ГЛАВА XXXIV
Хоть и
умели татары, особенно из Добруджи, сразиться в открытом поле с мужами битвы,
однако всего милее было им убивать безоружных, брать ясырями женщин и мужчин и
прежде всего грабить. Несносно томителен был поэтому путь для отряда, который
вел Кмициц, ибо под железной его рукой дикие воины вынуждены были обратиться в
покорных овечек, держать ножи в ножнах, а погашенные труты и свернутые арканы в
заплечных мешках. На первых порах роптали татары.
Под
Тарногродом человек двадцать отстали умышленно, чтобы в Хмелевске «пустить петуха»
да потешиться с бабами. Но Кмициц, который подошел уже к Томашову, завидев
первый же отсвет пожара, воротился назад и приказал виновным перевешать друг
друга. Он так подчинил уже своей воле Акба-Улана, что тот не только не оказал
сопротивления, но торопил осужденных, чтобы скорее вешали они друг друга, не то
«багадыр» будет гневаться. С того времени шли «овечки» спокойно и по деревням и
местечкам сбивались плотной толпой, чтобы, упаси бог, не пало на кого-нибудь из
них подозрение. Как ни жестоко расправился с виновными Кмициц, не пробудил он,
однако, у татар ни неприязни к себе, ни ненависти; такое уж было его счастье,
что люди, ему подвластные, всегда одинаково и любили своего предводителя, и
страшились его неукротимого нрава.
Правда,
пан Анджей и татар не давал в обиду. Незадолго до этого Хмельницкий и Шереметев
подвергли этот край опустошительному набегу, и на предновье трудно было тут с
кормами; но для татар все было вовремя и всего было вдоволь, а когда в Криницах
жители стали оказывать сопротивление и не захотели дать никаких кормов, пан
Анджей несколько человек приказал сечь кнутом, а подстаросту с маху рассек
своим топориком.
Очень
это привлекло к нему сердца ордынцев; слушая со злорадством, как кричат под кнутом
криничане, они говорили между собою:
– Э,
сокол наш Кмита не даст своих овечек в обиду!
Одно
можно сказать, люди и кони не то что не похудали, а, напротив, нагуляли тело.
Старый Улан, у которого еще больше выросло брюхо, со все большим удивлением
поглядывал на молодого рыцаря и только языком щелкал.
– Вот
если б аллах сына мне дал, хотел бы я такого иметь. Не пришлось бы на старости
с голоду помирать в улусе! – твердил он.
Кмициц
время от времени тыкал его кулаком в брюхо и приговаривал:
– Слушай,
кабан! Коль не распорют тебе шведы пузо, все кладовые в него упрячешь!
– Где
они тут, эти шведы? Арканы у нас истлеют, луки иструхлявеют, – отвечал ему
Улан, стосковавшийся по войне.
Они и в
самом деле сперва ехали по таким местам, куда не ступала нога шведа, а потом по
таким, где вражеские гарнизоны уже были выгнаны конфедератами. Зато везде им
встречались отряды шляхты, большие и маленькие, которые с оружием в руках шли в
разных направлениях; такие же отряды крестьян не однажды грозно преграждали им
путь, и часто трудно было втолковать людям, что перед ними друзья и слуги польского
короля.
Наконец
отряд дошел до Замостья. Татары поразились, увидев эту могучую крепость, нечего
говорить, как велико было их изумление, когда они узнали, что она выдержала
осаду всего войска Хмельницкого.
Ян
Замойский, владетель майората[266],
в знак великой милости и благоволения позволил им войти в город. Их впустили
через Щебжешинские ворота, которые иначе назывались Кирпичными, ибо двое других
были сложены из камня. Сам Кмициц не ждал найти что-либо подобное, он не мог
прийти в себя от удивления при виде широких улиц, вытянувшихся по итальянскому
образцу в ровную линию, при виде великолепного собора, академии, замка, стен,
мощных пушек и всякого крепостного «вооружения». Мало кто из магнатов мог
равняться с внуком великого канцлера и мало какая крепость – с Замостьем.
Но
больше всего восхитились ордынцы, когда увидели армянскую часть города. Они
жадно вдыхали запах сафьяна, который шел от больших сафьяновых заводов,
открытых предприимчивыми пришельцами из Кафы, а взоры их манили пряности,
восточные ковры, пояса, сабли с насечкой, кинжалы, луки, турецкие чары и всякие
драгоценности.
Сам
коронный чашник очень понравился Кмицицу. Он и впрямь был настоящим царьком в
своем Замостье, этот красавец в самой поре, хоть и несколько потрепанный
оттого, что в годы первой молодости не очень смирял свои страсти. Всегда любил
он прекрасный пол, но здоровье все-таки не настолько расстроил, чтоб и на лице
пропала веселость. По сию пору не был он женат, и хоть самые знатные дома в
Речи Посполитой рады были бы с ним породниться, уверял, что ни в одном из них
не может найти себе невесту, чтоб была достаточно хороша собою. Нашел он красавицу
позже, молодую француженку[267],
которая хоть и любила другого, польстилась на богатство и без колебаний отдала
руку магнату, не предполагая, что тот, кем она пренебрегла, возложит некогда
королевский венец на свою и ее главу.
Остротою
ума хозяин Замостья не отличался, – ровно столько было ему его отпущено,
сколько самому было надобно, не более того. Чинов и званий не искал, – они
сами плыли ему в руки, а когда друзья упрекали его за то, что нет у него
честолюбия, он отвечал им:
– Это
неправда, больше его у меня, нежели у тех, что на поклон ходят. Зачем мне
обивать королевские пороги? В Замостье я не просто Ян Замойский, а Себепан
Замойский.
Потому и
звали его повсюду Себепаном, а он этим прозвищем был очень доволен. Охотно
прикидывался он простаком, хотя получил тонкое воспитание и молодость провел в
путешествиях по чужим странам. Сам называл себя простым шляхтичем и любил
поговорить об убожестве своего «сословия», то ли для того, чтобы другие ему
возражали, то ли для того, чтобы не заметили собственного его убожества. Но, в
общем, был он человек достойный и, не в пример многим Другим, верный сын Речи
Посполитой.
Понравился
он Кмицицу, но и Кмициц ему по душе пришелся, пригласил он молодого рыцаря к
себе в замок, в покои, и принимал радушно, потому что любил, чтобы славили его
и за гостеприимство.
В замке
пан Анджей познакомился со многими знатными людьми, прежде всего с княгиней
Гризельдой Вишневецкой, сестрой Замойского и вдовой великого Иеремии, в свое
время самого богатого магната во всей Речи Посполитой, который, однако, все
свои несметные владения утратил во время казацких набегов, так что вдова его
жила в Замостье у брата из милости.
Но столь
надменна, величественна и добродетельна была княгиня Гризельда, что Замойский
первый не знал, как ей угодить, а уж боялся ее пуще огня. Не бывало случая,
чтобы не исполнил он ее воли или без ее совета предпринял какой-нибудь важный
шаг. Придворные болтали, что это она правит Замостьем, войском, казною и своим
братом-старостой; но вдова не желала воспользоваться своим преимуществом,
всецело предавшись безутешной скорби и воспитанию сына.
Сын ее
недавно приехал на короткое время из Вены, где находился при дворе, и теперь гостил
у матери. Это был юноша в самой весенней поре; но тщетно искал Кмициц на его
челе тех примет, что должен был бы иметь сын великого Иеремии[268].
Наружность
у князя была самая располагающая: полное круглое лицо, робкий взгляд выпуклых
глаз, толстые, влажные, как у всех лакомок, губы, густые, цвета воронова крыла
волосы до плеч. Только и унаследовал он от отца что эти черные волосы да
смуглость лица.
Кто знал
его ближе, уверяли Кмицица, что человек он благородной души и больших способностей,
обладает замечательной памятью и может изъясняться на многих языках и только
некоторая неповоротливость, медлительность ума да прирожденная неумеренность в
еде составляют недостатки этого в других отношениях незаурядного юноши.
Побеседовав
с молодым князем, пан Анджей убедился, что он не только понятлив и рассудителен,
но и имеет дар привлекать к себе людей. После первого же разговора он полюбил
юношу любовью, исполненной состраданья. Дорого дал бы он за то, чтобы вернуть
сироте тот блистательный удел, который должен был быть предназначен ему по
праву и рожденью.
Но за
первым же обедом он убедился и в том, что не зря болтают люди об обжорстве Михала.
Молодой князь, казалось, ни о чем больше не думал, кроме как об еде. Его
выпуклые глаза беспокойно следили за каждой переменой кушанья, а когда ему
подносили блюдо, он накладывал себе на тарелку огромные куски и ел, чавкая с
той жадностью, с какой едят одни только обжоры. Облако еще большей печали
повисло в эту минуту на мраморном лице княгини. Кмицицу стало так неловко, что
он отвернулся и устремил взор на Замойского.
Но
калушский староста не смотрел ни на князя Михала, ни на своего гостя. Кмициц
проследил его взгляд, и из-за плеча княгини Гризельды взору его явилось истинно
волшебное виденье, которого до сих пор он не замечал.
Это была
девичья головка с личиком белым, как кипень, румяным, как роза, и прелестным,
как картинка. Локоны сами вились у панны на лбу, быстрыми глазками она так и
стреляла по офицерам, сидевшим рядом со старостой, не минуя при этом и самого
Себепана; наконец она остановила свой взор на Кмицице и смотрела на него с
такой игривостью и с таким упорством, словно хотела заглянуть в самую глубину
его сердца.
Но
Кмицица нелегко было смутить; он тут же сам стал предерзко смотреть в ее
глазки, затем толкнул в бок сидевшего рядом с ним Щурского, поручика надворной
панцирной хоругви Замойского, и спросил вполголоса:
– Что
это за птичка такая синичка с пышным хвостом?
– Осторожней,
милостивый пан, коль не знаешь, о ком говоришь! – резко оборвал его Щурский. –
Никакая это не синичка, это панна Анна Борзобогатая-Красенская! И ты иначе ее
не зови, а то как бы не пришлось тебе пожалеть о своей grubianitatis[269].
– А
ты разве не знаешь, что долгохвостая синичка прехорошенькая пташка, и нет
потому ничего зазорного в этом прозвании, – засмеялся Кмициц. –
Однако и осерчал же ты, влюблен, знать по уши!
– А
кто тут в нее не влюблен? – сердито проворчал Щурский. – Сам пан
староста все глаза проглядел, вертится как на шиле.
– Вижу
я, вижу!
– Что
ты там видишь! Пана старосту, меня, Грабовского, Столонгевича, Коноядского,
драгуна Рубецкого, Печингу, всех она с ума свела. И тебя сведет, коль подольше
тут побудешь. Ей для этого двадцати четырех часов хватит!
– Э,
сударь! Меня и за двадцать четыре месяца не сведешь!
– Как
так? – возмутился Щурский. – Ты что, железный?
– Нет!
Но если у тебя украли из кармана последний талер, тебе нечего бояться воров…
– Ну
разве что так! – промолвил Щурский.
А Кмициц
вдруг приуныл, собственные вспомнил печали и перестал обращать внимание на черные
глазки, которые все упорней глядели на него, словно вопрошая: «Как звать тебя и
откуда взялся ты тут, молодой рыцарь?»
А
Щурский ворчал:
– И
не смигнет! Вот так и меня пронзала, покуда не пронзила в самое сердце! А
теперь и смотреть в мою сторону не хочет!
Кмициц
встряхнулся от задумчивости.
– Чего
же, черт бы вас побрал, никто из вас не женится на ней!
– Друг
дружке мешаем!
– Ну,
этак девка и вовсе может маком сесть! А впрочем, грушка-то, пожалуй, еще с
белыми зернышками.
Щурский
глаза на него вытаращил; наклонясь, он с самым таинственным видом шепнул ему на
ухо:
– Толкуют,
ей уж все двадцать пять, клянусь богом! Еще до набега этих разбойников казаков
она состояла при княгине Гризельде.
– Скажи
на милость! А я бы ей больше шестнадцати не дал, ну от силы восемнадцать!
А меж
тем «чаровница» догадалась, видно, что об ней идет разговор, потому что
опустила ресницы и только бочком, осторожно стреляла на Кмицица глазками, все
будто спрашивая: «Кто ты такой, красавчик? Откуда взялся?»
А он и
ус стал невольно крутить.
После
обеда калушский староста, который видя тонкое обхождение Кмицица, и сам обходился
с ним не как с обычным гостем, взял молодого рыцаря под руку.
– Пан
Бабинич, – обратился он к нему, – ты говорил мне, что ты из Литвы?
– Да,
пан староста.
– Скажи
мне, не знаешь ли ты в Литве Подбипяток?
– Знать
я их не знаю, потому их никого и на свете уж нет, по крайней мере тех, что
звались Сорвиглавцами. Последний под Збаражем голову сложил. Это был самый
великий рыцарь из всех, что дала нам Литва. Кто не знает у нас Подбипяток!
– Слыхал
про то и я, а спрашиваю вот почему: тут у моей сестры одна панна живет, зовут
ее Борзобогатая-Красенская. Девица благородная. Она невестой была пана
Подбипятки, убитого под Збаражем. Сирота круглая, без отца, без матери, и сестра
ее очень любит, да и я, будучи опекуном сестры, тем самым и эту девушку опекаю.
– Милое
дело! – прервал его Кмициц.
Калушский
староста улыбнулся, и глазом подмигнул, и языком прищелкнул.
– Что?
Марципанчик, розанчик, а?
Однако
тут же спохватился и принял важное выражение.
– Изменник! –
сказал он полушутя, полусерьезно. – Ты на удочку хотел меня поймать, а я
чуть было не выдал свою тайну.
– Какую? –
спросил Кмициц, бросив на него быстрый взгляд.
Тут
Себепан окончательно понял, что в остроте ума ему не сравниться с гостем, и
повернул разговор на другое.
– Этот
Подбипятка, – сказал он, – фольварки ей отписал в ваших краях. Не
помню я их названий, чудные какие-то: Балтупе, Сыруцяны, Мышьи Кишки, словом,
все, что у него было. Право, всех не припомню… Пять или шесть фольварков.
– Не
фольварки это, а скорее поместья. Подбипятка был очень богат, и коль заполучит
эта панна когда-нибудь все его состояние, сможет держать собственный двор и
мужа искать себе среди сенаторов.
– Что
ты говоришь? Ты знаешь эти деревни?
– Я
знаю только Любовичи и Шепуты, они лежат рядом с моими поместьями. Рубежи одних
только лесных угодий тянутся мили на две, а земель да лугов еще на столько же.
– Где
же это?
– В
Витебском воеводстве.
– Ну
это далеко! Дело выеденного яйца не стоит, ведь тот край в руках врага.
– Выгоним
врага и до поместий дойдем. Но у Подбипятки и в других краях есть поместья,
особенно большие в Жмуди, я это хорошо знаю, у меня самого там клочок земли.
– Вижу,
и ты не пустосум, состояньице немаленькое.
– Никакого
теперь от него толку. Но чужого мне не надобно.
– Дай
же совет, как поставить девушку на ноги.
Кмициц
рассмеялся.
– Да
уж коль давать, так лучше об этом, не об чем другом. Самое лучшее попросить
помочь пана Сапегу. Ежели примет он в девушке участие, то как витебский воевода
и первый человек в Литве много может для нее сделать.
– Он
бы мог разослать трибуналам письма, что имения отписаны Борзобогатой, чтобы родичи
Подбипятки не зарились.
– Так-то
оно так, но ведь трибуналов сейчас нет, да и у пана Сапеги голова другим
занята.
– Можно
было бы отвезти к нему девушку и опеку передать над нею. Будет она у него на
глазах, так он для нее скорее что-нибудь сделает.
Кмициц с
удивлением посмотрел на старосту.
«Что это
он решил от нее избавиться?» – подумалось ему.
Староста
между тем продолжал:
– В
стане жить у воеводы, в его шатре, ей не пристало, но он мог бы оставить ее со
своими дочками.
«Что-то
мне невдомек, – снова подумал Кмициц. – Да в Опеке ли тут дело?»
– Вся
беда в том, что время нынче неспокойное, трудно отсылать ее в те края. Пришлось
бы несколько сот людей с нею отправить, а я не могу оголять Замостье. Найти бы
кого, кто доставил бы ее целой и невредимой. Вот ты бы, к примеру, мог это
сделать, все едино ведь едешь к пану Сапеге. Я бы дал тебе письма, а ты бы мне
дал слово рыцаря, что доставишь ее целой и невредимой.
– Мне
везти ее к пану Сапеге? – удивился Кмициц.
– Разве
это так уж неприятно? Пусть бы даже в дороге дело у вас дошло до любви!
– Эге-ге! –
сказал Кмициц. – Любовью-то моей уж другая владеет и хоть ничем мне за нее
не платит, а все менять ее я не думаю.
– Тем
лучше, тем спокойней я вверю ее твоему попечению.
Наступила
минута молчания.
– Ну
как? Не возьмешься? – спросил староста.
– С
татарами я иду.
– Мне
говорили, что эти татары боятся тебя пуще огня. Ну как, не возьмешься?
– Гм!..
Отчего не взяться, отчего же, вельможный пан, не сослужить тебе службу. Да вот…
– Знаю!
Ты думаешь, надо, чтоб княгиня дала на то свое согласие. Она позволит, как пить
дать позволит! Ведь она, представь себе, подозревает меня…
Тут
староста что-то долго шептал Кмицицу на ухо, а вслух закончил:
– Страх
как она на меня за это разгневалась, а я и вовсе присмирел, потому чем с бабами
воевать, так уж лучше, чтоб шведы под Замостьем стояли. Но теперь у нее будет
лучший довод, что ничего дурного я не замышляю, коль скоро сам хочу услать
девушку. Удивится она, да, очень! Ну, так при первом же удобном случае я
поговорю с нею.
С этими
словами староста отошел, а Кмициц поглядел ему вслед и пробормотал:
– Расставляешь
ты, пан староста, какие-то сети, и хоть цель мне неясна, однако западню я
хорошо вижу, потому и ловец из тебя страх какой неискусный.
Староста
был доволен собой, хотя понимал, что сделана только половина дела; оставалась
другая, такая трудная, что при одной мысли о ней он просто трусил и сомненье
брало его: надо было получить позволение княгини Гризельды, а сурового нрава ее
и проницательного ума староста очень боялся.
Однако,
раз начав дело, он хотел поскорее довести его до конца, поэтому на следующий
день после обедни, завтрака и смотра наемной немецкой пехоты направился в покои
княгини.
Он
застал сестру за вышиванием ризы для собора. Ануся за спиной у нее мотала
развешанный на двух стульцах шелк; другой моток розового цвета она повесила
себе на шею и, бегая вокруг стульцев, быстро свивала нить, так что только ручки
мелькали.
У
старосты глаза замаслились при виде ее; однако он тотчас придал своему лицу
важное выражение и, поздоровавшись с княгиней, словно бы вскользь сказал:
– А
пан Бабинич, что приехал сюда с татарами, литвин. Человек, видно, богатый и
очень учтивый, а уж рыцарь прямо прирожденный. Ты заметила его, сестра?
– Ты
же сам мне его и представил, – равнодушно уронила княгиня. – Лицо у
него приятное, и с виду он храбрый рыцарь.
– Я
его о поместьях расспрашивал, что панне Борзобогатой завещаны. Он говорит, что
это состояние, равное чуть ли не радзивилловскому.
– Дай
бог Анусе получить это наследство! Легче ей будет сиротство переносить, а потом
и старость, – ответила княгиня.
– Вот
только одно periculum, как бы дальняя родня не завладела им. Бабинич говорит,
что витебский воевода, если захочет, может этим делом заняться. Достойный он
человек и к нам весьма расположен, я бы ему и родную дочь не побоялся доверить…
Надо только, чтобы он письмо послал в трибуналы да объявил об опеке. Но Бабинич
уверяет, что для этого панне Анне самой придется туда поехать.
– Куда?
К пану Сапеге?
– Или
к его дочкам, но самой придется, чтобы pro forma[270] утвердиться в правах на
наследство.
Это
«утверждение в правах pro forma» воевода просто выдумал, справедливо полагая,
что княгиня примет фальшивую монету за настоящую.
Подумав
с минуту времени, она сказала:
– Как
же ей сейчас ехать, когда по пути всюду шведы?
– Я
получил весть, что из Люблина они ушли. Весь край по эту сторону Вислы
свободен.
– Да
кто же отвезет Ганку к пану Сапеге?
– Да
хоть бы тот же Бабинич.
– С
татарами? Побойся бога, брат, ведь это дикий и жестокий народ!
– Я
совсем не боюсь, – сделала реверанс Ануся.
Но
княгиня Гризельда уже поняла, что брат явился к ней с каким-то готовым умыслом;
она услала Анусю и испытующе на него посмотрела.
– Эти
ордынцы, – сказал он словно бы про себя, – трепещут перед Бабиничем.
Он их вешает за малейшее неповиновение.
– Не
могу я дать согласие на такую поездку, – объявила княгиня. – Девушка
она честная, но ветрена и влюбляет в себя походя. Ты сам это прекрасно знаешь.
Никогда бы я не вперила ее попечению молодого и к тому же неизвестного
человека.
– Ну
там-то его знают, да и кто не слыхал о Бабиничах, людях родовитых и
достойных! – (Первый пан староста о них и не слыхивал!) – В конце
концов, – продолжал он, – ты бы могла дать ей для сопровождения
какую-нибудь степенную женщину, вот и decorum[271] был бы соблюден. За
Бабинича я ручаюсь. К тому же невеста у него в тех краях, и влюблен он в нее,
по его же словам, смертельно. А кто влюблен, тому проказы нейдут на ум. Все
дело в том, что другой такой случай вряд ли скоро представится, а у девушки
состояние может пропасть, и на старости она может остаться без крова.
Княгиня
перестала вышивать, подняла голову и снова устремила на брата проницательный
взгляд.
– Почему
тебе так хочется услать ее отсюда?
– Почему
мне хочется? – опустил староста глаза. – Да вовсе мне не хочется!
– Ян!
Ты уговорился с Бабиничем покуситься на ее честь?
– Вот
тебе на! Этого только недоставало! Да ты сама прочтешь письмо, которое я напишу
пану Сапеге, и свое приложишь. А я одно только тебе обещаю, что шагу не ступлю
из Замостья. Наконец, ты сама поговоришь с ним, сама попросишь взяться за это
дело. Раз ты меня подозреваешь, знать ничего не хочу.
– Почему
же ты настаиваешь, чтобы она уехала из Замостья?
– Потому
что добра ей желаю и богатства. Наконец, так и быть, откроюсь тебе! Надо мне,
чтоб уехала она из Замостья. Надоели мне твои подозрения, не нравится мне, что
вечно ты хмуришься, вечно на меня косишься. Надеялся я, что посодействую
отъезду девушки и наилучшее argumentum[272]
представлю против твоих подозрений. Право, с меня довольно! Не школяр я и не повеса,
что ночью крадется под окно возлюбленной. Скажу тебе больше: офицеры
передраться из-за нее готовы, саблями друг другу грозятся. Ни покоя, ни
порядка, ни надлежащей службы. С меня довольно! Ну что ты на меня уставилась?
Коли так, поступай как знаешь, а за Михалом сама следи, это уж не моя, а твоя
забота.
– За
Михалом? – изумилась княгиня.
– Я
про девушку ничего не могу сказать. Кружит она ему голову не больше, чем
прочим, но коль ты не видишь, что он глаз с нее не сводит, что влюблен в нее по
уши, одно скажу тебе: Купидон не ослепляет так, как материнская любовь.
Княгиня
нахмурилась и побледнела.
Увидев,
что он попал наконец в самую точку, староста хлопнул себя по коленям и сказал:
– Вот
оно дело какое, сестра! А мне-то что. Пусть себе Михалек помогает ей мотать
шерсть, пусть млеет, пусть томится, пусть поглядывает в замочную скважину! Мое
дело сторона! Да и то сказать, состояние большое, родом она шляхтянка, а я выше
шляхты себя не ставлю… Что ж, твоя воля! Летами вот только он не вышел, да и
это не моя забота.
С этими
словами староста встал, весьма учтиво поклонился сестре и собрался уходить.
У княгини
кровь прилила к лицу. Гордая дама во всей Речи Посполитой не видела партии,
достойной Вишневецкого, а за границей разве только среди австрийских принцесс.
Как раскаленное железо, обожгли ее слова брата.
– Ян! –
сказал она. – Погоди!
– Сестра, –
ответил калушский староста, – я хотел, primo[273], дать тебе довод, что
ты напрасно меня подозреваешь, secundo[274],
что подозревать надо кое-кого другого. Теперь поступай как знаешь, мне больше
сказать нечего.
С этими
словами Замойский поклонился и вышел.
|
