глазам письмо.
«…которых
добыванием я, не желая утруждать ясновельможного пана и здоровьем его
жертвовать в наши бурные времена, приказал заняться и все подсчитать…»
На этом
месте мечнику изменил голос, и письмо упало из рук на пол; на мгновение могло
показаться, что шляхтич утратил речь, потому что он, вцепившись пальцами в свой
чуб, дергал волосы со всей силы.
– Бей
его, кто в бога верит! – выкрикнул он наконец.
А
Оленька на это:
– Одной
обидой больше, божья кара ближе, ибо скоро переполнится чаша терпения…
|
