|
|
ГЛАВА XXV
Горцы
заверили короля, что на дороге в Чорштынский замок не слышно больше ни о каких
шведских разъездах, и королевская свита, свернув к этому замку, вскоре выехала
на большую дорогу, где путешествие не было уже таким тяжелым и утомительным.
Ехали под песни горцев, при кликах: «Король едет! Король едет!» По дороге к ним
присоединялись все новые толпы, вооруженные цепами, косами, вилами и ружьями,
так что вскоре Ян Казимир выступал уже во главе крупного отряда; не беда, что
люди были необученные, зато они готовы были в любую минуту двинуться с ним на
Краков и пролить за него свою кровь. Под Чорштыном короля окружало уже свыше
тысячи «газд» и полудиких пастухов.
Стали
прибывать и шляхтичи из Нового и Старого Сонча. Они донесли, что в то же самое
утро польский полк под начальством Войнилловича разбил под Новым Сончем большой
шведский разъезд и шведы почти все погибли или утонули в речке Каменной и в
Дунайце.
Так оно
на самом деле и было, ибо вскоре на большой дороге замелькали значки, а затем
подъехал сам Войниллович с полком брацлавского воеводы.
С
радостью приветствовал король славного рыцаря, которого давно уже знал, и среди
общего шума и ликования тот последовал с королевской свитой на Спиж. А тем
временем гонцы умчались вперед дать знать маршалу, что король приближается и
надо приготовиться к приему.
Весело и
шумно протекало дальнейшее путешествие. Прибывали все новые и новые толпы.
Выезжая из Силезии, нунций боялся и за собственную жизнь, и за жизнь короля, а
теперь, когда миновали опасности, встретившие их в начале пути, он был вне себя
от радости, ибо уверился в том, что король, а с ним и церковь будут
торжествовать победу над еретиками. Епископы разделяли его радость, а светские
сановники твердили, что весь народ от Балтики до Карпат готов, так же как эти
вот толпы, взяться за оружие. Войниллович уверял, что большая часть страны уже
поднялась.
Он
сообщил королю новости, рассказал о том, какого страху задали поляки шведам,
которые теперь не смеют нос показать из крепостных стен, оставляют и жгут даже
небольшие замки, а сами укрываются в сильных крепостях.
– Войско
одной рукой в грудь себя бьет, каючись, а другой уже шведов бить
начинает, – говорил он. – Вильчковский, поручик гусарского полка
вашего величества, уже поблагодарил шведов за службу, да как: под Закшевом
порубил отряд полковника Аттенберга, чуть не всех искрошил. Я с божьей помощью
прогнал шведов из Нового Сонча, и большую победу бог мне послал, потому не
знаю, унес ли кто из них ноги. Пан Фелициан Коховский с навоёвской пехотой
очень мне помог; так мы отплатили им за тех драгун, которых они два дня назад
потрепали.
– Каких
драгун? – спросил король.
– Да
тех, что ты, государь, из Силезии выслал вперед. Шведы внезапно напали на них и
хоть не смогли рассеять, потому драгуны стойко держались, но сильный нанесли им
урон. А мы чуть со страху не умерли, думали, ты, государь, с ними, и боялись,
как бы с тобой не приключилась беда. Сам бог осенил тебя, что выслал ты вперед
драгун. Шведы тотчас о них прознали и заняли все дороги.
– Слышишь,
Тизенгауз? – сказал король. – Это говорит искушенный воитель.
– Слышу,
государь, – ответил молодой рыцарь.
– Ну
а еще что? – обратился король к Войнилловичу. – Что еще? Рассказывай!
– Да
уж что знаю, того скрывать не стану. В Великой Польше Жегоцкий и Кулеша бьют
шведов. Пан Варшицкий выгнал Линдорма из Пилецкого замка, Данков устоял, Ланцкорона
в наших руках, в Подлясье, под Тыкоцином, пан Сапега что ни день собирает новые
силы. Гибель грозит уже шведам в Тыкоцинском замке, а с ними погибнет и князь
воевода виленский. Гетманы из Сандомира уже двинулись в Люблинское воеводство,
открыто показав, что они порывают со шведами. С ними и черниговский воевода, и
все собираются к ним, в ком душа жива и кто может держать саблю в руках.
Толкуют, будто должны они заключить союз против шведов, а руку к тому и пан
Сапега приложил с киевским каштеляном.
– Стало
быть, и киевский каштелян сейчас в Люблинском воеводстве?
– Да,
государь! Но он нынче здесь, завтра там! Мне тоже к нему надо идти, да вот не
знаю, где искать его.
– Слух
о нем повсюду пройдет, – промолвил король, – но надо будет тебе
дорогу спрашивать.
– И
я так думаю, государь, – сказал Войниллович.
В таких
разговорах коротали они путешествие. Небо тем временем совсем прояснело, ни одна
тучка не омрачала окоем, снег сверкал в лучах солнца. Спижские горы рисовались
перед всадниками, величественные и радостные, и сама природа, казалось,
улыбалась своему господину.
– Дорогая
отчизна! – воскликнул король. – Когда б я мог вернуть тебе мир,
прежде чем кости мои лягут на вечный покой в твою землю!
Всадники
поднялись на высокий холм, с которого взорам их открылся далекий вид, ибо у
подножия простиралась обширная равнина. Далеко-далеко увидели они словно бы
движущийся человеческий поток.
– Войско
пана маршала идет! – крикнул Войниллович.
– А
что, если шведы? – сказал король.
– Нет,
государь! Не могут шведы идти с юга, со стороны Венгрии. Я вижу гусарские
значки.
Через
минуту лес копий показался в голубой дали, пестрые значки колыхались, как цветы
на ветру; повыше, словно языки пламени, сверкали копейные жала. Солнце играло
на панцирях и шлемах.
Радостные
клики раздались в толпе, сопровождавшей Яна Казимира; их услышали издалека, и
кони, всадники, знамена, бунчуки и значки понеслись быстрее, – видно, люди
пустились вскачь, и все явственней рисовались полки и росли на глазах с
непостижимой быстротой.
– Остановимся
здесь, на этом холме! Тут подождем пана маршала! – сказал король.
Свита
остановилась; навстречу все быстрее неслись всадники.
Минутами
они скрывались из глаз за поворотом дороги или за невысокими холмами и скалами,
рассеянными по равнине, но вскоре снова вырастали перед глазами, словно змея с
чудной переливчатой чешуей. Вот они уже подскакали к холму и в нескольких
сотнях шагов убавили ходу. Уж и взором их можно было окинуть, насладиться
зрелищем. Впереди шла гусарская хоругвь в богатых доспехах, собственная хоругвь
маршала, такая великолепная, что любой король мог бы ею гордиться. Одна горская
шляхта служила в этой хоругви, молодцы как на подбор, в панцирях ясного железа
с насечкою желтой меди, с ченстоховской божьей матерью на нагрудных знаках, в
круглых шлемах с гребнями и железными наушниками; за плечами ястребиные и
орлиные крылья, на плечах, по обычаю, тигровые и леопардовые, а у начальников
волчьи шкуры.
Лес
зеленых с чернью значков колыхался над ними; впереди ехал поручик Виктор, за
ним янычарская капелла с колокольцами, литаврами, бубнами и пищалками, дальше
стена закованных в броню солдат и коней.
Умилилось
сердце короля при виде этой великолепной картины. Вслед за гусарами текла
легкая хоругвь, еще более многочисленная, с саблями наголо и луками за спиной;
затем три сотни пестрых, как маки в цвету, надворных казаков, вооруженных
копьями и самопалами; за ними две сотни драгун в алых колетах; а там челядь
магнатов, прибывших уже в Любовлю, разряженная, как на свадьбу: драбанты,
скороходы, гайдуки, стремянные и янычары, личные слуги высоких особ.
Переливаясь
всеми цветами радуги, с шумом и гамом ехало это войско под ржание коней, лязг
оружия, гром барабанов, грохот бубнов, звон литавр и при таких громких кликах,
что казалось, снег от них обрушится с гор. За войском виднелись кареты и
коляски, в которых ехали, видимо, светские и духовные сановники.
Но вот
войско построилось в два ряда по обочинам дороги, а посредине показался на
белом как кипень коне сам коронный маршал Ежи Любомирский. Вихрем летел он вдоль
этой улицы, а за ним, сияя в золоте, двое стремянных. Подъехав к холму, маршал
соскочил с коня, бросил поводья одному из стремянных, а сам пеший стал
подниматься на холм к стоявшему там королю.
Шапку он
снял и, надев ее на рукоять сабли, выступал с обнаженною головой, опираясь на
длинный топорик, весь осыпанный перлами. На нем был польский бранный доспех: на
груди литого серебра панцирь, по краям тоже осыпанный самоцветами и
отполированный так, что казалось, маршал несет на груди солнце; пурпурный плащ
веницейского бархата с лиловым отливом был переброшен через левое плечо. У
горла стянут он был шнуром на брильянтовых застежках и весь был расшит
брильянтами; такой же брильянтовый султан колыхался на шапке, и так сверкали,
играя и переливаясь, каменья, что маршал шествовал словно в сиянии и блеском
слепил глаза.
Муж этот
был в цвете лет, с величественной осанкой. Голова его была подбрита чуприной,
редкие, седоватые волосы прядями уложены на лбу, тонкие кончики усов цвета
воронова крыла свисали вдоль щек. Высокий лоб и римский нос были красивы; но
толстые щеки и маленькие красные глазки портили впечатление. Важность
необыкновенная читалась в этом лице, но вместе с тем суетность и неслыханная
спесь. Легко было угадать, что одно лишь желанье владеет этим магнатом: вечно
приковывать к себе взоры всей страны, мало того, всей Европы. Так оно на самом
деле и было.
Везде,
где только Любомирскому не удавалось занять самое выдающееся место, где славу и
заслуги он мог только разделить с другими, уязвленная его гордыня готова была
восстать и погубить, разрушить все начинания, даже если речь шла о спасении
отчизны.
Это был
удачливый и искушенный воитель, но и в военном искусстве многие превзошли его,
да и все таланты маршала, пусть и незаурядные, никак не отвечали спеси его и
честолюбию. Потому-то вечно снедала его душу тревога, потому-то родились в ней
та подозрительность и та зависть, которые позже довели его до того, что для
Речи Посполитой он стал опаснее даже страшного Януша Радзивилла[221]. Дух
тьмы, обитавший в Януше, был вместе с тем великим духом, не отступавшим ни
перед чем и ни перед кем. Януш жаждал короны и сознательно шел к ней по трупам
и обломкам отчизны. Любомирский принял бы корону из рук шляхты, когда бы та
возложила ее на его главу; но душа у него была мелкая, и не смел он ясно и
недвусмысленно потребовать этого. Радзивилл был одним из тех, кого неудачи
низводят в ряды злодеев, успех же делает полубогом; Любомирский был великим
смутьяном, всегда готовым во имя своей уязвленной гордыни разрушить дело
спасения отчизны, ничего взамен не создав; он даже себя вознести не смел и не
умел. Радзивилл умер, совершив больший грех, он же – причинив больший вред.
Но
теперь, когда, весь в золоте, бархате и самоцветах, он шествовал навстречу
королю, спесь его была удовлетворена полною мерой. Это он первым из магнатов
принимал своего короля на своей земле; он первым брал его как бы под свое
покровительство, он должен был возвести его на поверженный трон, он должен был
изгнать врага, на него король и вся страна возлагали все надежды, к нему были
прикованы все взоры. Когда верная служба тешила его гордыню и льстила его
самолюбию, он и впрямь готов был на жертву и на подвиг, готов был переступить
всякие границы в изъявлении верноподданнических чувств. Дойдя до середины
склона, он сорвал с рукояти шапку перед стоявшим на холме королем и с поклонами
стал мести снег брильянтовым султаном.
Король
тронул своего коня и, спустившись немного по склону, придержал его, желая спешиться
и поздороваться с маршалом. Видя это, Любомирский подбежал к нему, чтобы
поддержать стремя, и в ту же минуту сорвал плащ со своих плеч, чтобы, по
примеру английских придворных, бросить его к ногам повелителя.
Растроганный
король раскрыл объятия и как брата прижал маршала к груди.
Минуту
они оба слова не могли вымолвить; все войско, шляхта и простой народ зашумели,
увидев эту величественную картину, и тысячи шапок взлетели на воздух; грянули
разом мушкеты, самопалы, пищали, далекими басами взревели пушки в Любовле, так
что горы задрожали и пробудилось эхо, и гулкие отзвуки его отдались в горах,
отразившись от темной стены лесов, от скал и стремнин, и полетели с вестью к
дальним горам, к дальним скалам.
– Пан
маршал! – воскликнул король. – Тебе мы будем обязаны возрождением
королевства!
– Государь! –
отвечал Любомирский. – Достояние мое, жизнь мою и кровь, все слагаю я к
твоим ногам!
– Vivat!
Vivat Joannes Casimirus, rex![222] – гремели клики.
– Да
здравствует король, наш отец! – кричали горцы.
Тем
временем сановники, ехавшие с королем, окружили маршала; но он не дал им подойти
к королю. После первых приветствий Ян Казимир снова сел на коня, а маршал, не
зная, как еще выказать свое радушие и какие еще почести оказать королю, схватил
под уздцы коня и, при оглушительных кликах, пеший повел его между рядами войск
к раззолоченной карете, запряженной восьмеркой серых в яблоках, и усадил короля
в карету вместе с папским нунцием Видоном.
Епископы
и вельможи расселись по другим каретам, и поезд медленно тронулся в Любовлю.
Маршал ехал у окна королевской кареты, надменный и самодовольный, будто его
провозгласили уже отцом отечества.
С двух
сторон плотными рядами шли войска и пели песню:
Бей же шведов, бей,
Крови не жалей,
Головы им с плеч
Сноси, взявши меч.
Ты пытай, пытай,
На кол их сажай,
Огнем припеки
И секи, секи.
Ты круши, круши,
Всех их сокруши,
И руби, руби,
Всех перегуби.
Будет им конец,
Коль ты молодец.[223]
Увы, во
всеобщем ликовании и восторге никто и не думал, что со временем те же войска
Любомирского, подняв мятеж против законного своего короля и повелителя, будут
петь эту же песню, заменив в ней только шведов французами[224].
Но до
этого было еще далеко. В Любовле ревели пушки, салютуя королю так, что башни и
зубцы стен окутались дымом; колокола звонили, как на пожар. Двор замка, где
король вышел из кареты, крыльцо и ступени дворца были устланы красным сукном. В
вазах, привезенных из Италии, курились восточные благовония. Большую часть
сокровищ Любомирских, золотую и серебряную утварь, шпалеры, гобелены и ковры,
искусно вытканные руками фламандцев, статуи, часы, выложенные каменьями
поставцы, перламутровые и янтарные столики, – маршал давно уже вывез в
Любовлю, чтобы спасти их от алчных шведов; теперь все эти сокровища,
расставленные и развешанные, как на погляденье, слепили глаза, преобразив замок
в истинное жилище чародея. С умыслом расточил маршал у ног короля все эти
богатства, достойные самого султана, он желал показать, что хоть король
возвращается как изгнанник, без денег, без войска, и нет у него даже перемены
платья, все же он могущественный властелин, коль есть у нею столь
могущественные и столь верные слуги. Постигнул король этот умысел, и сердце его
преисполнилось благодарностью, он то и дело заключал маршала в объятия, сжимал
его голову и выражал свою признательность. Как ни привык к роскоши нунций,
однако же и он громогласно хвалил пышность убранства, и все слышали, как он
говорил графу Апотингену, что доселе понятия не имел, сколь могуществен
польский король, и только теперь видит, что ему лишь на время изменило счастье
и что вскоре все переменится.
Когда
после отдыха начался пир, король воссел на возвышении, и маршал сам стал прислуживать
ему, никому не позволяя заменить себя. Справа от короля занял место нунций
Видон, слева примас Лещинский, далее по обе стороны разместились церковные и
духовные сановники: епископы краковский и познанский, архиепископ львовский, за
ним епископы луцкий, пшемысльский и хелминский, архидиакон краковский; далее
коронные канцлеры и воеводы, коих собралось восемь человек, каштеляны и
референдарии; из офицеров за пиршественный стол сели Войниллович, Виктор
Стабковский и Бальдвин Щурский, полковник легкой хоругви Любомирских.
В другой
зале накрыли стол для шляхты попроще, а в обширном арсенале – для простого
люда, ибо в день прибытия короля все должны были веселиться.
За всеми
столами только и разговору было, что о возвращении короля, о страшных происшествиях,
которые случились с ним в пути и в которых десница господня хранила его. Сам Ян
Казимир заговорил о битве в ущелье и стал прославлять рыцаря, который первым
сдержал натиск шведов.
– Как
он там? – спросил король маршала.
– Лекарь
от него не отходит, головой ручается за его жизнь, да и придворные панны взяли
рыцаря под свою опеку и, верно, не дадут душе его покинуть немощную плоть, ибо
молод он и красив! – весело ответил маршал.
– Благодарение
создателю! – воскликнул король. – Такие слова слышал я из его уст,
что и повторять их не стану, ибо и самому мне сдается, что ослышался я, а
может, и в горячке он их сказал; но коль подтвердятся они, все вы диву
дадитесь.
– Только
бы ничего такого не было, – сказал маршал, – что могло бы огорчить
тебя, государь.
– Нет,
нет! Напротив, мы были очень обрадованы, ибо открылось, что даже те, кого мы имели
все основания почитать нашими злейшими недругами, готовы пролить за нас кровь.
– Ваше
величество! – воскликнул маршал. – Пришел час искупления, но в этом
доме вы среди тех, кто даже в мыслях никогда не согрешил против вашей монаршей
власти.
– Да,
да! – ответил король. – И вы, пан маршал, в первую очередь!
– Смиренный
раб вашего величества!
Шум за
столом все возрастал. Начались разговоры о делах политических, о помощи цесаря,
которой доныне тщетно ожидали, о татарских подкреплениях и о будущей войне со
шведами. Все снова возликовали, когда маршал объявил, что посол, отправленный
им к хану, вернулся два дня назад и донес, что сорокатысячная орда стоит в
боевой готовности, а когда король вступит во Львов и заключит с ханом договор,
на помощь могут прийти все сто тысяч. Тот же посол донес, что казаки,
устрашенные татарами, снова усмирились.
– Обо
всем вы, пан маршал, подумали так, – молвил король, – что мы сами
лучше бы не подумали! – Он поднял чашу и воскликнул: – За здоровье пана
коронного маршала, нашего хозяина и друга!
– Нет,
нет, ваше величество! – крикнул маршал. – Ни за чье здоровье нельзя
здесь пить, покуда мы не поднимем чары за вас.
Все
придержали свои наполовину поднятые чары, а Любомирский, ликующий, потный, кивнул
дворецкому.
По этому
знаку слуги, которых полно было в зале, снова бросились разливать мальвазию,
черпая ее золочеными ковшами из бочки чистого серебра. Все еще больше
развеселились и ждали только, когда маршал поднимет заздравную чару.
Дворецкий
тем временем принес две чаши веницейского хрусталя такой дивной работы, что их
можно было счесть восьмым чудом света. Как алмаз, искрился хрусталь, который до
тонкости гранили и полировали, быть может, целыми годами; над оправой трудились
итальянские мастера. Из золота были выточены крошечные фигурки, представлявшие
въезд победителя в Капитолий. По дороге, вымощенной брильянтиками, ехал в
раззолоченной колеснице полководец. За ним шли пленники со связанными руками,
какой-то император в мантии, выточенной из одного смарагда; дальше тянулись
легионеры со знаменами и орлами. Более пятидесяти фигурок умещалось на ножке
чаши, крошечных, величиною с орешек, но так чудно исполненных, что можно было
различить черты и угадать чувства героев: гордость победителей и уныние
побежденных. Золотые филиграны соединяли ножку с чашей, тонкие, как волоски,
изогнутые с удивительным искусством в виноградные листья, грозди и всякие
цветы. Обвивая хрусталь, филиграны образовали вверху круг, представлявший край
чаши, осыпанный семицветными каменьями.
Одну
такую чашу, наполненную мальвазией, дворецкий подал королю, другую маршалу. Тогда
все встали с своих мест, а маршал поднял чашу и крикнул во весь голос:
– Vivat
Joannes Casimirus rex!
– Vivat!
Vivat! Vivat!
В эту
минуту снова грянули пушки, так что задрожали стены замка. Шляхта, пировавшая в
другой зале, вбежала со своими чарами; маршал хотел сказать речь, но все было
напрасно, слова потонули в общем крике: «Vivat! Vivat! Vivat!»
Такая
радость овладела тут маршалом, такой восторг, что глаза его дико сверкнули, и,
выпив залпом свою чашу, он крикнул так, что даже в общем шуме все услышали:
– Ego
ultimus![225]
С этими
словами он так хлопнул себя по голове бесценной чашей, что хрусталь разлетелся
в мелкие дребезги, со звоном упавшие на пол, а виски магната облились кровью.
Все
остолбенели, а король сказал:
– Пан
маршал, не чаши, а головы жаль нам! Очень мы в ней нуждаемся!
– Что
мне сокровища и самоцветы, – воскликнул маршал, – коль имею я честь
принимать в доме моем ваше королевское величество! Vivat Joannes Casimirus rex!
Дворецкий
подал другую чашу.
– Vivat!
Vivat! Vivat! – неутомимо, неумолчно гремели клики.
Звон
стекла мешался с кликами. Одни только епископы не последовали примеру
маршала, – им запрещал это духовный сан.
Папский
нунций, который не знал обычая бить об голову стекло, наклонился к сидевшему
рядом познанскому епископу и сказал:
– Господи!
Я просто поражен! Ваша казна пуста, а за одну такую чашу можно выставить и
прокормить два хороших полка!
– У
нас всегда так, – покачал головой познанский епископ, – коль
развеселятся, удержу не знают!
А гости
веселились все больше. В конце пира яркое зарево ударило в окна замка.
– Что
это? – спросил король.
– Государь!
Прошу потеху смотреть! – промолвил маршал.
И,
пошатываясь, подвел короля к окну. Чудное зрелище поразило их взоры. Двор был
залит светом, как днем. С мостовой смели снег, усыпали ее иглами горных елей, и
десятки смоляных бочек бросали теперь на нее бледно-желтые отблески. Кое-где
пылали бочонки оковитой, бросая голубые отсветы, в некоторые подсыпали соли,
чтобы светили они красным огнем.
Началось
игрище: сперва рыцари рубили турецкие головы, затем состязались друг с другом,
на всем скаку поддевали копьями перстни; затем липтовскими овчарками травили
медведя; затем горец, сущий Самсон гор, метал мельничный жернов и хватал его на
лету. Только полночь положила конец этой потехе.
Такую
пышную встречу устроил королю коронный маршал, хотя шведы еще были в стране.
|
