|
|
ГЛАВА VIII
На
следующий день Заглоба, сам не свой от горя, пошел к Чарнецкому и стал просить
его отправить кого-нибудь к шведам, – пусть разведают, что сталось с
Рохом, жив ли он, томится ли в неволе иль заплатил головой за свою безрассудную
смелость.
Чарнецкий
охотно согласился на просьбу Заглобы, – он очень любил старика. Желая утешить
его, он прибавил:
– Думается
мне, что твой племянник жив, иначе вода бы его вынесла.
– Дай
бог! – печально ответил Заглоба. – Да ведь таких, как он, вода не
скоро выносит, ибо у него не только рука была тяжелая, но и башка оловянная, он
своим поступком лишний раз это доказал.
– Что
правда, то правда, – согласился Чарнецкий. – По совести, следовало
бы, коль он жив, привязать его к конскому хвосту да протащить по майдану за
самовольство. Оно ведь и в шведском лагере поднимать тревогу надлежит только по
моему приказу, а он оба лагеря взбудоражил, да без всякой команды. Это что же
такое! Народное ополчение или базар, где каждый делает, что ему вздумается?
– Провинился
он, assentior. Я сам его накажу, пусть только господь вернет его нам!
– Так
и быть, прощу его в память о рудницких подвигах. У нас много пленников для
обмена, офицеры куда родовитей Ковальского. Так поезжай же к шведам и потолкуй
с ними насчет обмена. Я отдам за него двоих, а потребуется, так и троих, лишь
бы ты не убивался. Приходи ко мне, я дам тебе письмо к королю, – и с
богом!
Обрадованный
Заглоба бросился в шатер Кмицица и рассказал обо всем товарищам. Пан Анджей и
Володыёвский тотчас закричали, что хотят ехать с ним, так как обоим любопытно
было посмотреть на шведов, а Кмициц к тому же мог быть очень полезен, ибо
изъяснялся по-немецки почти так же свободно, как и по-польски.
Приготовленья
заняли немного времени. Чарнецкий, не дожидаясь Заглобы, сам прислал с
оруженосцем письмо, и друзья, захватив с собой трубача и привязав к шесту белый
платок, сели в лодку и отчалили.
Некоторое
время все молчали, лишь весла поскрипывали в уключинах; потом Заглоба беспокойно
заерзал и наконец сказал:
– Пора
бы уже трубачу трубить, а то ведь не посмотрят, мерзавцы, на белый флаг,
возьмут да и выстрелят!
– Да
полно, что ты, пан Заглоба, – успокаивал его Володыёвский, – послов
уважают даже варвары, а шведы – народ учтивый.
– А
я говорю, пусть трубит! Стрельнет какой-нибудь молокосос, продырявит нам лодку,
и пожалуйте в воду, а вода-то холодная! Не желаю я из-за ихней учтивости
мокнуть!
– Вот
уже и часовых видно! – показал Кмициц.
Трубач
затрубил, возвещая прибытие послов. Лодка понеслась быстрее; на берегу тотчас
началось оживленное движение, и вскоре показался верховой офицер в желтой
кожаной шляпе. Подъехав к самой воде, он прикрыл рукой глаза от солнца и стал
всматриваться вдаль.
Шагах в
пятнадцати от берега Кмициц в знак приветствия снял шапку, офицер тоже вежливо
поклонился.
– Послание
от пана Чарнецкого его величеству шведскому королю! – крикнул пан Анджей,
размахивая письмом.
Лодка
пристала к берегу.
При виде
послов береговая стража взяла на караул. Тут пан Заглоба совсем успокоился, придал
своему лицу приличное случаю важное выражение и заговорил по-латыни:
– Прошлой
ночью схвачен был на вашем берегу некий рыцарь, мы желали бы получить его
обратно.
– Я
по-латыни не понимаю, – ответил офицер.
– Невежда! –
буркнул Заглоба.
Офицер
обратился к пану Анджею.
– Король
находится в другом конце лагеря, – сказал он. – Соблаговолите,
господа, подождать здесь, а я поеду доложить, – и поворотил коня.
Посланцы
стали осматриваться вокруг. Лагерь был очень велик, он занимал весь обширный треугольник
между Саном и Вислой. У вершины этого треугольника лежал Пнев, по углам с одной
стороны Тарнобжег, с другой – Розвадов. Разумеется, охватить взором все это
пространство было невозможно, однако всюду, куда ни кинь взгляд, видны были
шанцы, окопы, земляные насыпи и фашины, а на них пушки и солдаты. В самом
сердце лагеря, в Гожицах, находилась королевская квартира; там же стояли
основные силы шведской армии.
– Ничего
мы с ними не сделаем, разве только голод их выгонит отсюда, – сказал
Кмициц. – Вся местность отлично укреплена И есть пастбища для коней.
– А
вот хватит ли рыбы для стольких ртов, – возразил Заглоба. – К тому же
лютеране не любят постной пищи. Давно ли вся Польша была в их руках, а теперь
один этот клин. Пускай и сидят себе здесь на здоровье, а не угодно – пусть
возвращаются в Ярослав.
– Однако
же эти шанцы насыпаны мастерами своего дела! – заметил Володыёвский, с одобрением
знатока разглядывая земляные работы. – Рубак-то у нас побольше, чем у них,
да вот мало ученых офицеров. И в военном искусстве мы отстали от прочих.
– Это
почему же? – спросил Заглоба.
– Почему?
Может, мне, всю свою жизнь прослужившему в кавалерии, и не пристало так говорить,
а только во всех иных армиях главное – это пехота и пушки, на них основана вся
тактика и стратегия, все марши и контрмарши. В иноземном войске человек сколько
книг перечитает, скольких римских авторов проштудирует, прежде чем получит
офицерский чин. У нас не то… У нас конница по старинке валит валом да саблями
машет, и если с первого захода не перебьет врага, значит, ее самое перебьют…
– Пан
Михал, опомнись, что ты несешь? Да есть ли на свете другая нация, одержавшая
столько славных побед?
– А
это потому, что и другие раньше точно так же воевали, только не было в них
нашего огня, вот они и проигрывали. А теперь они поумнели – и извольте,
полюбуйтесь, что творится.
– Поживем
– увидим. А пока давай мне сюда самого что ни на есть ученого инженера, шведа
или немца, а я против него выставлю Роха, который книг в руках не держал, тогда
посмотрим.
– Еще
сможешь ли ты, пан Заглоба, его выставить… – заметил Кмициц.
– Ох,
не говори! Страх как жалко парня. Ну-ка, пан Анджей, ты ведь умеешь по-ихнему,
по-собачьему, попытай-ка у этих швабов, что с ним сталось?
– Не
знаешь ты, пан Заглоба, что такое солдат регулярных войск. Тут тебе без приказа
никто рта не раскроет. И пробовать нечего.
– Да
нет, знаю, они, собаки, бесчувственные. То ли дело наша шляхта, а особливо
ополченцы; приедет, бывало, посол, и пошли тары-бары; как здоровье супруги, да
как детки – да горелки с ним выпьют, да беседу любезную заведут, а эти стоят
столбом и зенки на нас таращат, чтоб им лопнуть!
В самом
деле, вокруг собиралось все больше пехотинцев, которые с любопытством рассматривали
послов. И было на что посмотреть. Поляки, тщательно и даже пышно одетые, стояли
живописной группой. Всеобщее внимание привлекал к себе Заглоба, поражая своей
внушительной осанкой, которой и сенатор бы не постыдился; самым невзрачным
казался пан Михал – по причине маленького роста.
Тем
временем возвратился офицер, первым встретивший их на берегу, а с ним и другой,
в более высоком чине, следом солдаты вели оседланных лошадей. Второй офицер
поклонился посланцам и произнес по-польски:
– Его
королевское величество просит вас пожаловать к нему на квартиру. Это довольно далеко,
и мы привели для вас коней.
– Вы
поляк? – спросил Заглоба.
– Нет,
милостивый пан. Мое имя Садовский, я чех и служу шведскому королю.
Кмициц
вдруг подошел к офицеру.
– Что,
ваша милость, не узнаете меня?
Садовский
внимательно всмотрелся ему в лицо.
– О,
как же! Под Ченстоховой. Ведь это вы взорвали нашу самую большую осадную пушку,
и Миллер отдал вас Куклиновскому! Рад, сердечно рад приветствовать столь
доблестного рыцаря.
– А
что сталось с Куклиновским?
– Неужто
не знаете?
– Знаю
одно – я угостил его тем самым блюдом, которое он для меня готовил, однако, уезжая,
я оставил его живым.
– Он
замерз.
– Так
я и знал, что замерзнет, – сказал пан Анджей, махнув рукой.
– Скажите,
полковник, – вмешался в разговор Заглоба, – а нет ли тут в лагере
некоего Роха Ковальского?
Садовский
рассмеялся.
– Как
же, есть!
– Слава
тебе, господи, слава тебе, пресвятая дева Мария! Раз парень жив, уж я его
вызволю. Слава богу.
– Не
знаю, захочет ли король его отдать, – ответил Садовский.
– Ну?
А почему же?
– Уж
очень он ему приглянулся. Король сразу узнал в нем своего рудницкого
преследователя. И как начал он королю отвечать, мы прямо за животики хватались.
Король спрашивает: «Что это ты на меня так взъелся?» А тот отвечает: «По
обету!» Король ему: «И дальше так же будешь за мной гоняться?» – «Ну да!» –
говорит шляхтич. Король смеется: «Откажись от обета, и я отпущу тебя с
богом». – «Никак нельзя!» – «Почему же?» – «Тогда дядя скажет, что я
болван!» – «И ты веришь, что один на один можешь меня одолеть?» – «Да я и
пятерых таких одолею!» Тогда король говорит: «А как же ты не боишься поднять
руку на священную особу?» А тот ему: «Да вера-то ваша поганая!» Мы переводили
королю каждое слово, а он все больше веселился и все повторял: «Хорош, нет, до
чего хорош вояка!» А потом, желая убедиться, и впрямь ли за ним гнался такой
богатырь, король приказал выбрать двенадцать дюжих молодцов-гвардейцев и чтоб
каждый по очереди бился с пленником. Но он прямо-таки какой-то двужильный, этот
офицер! Когда я уезжал, он уже десятерых уложил, и собственными силами ни один
не смог подняться. Мы приедем как раз к концу представления.
– Узнаю
Роха! Моя кровь! – вскричал Заглоба. – Да мы за него и троих ваших
полковников не пожалеем!
– Вы
как раз застанете короля в хорошем настроении, а это теперь с ним редко бывает, –
заметил Садовский.
– Легко
поверить! – сказал маленький рыцарь.
Тут
Садовский обернулся к Кмицицу и начал расспрашивать, как это ему удалось не
только вырваться из рук Куклиновского, но еще и отомстить своему мучителю. Пан
Анджей, любивший похвастаться, стал рассказывать все по порядку, Садовский
слушал и от изумления за голову хватался, а под конец снова пожал Кмицицу руку
и сказал:
– Верь
мне, пан Кмициц, я рад от души, я хоть и служу шведам, но сердце честного
солдата всегда радуется, если благородному рыцарю удается наказать мерзавца.
Надо отдать вам справедливость, господа: храбрецов, подобных польским, днем с
огнем не сыскать in universo[299].
– Вы
весьма учтивы, пан офицер! – заметил Заглоба.
– И
воин ты славный, нам это известно! – добавил Володыёвский.
– А
все потому, что и учтивости, и воинскому искусству я учился у вас! –
ответил Садовский, прикладывая руку к шляпе.
Так
беседуя и соревнуясь во взаимных любезностях, они доехали до Гожиц, где
находилась королевская квартира. Деревня была переполнена солдатами всех родов
войск. Наши рыцари с любопытством приглядывались к воинам, кучками
расположившимся среди плетней. Одни, желая хоть чем-то заглушить голод, спали
прямо на завалинках, благо день был ясный и теплый; другие, усевшись вокруг
барабанов и прихлебывая пиво, играли в кости; некоторые развешивали на плетнях
одежду; иные сидели перед избами и, распевая скандинавские песни, драили
толченым кирпичом шлемы и латы, доводя их до зеркального блеска. Там и тут
чистили или проваживали коней, – словом всюду под ясным небом ключом
кипела лагерная жизнь. Правда, голод и жестокие лишения наложили отпечаток на
многие лица, однако золотистый свет солнца скрадывал страшные следы; впрочем
теперь, когда наступил наконец долгожданный отдых, к этим несравненным воинам
сразу вернулась бодрость и военная выправка. Володыёвский смотрел на них с
восхищением, особенно на пехотные полки, славившиеся на весь мир своей
стойкостью и мужеством. Садовский тем временем рассказывал, кого они видят на
своем пути.
– Это
смаландский полк королевской гвардии. А это – отборная далекарлийская пехота.
– Господи!
А это что за монстры! – вскричал вдруг Заглоба, показывая на маленьких человечков
с оливковой кожей и черными, свисающими на уши волосами.
– Это
лапландцы, самый дальний гиперборейский народец.
– Да
годятся ли они для боя? Я мог бы, кажется, взять по тройке в каждую руку и
лбами их до тех пор стукать, пока руки не устанут.
– Мог
бы запросто, ваша милость! В бою от них никакого толку. Шведы возят их за собой
для услужения, да и просто как диковинку. Зато колдуны они exquisitissimi[300],
каждому прислуживает по меньшей мере один дьявол, а иным и по пять сразу.
– Откуда
же у них такая дружба со злыми духами? – спросил Кмициц, осеняя себя
крестным знамением.
– В
тех краях, где они живут, ночь долгая, длится когда по полгода, когда и больше,
ну а ночью, как известно, с дьяволом легче всего договориться.
– А
душа у них есть?
– Не
знаю, но думаю, что они более подобны animalibus[301].
Кмициц
подъехал ближе, схватил одного лапландца за шиворот, поднял его кверху, точно
кошку, и с любопытством оглядел, а потом поставил на землю и сказал:
– Если
б король подарил мне такого красавца, я велел бы его прокоптить и подвесить в оршанском
костеле, – там диковинок много, даже яйцо страуса есть.
– А
вот в Лубнах в приходском костеле была челюсть не то кита, не то
великана, – вставил Володыёвский.
– Поехали
скорей, не то еще наберемся от них какой-нибудь пакости! – заторопил
Заглоба.
– Едем! –
повторил Садовский. – Строго говоря, я должен был бы надеть вам на голову
мешки, но нам скрывать нечего, а что вы видели наши укрепления, так это нам
только на руку.
Рыцари
пришпорили коней и вскоре очутились перед гожицкой усадьбой. У ворот они
спрыгнули наземь и, сняв шапки, дальше пошли пешком, ибо перед домом увидели
самого короля.
Множество
генералов и самых блестящих офицеров окружало его. Здесь были и старый Виттенберг,
и Дуглас, и Левенгаупт, Миллер, Эриксен и много других. Все они сидели на
крыльце, несколько позади королевского кресла, и развлекались любопытным состязанием,
которое было устроено по приказу короля. Рох как раз только что уложил
двенадцатого рейтара и теперь стоял, весь потный, тяжело дыша, в разорванном
кунтуше. Увидев своего дядюшку вместе с Кмицицем и Володыёвским, он решил, что
и они попали в плен, горестно выпучил глаза, разинул рот и уже шагнул было
вперед, но Заглоба знаком велел ему стоять спокойно, а сам с товарищами приблизился
к королю.
Садовский
начал представлять посланников, а они низко кланялись, соблюдая обычай и правила
этикета. Затем Заглоба вручил королю письмо Чарнецкого.
Тот взял
письмо и стал читать; тем временем друзья, никогда не видевшие шведского короля,
с любопытством разглядывали его. Перед ними сидел человек в расцвете лет, столь
смуглый лицом, словно рожден был в Италии или Испании. Черные как вороново
крыло волосы длинными буклями спадали до самых плеч. Блеском и цветом глаз
король напоминал Иеремию Вишневецкого, однако брови у него были сильно подняты
кверху, словно он постоянно чему-то удивлялся. Там же, где брови сходились, лоб
выпирал крутыми буграми, что сообщало всему его облику нечто львиное; глубокая
складка на переносице, которая не разглаживалась даже тогда, когда он смеялся,
придавала лицу короля угрожающее и гневное выражение. Нижняя губа, как и у Яна
Казимира, сильно выступала у него вперед, но все лицо было жирнее, с более
тяжелым подбородком. Усы он носил в виде шнурочков, слегка утолщающихся на
концах. Ведь его облик выдавал личность исключительную, одного из тех владык,
под кем стонет земля. Была в нем и царственная властность, и надменность, и
львиная сила, и мощный ум, одного лишь ему недоставало: хоть благосклонная
улыбка никогда не сходила с его уст, не было в нем той душевной доброты, что,
как светильник в алебастровой урне, изнутри озаряет лицо ясным теплым светом.
Он сидел
в кресле, скрестив ноги, могучие икры которых обрисовывались под черными чулками,
и, часто моргая по своей привычке, с улыбкой читал письмо Чарнецкого. Вдруг он
поднял глаза, взглянул на пана Михала и сказал:
– Я
сразу узнал тебя, рыцарь: это ты сразил Каннеберга.
Все
взоры мгновенно обратились к Володыёвскому, а тот шевельнул усиками, поклонился
и ответил:
– Вашего
королевского величества покорный слуга.
– В
каком чине служишь?
– Полковник
лауданской хоругви.
– А
прежде где служил?
– У
воеводы виленского.
– И
оставил его, равно как и прочие? Ты изменил и ему и мне.
– Я
присягал своему королю, не вашему величеству.
Карл
ничего не ответил, все вокруг нахмурились, все взоры испытующе впились в пана Михала,
но тот стоял спокойно, только знай усиками пошевеливал.
Внезапно
король заговорил снова:
– Что
ж, рад познакомиться со столь отважным рыцарем. Каннеберг у нас слыл непобедимым
в единоборстве. Ты, должно быть, первая сабля среди поляков?
– In
universo, – сказал Заглоба.
– Не
последняя, – ответил Володыёвский.
– Приветствую
вас, господа. Я весьма почитаю Чарнецкого, как великого полководца, хоть он и
не сдержал своего слова, ибо должен был бы и сейчас еще спокойно сидеть в
Севеже.
– Ваше
величество! – возразил ему Кмициц. – Не Чарнецкий, а генерал Миллер
первый нарушил уговор, захватив полк королевской пехоты Вольфа.
Миллер
выступил вперед, посмотрел на Кмицица и принялся что-то шептать королю, а тот,
непрестанно моргая, внимательно слушал и все поглядывал на пана Анджея, а под
конец сказал:
– Чарнецкий,
вижу я, прислал ко мне самых славных своих воинов. Впрочем, я издавна убедился,
что храбрости полякам не занимать, беда лишь, что верить вам нельзя, ибо вы не
выполняете обещаний.
– Святые
слова, ваше королевское величество! – подхватил Заглоба.
– Как
это понимать?
– Да
кабы не было у нашей нации этого порока, то и вам бы, ваше величество, у нас не
бывать!
Снова
король ничего не ответил, снова нахмурились генералы, уязвленные дерзостью посланника.
– Ян
Казимир сам освободил вас от присяги, – сказал наконец Карл, – ведь
он бросил вас и убежал за границу.
– Освободить
от присяги может лишь наместник Христа на земле, живущий в Риме, а он этого не
сделал.
– Э,
да что толковать, – сказал король. – Вот чем я завоевал это
королевство, – тут он хлопнул рукой по своей шпаге, – и этим же
удержу его. Не нужны мне ни ваши выборы, ни ваши присяги. Вы хотите войны?
Будет вам война! Пан Чарнецкий, полагаю, помнит еще Голомб?
– Он
забыл о нем по дороге из Ярослава, – ответил Заглоба.
Король
не разгневался, а рассмеялся.
– Ну,
так я ему напомню!
– Это
уж как бог даст.
– Передайте
Чарнецкому, пусть навестит меня. Гостем будет, только пусть не откладывает, а
то я вот откормлю коней, да и дальше пойду.
– Гостем
будете, ваше королевское величество! – ответил Заглоба, кланяясь и слегка
поглаживая саблю.
– Я
вижу, у послов Чарнецкого языки столь же остры, как и сабли, – сказал на
это король. – Ты, сударь, вмиг парируешь каждый мой выпад. Хорошо, что в
бою не это главное, а то нелегко мне было бы справиться с таким противником,
как ты. Но к делу: просит меня Чарнецкий отпустить этого вот пленника,
предлагая взамен двух высокого чина офицеров. Неужели вы думаете, что я
настолько презираю своих соратников, чтобы так дешево за них платить? Это
унизило бы и их и меня. Однако я ни в чем не могу отказать Чарнецкому, а потому
отдаю ему пленника даром.
– Светлейший
государь! – ответил Заглоба. – Не презрение к шведским офицерам, но сострадание
ко мне хотел выказать пан Чарнецкий, ибо пленный – мой племянник, я же, да
будет известно вашему королевскому величеству, являюсь советником пана
Чарнецкого.
– По
совести говоря, – заметил король со смехом, – не надо бы мне
отпускать этого пленника, он ведь поклялся убить меня, – право же, в
благодарность за дарованную свободу он должен бы отказаться от своего обета.
Тут Карл
повернулся к стоящему перед крыльцом Роху и махнул ему рукой.
– А
ну, молодец, подойди поближе!
Рох
приблизился и стал навытяжку.
– Садовский, –
сказал король, – спроси его, оставит ли он меня в покое, если я его отпущу?
Садовский
повторил вопрос короля.
– Никак
нет! – воскликнул Рох.
Король и
без толмача понял ответ, захлопал в ладоши и часто заморгал глазами.
– Видите,
видите! Ну, как его отпустить? С двенадцатью рейтарами расправился, теперь
тринадцатый на очереди – я. Славно! Славно! Нет, до чего хорош! А может, и он у
Чарнецкого в советниках? В таком случае я его еще быстрей отпущу.
– Помалкивай,
парень! – буркнул Заглоба.
– Ну,
пошутили, и будет, – сказал вдруг Карл Густав. – Забирайте его, и да
послужит вам это лишним доводом моей снисходительности. В этой стране я хозяин,
кого хочу, того и милую, а в переговоры с бунтовщиками вступать не желаю.
Тут
королевские брови нахмурились, и улыбка сбежала с лица Карла Густава.
– А
бунтовщиком является каждый, кто подымет на меня руку, ибо я ваш законный
государь. До сих пор из одного лишь милосердия не карал я, как надлежало, все
ждал, что вы образумитесь, но берегитесь: даже мое милосердие может истощиться,
тогда наступит час возмездия. Это вы своим самоуправством и легкомыслием
ввергли страну в геенну огненную, из-за вашего вероломства льется кровь. Но
говорю вам: всему есть предел… Не хотите слушать увещаний, не хотите
подчиняться закону, так подчинитесь мечу и виселице!
И Карл
грозно сверкнул очами. Какое-то время Заглоба смотрел на него, недоумевая,
откуда этот гром с ясного неба, потом и в нем начала закипать кровь, но он лишь
поклонился, сказав:
– Благодарствуем,
ваше королевское величество.
И пошел
прочь, а за ним Кмициц, Володыёвский и Рох Ковальский.
– Ну
и ну! – говорил старый рыцарь. – Любезен, любезен, да вдруг как
рявкнет на тебя медведем, ты и оглянуться не успеешь. Славно попрощались,
нечего сказать! Другие послов на прощание вином потчуют, а этот виселицей!
Собак пусть вещает, а не шляхту! Боже, боже, как тяжко мы грешили против нашего
государя, который был, есть и будет нашим отцом, ибо он наследник Ягеллонов! И
такого государя оставили изменники, с пугалами заморскими снюхались. Так нам и
надо, ничего лучшего мы не заслужили. Виселицы! виселицы!.. Его самого загнали
в угол, прижали, еле дух переводит, а все мечом да виселицей стращает. Ну
погоди! Казак татарина схватил, да сам в неволю угодил! Плохо вам, а будет еще
хуже! Рох, хотел я тебе съездить по морде либо с полсотни горячих всыпать, да
уж так и быть, прощаю тебя за то, что держался молодцом и обещал по-прежнему
его преследовать. А теперь давай поцелуемся, очень уж я тобою доволен!
– Ну,
то-то, дядя! – ответил Рох.
– Виселица
и меч! И он сказал это мне в глаза! – никак не мог уняться Заглоба. –
Тоже мне – королевская милость! Вот так же милостив волк к тому барану,
которого он готовится сожрать!.. И когда он это говорит? Сейчас, когда его
самого мороз по коже подирает от страха. Пусть берет себе в советники своих
лапландцев и вместе с ними у дьявола милости ищет. А нас будет хранить
пресвятая дева Мария, вон как того пана Боболю в Сандомире, которого вместе с
конем перебросило взрывом через Вислу. И жив остался. Глянул по сторонам – ан
закинуло-то его к ксендзу, да прямо к обеду! Ничего, с божьей помощью мы еще их
всех отсюда повытаскаем, как раков из верши…
|
