Константин Бальмонт «Стихотворения»

         Валерию Брюсову

               Безумный часовщик

             Меж древних гор жил сказочный старик,

       Безумием объятый необычным.

       Он был богач, поэт — и часовщик.

             Он был богат во многом и в различном,

       Владел землей, морями, сонмом гор,

       Ветрами, даже небом безграничным.

             Он был поэт, и сочетал в узор

       Незримые безгласные созданья,

       В чьих обликах был красноречьем — взор.

             Шли годы вне разлада, вне страданья,

       Он был бы лишь поэтом навсегда,

       Но возымел безумное мечтанье,

             Слова он разделил на нет и да,

       Он бросил чувства в область раздвоенья,

       И дня и ночи встала череда.

             А чтоб вернее было их значенье,

       Чтобы означить след их полосы,

       Их двойственность, их смену, и теченье, —

             Поэт безумный выдумал часы,

       Их дикий строй снабдил он голосами:

       Одни из них пленительной красы, —

             Поют, звенят; другие воют псами;

       Смеются, говорят, кричат, скорбя.

       Так весь свой дом увесил он часами.

             И вечность звуком времени дробя,

       Часы идут путем круговращенья,

       Не уставая повторять себя,

             Но сам создав их голос как внушенье,

       Безумный часовщик с теченьем лет

       Стал чувствовать к их речи отвращенье.

             В его дворце молчанья больше нет,

       Часы кричат, хохочут, шепчут смутно,

       И на мечту, звеня, кладут запрет.

             Их стрелки, уходя ежеминутно,

       Меняют свет на тень, и день на ночь,

       И все клянут, и все клянут попутно.

             Не в силах отвращенья превозмочь,

       Безумный часовщик, в припадке гнева,

       Решил прогнать созвучья эти прочь, —

             Лишить часы их дикого напева:

       И вот, раскрыв их внутренний состав,

       Он вертит цепь направо и налево.

             Но строй ли изменился в них и сплав,

       Иль с ними приключилось чарованье,

       Они явили самый дерзкий нрав, —

             И подняли такое завыванье,

       И начали так яростно звенеть,

       Что часовщик забыл негодованье, —

             И слыша проклинающую медь,

       Как трупами испуганный анатом.

       От ужаса лишь мог закаменеть.

             А между тем часы, гудя набатом,

       Все громче хаос воплей громоздят,

       И каждый звук — неустранимый атом.

             Им вторят горы, море, пленный ад,

       И ветры, напоенные проклятьем,

       В пространствах снов кружат, кружат, кружат.

             Рожденные чудовищным зачатьем,

       Меж древних гор метутся нет и да,

       Враждебные, слились одним объятьем, —

             И больше не умолкнут никогда.

               Художник

             Я не был никогда такой, как все.

       Я в самом детстве был уже бродяга,

       Не мог застыть на узкой полосе.

             Красив лишь тот, в ком дерзкая отвага,

       И кто умен, хотя бы ум его —

       Ум Ричарда, Мефисто, или Яго.

             Все в этом мире тускло и мертво,

       Но ярко себялюбье без зазренья:

       Не видеть за собою — никого!

             Я силен жестким холодом презренья,

       В пылу страстей я правлю их игрой,

       Под веденьем ума все поле зренья.

             Людишки мошки, славный пестрый рой,

       Лови себе светлянок для забавы,

       На лад себя возвышенный настрой

             Люби любовь, лазурь, цветы, и травы,

       А если истощишь восторг до дна,

       Есть хохот с верным действием отравы.

             Лети-ка прочь, ты в мире не одна,

       Противна мне банальность повторений,

       Моя душа для жажды создана.

             Не для меня законы, раз я гений.

       Тебя я видел, так на что мне ты?

       Для творчества мне нужно впечатлений

             Я знаю только прихоти мечты,

       Я все предам для счастья созиданья,

       Роскошных измышлений красоты.

             Мне нравится, что в мире есть страданья,

       Я их сплетаю в сказочный узор,

       Влагаю в сны чужие трепетанья.

             Обманы, сумасшествие, позор,

       Безумный ужас — все мне видеть сладко,

       Я в пышный смерчь свиваю пыльный сор.

             Смеюсь над детски-женским словом — гадко,

       Во мне живет злорадство паука,

       В моих глазах — жестокая загадка.

             О, мудрость мирозданья глубока,

       Прекрасен вид лучистой паутины,

       И даже муха в ней светло-звонка.

             Белейшие цветы растут из тины,

       Червонной всех цветов на плахе кровь,

       И смерть — сюжет прекрасный для картины.

             Приди — умри — во мне воскреснешь вновь!

               Дымы

             В моем сознаньи — дымы дней сожженных,

       Остывший чад страстей и слепоты.

       Я посещал дома умалишенных, —

             Мне близки их безумные мечты,

       Я знаю облик наших заблуждений,

       Достигнувших трагической черты.

             Как цепкие побеги тех растений,

       Что люди чужеядными зовут,

       Я льнул к умам, исполненным видений.

             Вкруг слабых я свивался в жесткий жгут,

       Вкруг сильных вился с гибкостью змеиной,

       Чтоб тайну их на свой повергнуть суд.

             От змея не укрылся ни единый,

       Я понял все, легко коснулся всех,

       И мир возник законченной картиной.

             Невинность, ярость, детство, смертный грех,

       В немой мольбе ломаемые руки,

       Протяжный стон, и чей-то тихий смех, —

             Простор степей с кошмаром желтой скуки,

       Оборыши отверженных племен.

       Все внешние и внутренние муки, —

             Весь дикий пляс под музыку времен,

       Все радости — лишь ткани и узоры,

       Чтоб скрыть один непреходящий сон.

             На высшие я поднимался горы,

       В глубокие спускался рудники,

       Со мной дружили гении и воры.

             Но я не исцелился от тоски,

       Поняв, что неизбежно равноценны

       И нивы, и бесплодные пески.

             Куда ни кинься, мы повсюду пленны,

       Все взвешено на сумрачных весах,

       Творцы себя, мы вечны и мгновенны.

             Мы звери — и зверьми внушенный страх,

       Мы блески — и гасители пожара,

       Мы факелы — и ветер мы впотьмах.

             Но в нас всего сильней ночная чара:

       Мы хвалим свет заката, и затем

       Двенадцатого с башен ждем удара.

             Создавши сонмы солнечных систем,

       Мы смертью населили их планеты,

       И сладко нам, что мрак-утайщик нем.

             Во тьме полночной слиты все предметы.

       Скорей на шабаш, к бешенству страстей.

       Мы дьявольским сиянием одеты.

             Мешок игральных шулерских костей,

       Исполненные скрытого злорадства,

       Колдуньи, с кликой демонов-людей,

             Спешат найти убогое богатство

       Бесплодных ласк, запретную мечту

       Обедни черной, полной святотатства.

             И звезды мира гаснут налету,

       И тень весов качается незримо

       На мировом таинственном посту.

             Все взвешено и все неотвратимо.

       Добро и зло два лика тех же дум.

       Виденье мира тонет в море дыма.

             Во мгле пустынь свирепствует самум.

               Сны

             Мне снятся поразительные сны.

       Они всегда с действительностью слиты,

       Как в тающем аккорде две струны.

             Те мысли, что давно душой забыты,

       Как существа, встают передо мной,

       И окна снов гирляндой их обвиты.

             Они растут живою пеленой,

       Чудовищно и страшно шевелятся,

       Глядят — и вдруг их смоет, как волной.

             Мгновенье мглы, и тени вновь теснятся.

       Я в странном замке. Всюду тишина.

       За дверью ждут, но дверь открыть боятся.

             Не знаю, кто. Но знаю: тишь страшна.

       И кто-то может каждый миг возникнуть,

       Вот, белый, встал, глядит из-за окна.

             И я хочу позвать кого-то, крикнуть.

       Но все напрасно: голос мой погас.

       Постой, я должен к ужасам привыкнуть.

             Ведь он встает уже не первый раз.

       Взглянул. Ушел. Какое облегченье!

       Но лучше в сад пойти. Который час?

             На циферблате умерли мгновенья!

       Недвижно все. Замкнута глухо дверь.

       Я в царстве леденящего забвенья.

             Нет «после», есть лишь мертвое «теперь».

       Не знаю, как, но времени не стало.

       И ночь молчит, как страшный черный зверь.

             Вдруг потолок таинственного зала

       Стал медленно вздыматься в высоту,

       И принял вид небесного провала.

             Все выше. Вот заходит за черту

       Тех вышних звезд, где Рай порой мне снится,

       Превысил их, и превзошел мечту.

             Но нужно же ему остановиться!

       И вот с верховной точки потолка

       Какой-то блеск подвижный стал светиться: —

             Два яркие и злые огонька.

       И, дрогнув на воздушной тонкой нити,

       Спускаться стало — тело паука.

             Раздался чей-то резкий крик: «Глядите!»

       И кто-то вторил в гуле голосов:

       «Я говорил вам — зверя не будите».

             Вдруг изо всех, залитых мглой, углов,

       Как рой мышей, как змеи, смутно встали

       Бесчисленные скопища голов.

             А между тем с высот, из бледной дали,

       Спускается чудовищный паук,

       И взгляд его — как холод мертвой стали.

             Куда бежать! Видений замкнут круг.

       Мучительные лица кверху вздернув,

       Они не разнимают сжатых рук.

             И вдруг, — как шулер, карты передернув,

       Сразит врага, — паук, скользнувши вниз,

       Внезапно превратился в тяжкий жернов.

             И мельничные брызги поднялись.

       Все люди, сколько их ни есть на свете,

       В водоворот чудовищный сплелись.

             И точно эту влагу били плети,

       Так много было бешенства кругом, —

       Росли и рвались вновь узлы и сети.

             Невидимым гонимы рычагом,

       Стремительно неслись в водовороте

       За другом друг, враждебный за врагом.

             Как будто бы по собственной охоте.

       Вкруг страшного носились колеса,

       В загробно-бледной лунной позолоте.

             Метется белой пены полоса,

       Утопленники тонут, пропадают,

       А там, на дне — подводные леса.

             Встают как тьма, безмолвно вырастают,

       Оплоты, как гиганты, громоздят,

       И ветви змеевидные сплетают.

             Вверху, внизу, куда ни кинешь взгляд,

       Густеют глыбы зелени ползущей,

       Растут, и угрожающе молчат.

             Меняются. Так вот он, мир грядущий,

       Так это-то в себе скрывала тьма!

       Безмерный город, грозный и гнетущий.

             Неведомые высятся дома,

       Уродливо тесна их вереница,

       В них пляски, ужас, хохот и чума…

             Безглазые из окон смотрят лица,

       Чудовища глядят с покатых крыш,

       Безумный город, мертвая столица.

             И вдруг, порвав мучительную тишь,

       Я просыпаюсь, полный содроганий, —

       И вижу убегающую мышь —

             Последний призрак демонских влияний!

               Кукольный театр

             Я в кукольном театре. Предо мной,

       Как тени от качающихся веток,

       Исполненные прелестью двойной,

             Меняются толпы марионеток.

       Их каждый взгляд рассчитанно-правдив,

       Их каждый шаг правдоподобно-меток.

             Чувствительность проворством заменив,

       Они полны немого обаянья,

       Их modus operandi прозорлив.

             Понявши все изящество молчанья,

       Они играют в жизнь, в мечту, в любовь,

       Без воплей, без стихов, и без вещанья,

             Убитые, встают немедля вновь,

       Так веселы и вместе с тем бездушны,

       За родину не проливают кровь.

             Художественным замыслам послушны,

       Осуществляют формулы страстей,

       К добру и злу, как боги, равнодушны.

             Перед толпой зевающих людей,

       Исполненных звериного веселья,

       Смеется в каждой кукле Чародей.

             Любовь людей — отравленное зелье,

       Стремленья их — верченье колеса,

       Их мудрость — тошнотворное похмелье.

             Их мненья — лай рассерженного пса,

       Заразная их дружба истерична,

       Узка земля их, низки небеса.

             А здесь — как все удобно и прилично,

       Какая в смене смыслов быстрота,

       Как жизнь и смерть мелькают гармонично!

             Но что всего важнее, как черта,

       Достойная быть правилом навеки,

       Вся цель их действий — только красота.

             Свободные от тягостной опеки

       Того, чему мы все подчинены,

       Безмолвные они «сверхчеловеки».

             В волшебном царстве мертвой тишины

       Один лишь голос высшего решенья

       Бесстрастно истолковывает сны.

             Все зримое — игра воображенья,

       Различность многогранности одной,

       В несчетный раз — повторность отраженья.

             Смущенное жестокой тишиной,

       Которой нет начала, нет предела,

       Сознанье сны роняет пеленой.

             Обман души, прикрытый тканью тела,

       Картинный переменчивый туман,

       Свободный жить — до грани передела.

             Святой Антоний, Гамлет, Дон Жуан,

       Макбет, Ромео, Фауст — привиденья,

       Которым всем удел единый дан: —

             Путями страсти, мысли, заблужденья,

       Изображать бесчисленность идей,

       Калейдоскоп цветистого хотенья.

             Святой, мудрец, безумец, и злодей,

       Равно должны играть в пределах клетки,

       И представлять животных и людей.

             Для кукол — куклы, все — марионетки,

       Театр в театре, сложный сон во сне,

       Мы с Дьяволом и Роком — однолетки.

             И что же? Он, глядящий в тишине,

       На то, что создал он в усладу зренья,

       Он счастлив? Он блаженствует вполне?

             Он полон блеска, смеха, и презренья?

               Наваждение

             Когда я спал, ко мне явился Дьявол,

       И говорит: «Я сделал все, что мог:

       Искателем в морях безвестных плавал, —

             Как пилигрим, в пустынях мял песок,

       Ходил по тюрьмам, избам, и больницам,

       Все выполнил — и мой окончен срок».

             И мыслям как поющим внемля птицам,

       Я вопросил: «Ну, что же? Отыскал?»

       Но был он как-то странно бледнолицым.

             Из двух, друг в друга смотрящих зеркал,

       Глядели тени комнаты застывшей,

       Круг Месяца в окно из них сверкал.

             И Дьявол, бледный облик свой склонивши,

       Стоял как некий бог, и зеркала

       Тот лик зажгли, двукратно повторивши.

             Я чувствовал, что мгла кругом жила,

       Во мне конец с началом были слиты,

       И ночь была волнующе светла.

             Вокруг окна, волшебно перевиты,

       Качались виноградные листы,

       Под Месяцем как будто кем забыты.

             Предавшись чарам этой красоты,

       Какой-то мир увидел я впервые,

       И говорю: «Ну, что же? Я и ты —

             Все ты, да я, да ты: полуживые,

       Мы тянемся, мы думаем, мы ждем.

       Куда ж влекут нас цели роковые?»

             И он сказал: «Назначенным путем,

       Я проходил по царственным озерам,

       Смотрел, как травы стынут подо льдом.

             Я шел болотом, лугом, полем, бором,

       Бросался диким коршуном со скал,

       Вникал во все меняющимся взором».

             И я спросил: «Ну, что же? Отыскал?»

       Но был он неизменно бледнолицым,

       И дрогнул лик его меж двух зеркал.

             Зарницы так ответствуют зарницам.

       «Что ж дальше?» И ответил Дьявол мне:

       «Я путь направил к сказочным столицам.

             Там бледны все, там молятся Луне.

       На всех телах там пышные одежды.

       Кругом — вода. Волна поет волне.

             Меж снов припоминаний и надежды,

       Алеют и целуются уста,

       Сжимаются от сладострастья вежды.

             От века и до века — красота,

       Волшебницы подобные тигрицам,

       Там ласки, мысли, звуки, и цвета».

             И предан снам, их стройным вереницам,

       Воскликнул я: «Ну, что же, отыскал?»

       Но Дьявол оставался бледнолицым!

             Из двух, друг в друга смотрящих, зеркал

       Глядели сонмы призраков сплетенных,

       Как бы внезапно стихнувший кагал.

             Все тот же образ, полный дум бессонных,

       Дробился там, в зеркальности, на дне,

       Меняясь в сочетаньях повторенных.

             Сомнамбулы тянулись к вышине,

       И каждый дух похож был на другого,

       Все вместе стыли в лунном полусне.

             И к Дьяволу я обратился снова,

       В четвертый раз, и даже до семи:

       «Что ж, отыскал?» Но он молчал сурово.

             Умея обращаться со зверьми,

       Я поманил царя мечты бессонной:

       «Ты хочешь душу взять мою? Возьми».

             Но он стоял как некий бог, склоненный,

       И явственно увидел я, что он,

       Весь белый, весь луною озаренный —

             Был снизу черной тенью повторен.

       Увидев этот ужас раздвоений,

       Я простонал: «Уйди, хамелеон!

             Уйди, бродяга, полный изменений,

       Ты, между всех горящий блеском сил,

       Бессильный от твоей сокрыться тени!»

             И страх меня смертельный пробудил.

               Химеры

             Высоко на парижской Notre Dame

       Красуются жестокие химеры.

       Они умно уселись по местам.

             В беспутстве соблюдая чувство меры,

       И гнусность доведя до красоты,

       Они могли бы нам являть примеры.

             Лазурный фон небесной пустоты

       Обогащен красою их несходства,

       Господством в каждой — собственной черты.

             Святых легко смешаешь, а уродство

       Всегда фигурно, личность в нем видна,

       В чем явное пороков превосходство.

             Но общность между ними есть одна:

       Как крючья вопросительного знака,

       У всех химер изогнута спина.

             Скептически произрастенья мрака,

       Шпионски-выжидательны они,

       Как мародеры возле бивуака.

             Не получив ответа искони,

       И чуждые голубоглазья веры,

       Сидят архитектурные слепни, —

             Односторонне-зрячие химеры,

       Задумались над крышами домов,

       Как на море уродливые шхеры.

             Вкруг Церкви, этой высшей из основ,

       Враждебным станом выстроились зданья,

       Берлоги тьмы, уют распутных снов, —

             И Церковь, осудивши те мечтанья

       Сердец, обросших грубой тканью мха,

       Развратный хаос в мире созиданья, —

             Где дышит ядом каждая кроха, —

       Воздвигла слепок мерзости звериной,

       Зеркальный лик поклонников греха.

             Но меж людей, быть может, я единый

       В глубокий смысл чудовищ тех проник,

       Всегда иное чуя за картиной.

             Привет тебе, отшедший мои двойник,

       Создатель этих двойственных видений.

       Я в стих влагаю твой скульптурный крик.

             Привет вам, сонмы страшных заблуждений!

       Ты — гений сводни, дух единорог,

       Сподручник жадный ведьмовских радений.

             Гермафродит, глядящий на порок,

       Ты жабу давишь в пытке дум бессонных,

       Весь мир ты развратил бы, если б мог.

             Концы ушей, продленно-заостренных,

       Стоят, как бы заслышавши вдали

       Протяжный гул тобою соблазненных.

             Колдуний новых жабы привели.

       Но ты уж слышишь ропот осужденья,

       Для вас костры свирепые зажгли.

             И ты, заклятый враг деторожденья,

       Колдунья с птицей, демоны-враги,

       Препоны для простого наслажденья!

             Твое лицо — зловещий лик Яги,

       Нагие десна алчны и беззубы,

       Твоя рука имеет вид ноги,

             Твои черты безжалостные грубы,

       Застыли пряди каменных волос,

       Не знали поцелуев эти губы, —

             Не ведали глаза химеры слез,

       И шерстью, точно сорною травою,

       Твой хищный стан уродливо оброс.

             Как вестник твой, крича, перед тобою

       Стервятник омерзительный сидит,

       Покрытый вместо перьев чешуею.

             В его когтях какой-то зверь хрустит,

       Но как ни гнусен вестник твой ужасный,

       Ты более чудовищна на вид.

             И оба вы судьбе своей подвластны,

       Одна мечта на вас наводит лоск,

       Единый гений, жесткий и бесстрастный.

             Как сжат печатью вдавленною воск,

       Так лоб у вас, наклонно убегая,

       К убийству дух направил, сжавши мозг.

             И ты еще, уродина другая,

       Орангутанг и жалкий идиот,

       Ты скорчился, в тоске изнемогая.

             Убогий демон, выродок, и скот,

       Герой мечты безумного Эдгара,

       Зачатой в этом мире в черный год.

             В тебе инстинкт горел огнем пожара,

       И ты двух женщин подло умертвил,

       Но в цвете крови странная есть чара.

             Тебя нежданный ужас подавил,

       И ты бежал на этот Дом Видений,

       Беспомощный палач, лишенный сил.

             Вы, дьяволы любовных наслаждений,

       Как много в вас отверженной мечты.

       Один как ангел, с крыльями… О, гений!

             Зачем в беспутном пире срамоты,

       Для сладости обманчивого часа,

       Принизился до мелких тварей ты!

             Твое лицо — бесстыдная гримаса,

       Ты нагло манишь, высунув язык, —

       Усталых ласк приправа и прикраса.

             Ты знаешь, как продлить тягучий миг,

       Ты, с холеными женскими руками,

       Любовь умом обманывать привык.

             Другой наглец, с кошачьими зрачками,

       Над Городом Безумия склонясь,

       Всем обликом хохочет над врагами.

             Он гибок, сладострастен, и как раз

       В объятьи насмерть с хохотом удавит,

       Как змей вкруг тела нежного виясь.

             Еще другой, всего превыше ставит

       Блаженство в щель чужую заглянуть,

       Глядит, дрожит, и грязный рот слюнявит.

             Еще, с лицом козла, ввалилась грудь,

       Глаза глубоко всажены в орбиты,

       Сумел он весь в распутстве потонуть.

             Вы разны все, и все вы стройно слиты,

       Вы все незримой сетью сплетены,

       Равно в семье единой имениты.

             Но всех прекрасней в свите Сатаны,

       Слияние ума и лицемерья,

       Волшебный образ некоей жены.

             Она венец и вместе с тем преддверье,

       Карикатура ей изжитых дум,

       Крылатый коршун, выщипавший перья.

             Взамену чувств у ней остался ум,

       Она ханжа в отшельнической рясе,

       Иссохший монастырский толстосум.

             Застывши в иронической гримасе,

       Она как бы блюдет их всех кругом.

       Ирония прилична в свинопасе.

             И все они венчают — Божий Дом!

               Шабаш

             В день четверга, излюбленный у нас,

       Затем что это праздник всех могучих,

       Мы собрались в предвозвещенный час.

             Луна была сокрыта в дымных тучах,

       Возросших как леса и города.

       Все ждали тайн и ласк блаженно-жгучих.

             Мы донеслись по воздуху туда,

       На кладбище, к уюту усыпленных,

       Где люди днем лишь бродят иногда.

             Толпы колдуний, жадных и влюбленных,

       Ряды глядящих пристально людей,

       Мы были сонмом духов исступленных.

             Один, мудрейший в знании страстей,

       Был ярче всех лицом своим прекрасным.

       Он был наш царь, любовник всех, и Змей.

             Там были свечи с пламенем неясным,

       Одни с зеленовато-голубым,

       Другие с бледно-желтым, третьи с красным.

             И все они строили тонкий дым

       Кю подходил и им дышал мгновенье,

       Тот становился тотчас молодым.

             Там были пляски, игры, превращенья

       Людей в животных, и зверей в людей,

       Соединенных в счастии внушенья.

             Под блеском тех изменчивых огней,

       Напоминавших летнюю зарницу,

       Сплетались члены сказочных теней.

             Как будто кто вращал их вереницу,

       И женщину всегда ласкал козел,

       Мужчина обнимал всегда волчицу.

             Таков закон, иначе произвол,

       Особый вид волнующей приправы,

       Когда стремится к полу чуждый пол.

             Но вот в сверканьи свеч седые травы

       Качнулись, пошатнулись, возросли,

       Как души, сладкой полные отравы.

             Неясный месяц выступил вдали

       Из дрогнувшего на небе тумана,

       И жабы в черных платьях приползли.

             Давнишние созданья Аримана,

       Они влекли колдуний молодых,

       Еще не знавших сладостей дурмана.

             Наш круг разъялся, принял их, затих,

       И демоны к ним жадные припали,

       Перевернув порядок членов их.

             И месяц им светил из дымной дали,

       И Змеи наш устремил на них свой взгляд,

       И мы от их блаженства трепетали.

             Но вот свершен таинственный обряд,

       И все колдуньи, в снах каких-то гневных,

       «Давайте мертвых! Мертвых нам!» кричат.

             Протяжностью заклятий перепевных,

       Составленных из повседневных слов,

       Но лишь не в сочетаньях ежедневных, —

             Они смутили мирный сон гробов,

       И из могил расторгнутых восстали

       Гнилые трупы ветхих мертвецов.

             Они сперва как будто выжидали,

       Потом, качнувшись, быстро шли вперед,

       И дьявольским сиянием блистали.

             Раскрыв отживший, вдруг оживший, рот,

       Как юноши, они к колдуньям льнули,

       И всю толпу схватил водоворот.

             Все хохоты в одном смешались гуле,

       И сладостно казалось нам шептать

       О тайнах смерти, в чувственном разгуле.

             Отца ласкала дочь, и сына мать,

       И тело к телу жаться было радо,

       В различности искусства обнимать.

             Но вот вдали, где кончилась ограда,

       Раздался первый возглас петуха,

       И мы спешим от гнили и распада, —

             В блаженстве соучастия греха.

               Пробуждение вампира

             Из всех картин, что создал я для мира,

       Всего желанней сердцу моему

       Картина — «Пробуждение Вампира».

             Я право сам не знаю, почему.

       Заветные ли в ней мои мечтанья?

       Двойной ли смысл? Не знаю. Не пойму.

             Во мгле полуразрушенного зданья,

       Где умерло величье давних дней,

       В углу лежит безумное созданье, —

             Безумное в жестокости своей,

       Бескровный облик с алыми губами,

       Единый — из отверженных теней.

             Меж демонов, как царь между рабами,

       Красивый демон, в лунной полумгле,

       Он спит, как спят сокрытые гробами.

             И всюду сон и бледность на земле.

       Как льдины, облака вверху застыли,

       И лунный проблеск замер на скале.

             Он спит, как странный сон отжившей были,

       Как тот, кто знал всю роскошь красоты,

       Как те, что где-то чем-то раньше жили.

             Печалью искаженные черты

       Изобличают жадность к возбужденьям,

       Изношенность душевной пустоты.

             Он все ж проснется к новым наслажденьям,

       От полночи живет он до зари,

       Среди страстей, неистовым виденьем

             Но первый луч есть приговор «Умри».

       И вот растет вторая часть картины

       Вторая часть: их всех, конечно, три.

             На небе, как расторгнутые льдины,

       Стоит гряда воздушных облаков.

       Другое зданье. Пышные гардины.

             Полураскрыт гранатовый альков.

       Там женщина застыла в страстной муке,

       И грудь ее — как белый пух снегов.

             Откинуты изогнутые руки,

       Как будто милый жмется к ней во сне,

       И сладко ей, и страшно ей разлуки.

             А тот, кто снится, тут же в стороне,

       Он тоже услажден своей любовью,

       Но страшен он в глядящей тишине.

             К ее груди прильнув, как к изголовью,

       Он спит, блаженством страсти утомлен,

       И рот его окрашен алой кровью.

             Кто более из них двоих влюблен?

       Один во сне увидел наслажденье,

       Другой украл его — и усыплен.

             И оба не предвидят пробужденья.

       В лазури чуть бледнеют янтари.

       Луна огромна в далях нисхожденья.

             Еще не вспыхнул первый луч зари.

       Завершена вторая часть картины.

       Вампир не знал, что всех их будет три.

             На небесах, как тающие льдины,

       Бегут толпы разъятых облаков,

       У окон бьются нити паутины.

             Но окна сперты тяжестью оков,

       Бесстыдный день царит в покоях зданья,

       И весь горит гранатовый альков.

             Охвачена порывом трепетанья,

       Та, чья мечта была роскошный пир,

       Проснулась для безмерного страданья.

             Ее любил, ее ласкал — вампир.

       А он, согбенный, с жадными губами,

       Какой он новый вдруг увидел мир!

             Обманутый пленительными снами,

       Он не успел исчезнуть в должный миг,

       Чтоб ждать, до срока, тенью меж тенями.

             Заснувший дух проснулся как старик.

       Отчаяньем захваченный мгновенным,

       Не в силах удержать он резкий крик.

             Он жить хотел вовеки неизменным,

       И вдруг утратил силу прежних чар,

       И вдруг себя навек увидел пленным, —

             Увидев яркий солнечный пожар!

               Города молчанья

             В одной из стран, где нет ни дня, ни ночи,

       Где ночь и день смешались навсегда,

       Где миг длинней, но век существ короче.

             Там небо — как вечерняя вода,

       Безжизненно, воздушно, безучастно,

       В стране, где спят немые города.

             Там все в своих отдельностях согласно,

       Глухие башни дремлют в вышине,

       И тени — люди движутся безгласно.

             Там все живут и чувствуют во сне,

       Стоят, сидят с закрытыми глазами,

       Проходят в беспредельной тишине.

             Узоры крыш немыми голосами

       О чем-то позабытом говорят,

       Роса мерцает бледными слезами.

             Седые травы блеском их горят,

       И темные деревья, холодея,

       Раскинулись в неумолимый ряд.

             От города до города, желтея,

       Идут пути, и стройные стволы

       Стоят, как бы простором их владея.

             Все сковано в застывшем царстве мглы,

       Печальной сказкой выстроились зданья,

       Как западни — их темные углы.

             В стране, где спят восторги и страданья,

       Бывает праздник жертвы раз в году,

       Без слов, как здесь вне слова все мечтанья.

             Чтоб отвратить жестокую беду,

       Чтобы отвергнуть ужас пробужденья,

       Чтоб быть, как прежде, в мертвенном чаду.

             На ровном поле, где сошлись владенья

       Различно-спящих мирных городов,

       Растут толпою люди-привиденья.

             Они встают безбрежностью голов,

       С поникшими, как травы, волосами,

       И мысленный как будто слышат зов.

             Они глядят — закрытыми глазами,

       Сквозь тонкую преграду бледных век

       Ждет избранный немыми голосами.

             И вот выходит демон-человек,

       Взмахнул над изумленным глыбой стали,

       И голову безгласную отсек.

             И тени головами закачали

       Семь темных духов к трупу подошли,

       И кровь его в кадильницы собрали.

             И вдоль путей, лоснящихся в пыли,

       Забывшие о пытке яркой боли,

       Виденья сонмы дымных свеч зажгли.

             Семь темных духов ходят в темном поле,

       Кадильницами черными кропят,

       Во имя снов, молчанья, и неволи.

             Деревья смотрят, выстроившись в ряд,

       На целый год закляты сновиденья,

       Вкруг жертвы их — светильники горят.

             Потухли Отдалилось пробужденье.

       Свои глаза сомкнувши навсегда,

       Проходят молча люди-привиденья.

             В стране, где спят немые города.

               Осужденные

             Он каждый день приходит к нам в тюрьму,

       В тот час, когда, достигнув до зенита,

       Ликует Солнце, предвкушая тьму.

             В его глазах вопросов столько слито,

       Что, в них взглянув, невольно мы дрожим,

       И помним то, что было позабыто.

             Он смотрит как печальный серафим,

       Он говорит бескровными устами,

       И мы как осужденные пред ним.

             Он говорит: «Вы были в стройном храме,

       Там сонмы ликов пели в светлой мгле,

       И в окнах Солнце искрилось над вами.

             Вы были как в спокойном корабле,

       Который тихо плыл к стране родимой,

       Зачем же изменили вы земле?

             Разрушив храм, в тоске неукротимой,

       Меняя направленье корабля,

       Вы плыли, плыли к точке еле зримой, —

             Как буравом равнину вод сверля,

       Но глубь, сверкнув, росла водоворотом,

       И точка не вставала как земля.

             Все к новым бедам, поискам, заботам

       Она вела вас беглым огоньком,

       И смерть была за каждым поворотом.

             Ваш ум жестоким был для вас врагом,

       Он вас завлек в безмерные пустыни,

       Где всюду только пропасти кругом.

             Вот почему вы прокляты отныне,

       Среди высоких плотных этих стен,

       С душою, полной мрака и гордыни.

             Века веков продлится этот плен.

       Припомните, как вы в тюрьму попали,

       Искатели великих перемен».

             И мы, как раздробленные скрижали,

       Свой смысл утратив, бледные, в пыли,

       Пред ним скорбим, и нет конца печали.

             Он снова речь ведет, — как бы вдали,

       Хотя пред нами взор его блестящий,

       В котором все созвездья свет зажгли.

             Он говорит: «Вы помните, все чаще

       Вам скучно становилось между вод,

       И смутно от дороги предстоящей.

             Но раз попали вы в водоворот,

       Вам нужно было все вперед стремиться,

       И так свершать круги из года в год.

             О, мука в беспредельности кружиться,

       Кончать, чтоб вновь к началу приходить,

       Желать, и никогда не насытиться!

             Все ж в самой жажде вам была хоть нить,

       Был хоть намек на сладость обладанья,

       Любовь была в желании любить.

             Но в повтореньи гаснут все мечтанья,

       И как ни жди, но, если тщетно ждешь,

       Есть роковой предел для ожиданья.

             Искать светил, и видеть только ложь,

       Носить в душе роскошный мир созвучий,

       И знать, что в яви к ним не подойдешь.

             У вас в душе свинцом нависли тучи,

       И стал ваш лозунг — Больше Никогда,

       И даль закрылась пеною летучей.

             Куда ни глянешь — зыбкая вода,

       Куда ни ступишь — скрытое теченье,

       Вот почему вы мертвы навсегда».

             И вспомнив наши прежние мученья,

       Мы ждем, чтоб наш казнитель и судья

       Дал внешнее для них обозначенье.

             Он говорит: «В пустынях бытия

       Вы были — ум до времени усталый,

       Не до конца лукавая змея.

             И демоны вас бросили на скалы,

       И ввергли вас в высокую тюрьму,

       Где только кровь как мак блистает алый, —

             А все другое слито в полутьму,

       Где, скукою объяты равнодушной,

       Вы молитесь убийству одному.

             Молитесь же!» И наш палач воздушный,

       Вдруг изменяя свой небесный вид,

       Встает как Дьявол, бледный и бездушный, —

             Того, другого между нас разит,

       Лишь манием руки, лишь острым взглядом,

       И алый мак цветет, горит, грозит.

             И мы, на миг живые — с трупом рядом,

       Дрожим, сознав, что мы осуждены,

       За то, что бросив Рай с безгрешным садом,

             Змеиные не полюбили сны.

               Черный и белый

             Шумящий день умчался к дням отшедшим.

       И снова ночь. Который в мире раз?

       Не думай — или станешь сумасшедшим.

             Я твой опять, я твой, полночный час.

       О таинствах мы сговорились оба,

       И нет того, кто б мог расторгнуть нас.

             Подвластный дух, восстань скорей из гроба,

       Раскрыв ресницы, снова их смежи,

       Забудь, что нас разъединяла злоба.

             Сплетенье страсти, замыслов, и лжи,

       Покорное и хитрое созданье,

       Скорей мне праздник чувства покажи.

             О, что за боль в минуте ожиданья!

       О, что за блеск в расширенных зрачках!

       Ко мне! Скорее! Ждут мои мечтанья!

             И вот на запредельных берегах

       Зажглись влиянья черной благодати,

       И ты со мной, мой блеск, мой сон, мой страх.

             Ты, incubus таинственных зачатий,

       Ты, succubus, меняющий свой лик,

       Ты, первый звук в моем глухом набате.

             Подай мне краски, верный мой двойник.

       Вот так. Зажжем теперь большие свечи.

       Побудь со мной. Диктуй свой тайный крик.

             Ты наклоняешь девственные плечи.

       Что ж написать? Ты говоришь: весну.

       Весенний день и радость первой встречи.

             Да, любят все. Любили в старину.

       Наложим краски зелени победной,

       Изобразим расцвет и тишину.

             Но зелень трав глядит насмешкой бледной.

       В ночных лучах скелетствует весна,

       И закисью цветы мерцают медной.

             Во все оттенки вторглась желтизна,

       Могильной сказкой смотрит сон мгновенья,

       Он — бледный труп, и бледный труп — она.

             Но не в любви единой откровенье,

       Изобразим убийство и мечту,

       Багряность маков, алый блеск забвенья.

             Захватим сновиденья налету,

       Замкнем их в наши белые полотна,

       Войну как сон, и сон как красоту.

             Но красный цвет нам служит неохотно,

       Встают цветы, красивые на вид,

       Ложатся трупы, так правдиво-плотно, —

             Но вспыхнет день, и нас разоблачит,

       Осенний желтоцвет вольется в алость

       И прочь жизнеподобие умчит.

             На всем мелькнет убогая усталость,

       В оттенках — полуглупый смех шута,

       В движеньях — неумелость, запоздалость.

             Во всем нам изменяет красота,

       Везде мы попадаем в паутину,

       Мы поздние, в чьем сердце — пустота.

             Отбросим же фальшивую картину,

       Неверны мы друг другу навсегда,

       Как в разореньи слуги господину.

             Мой succubus, что ж делать нам тогда?

       Теперь-то и подвластны нам стихии,

       Земля, огонь, и воздух, и вода.

             Мы поняли запреты роковые,

       Так вступим в царство верных двух тонов.

       Нам черный с белым — вестники живые.

             И днем и ночью — в них правдивость снов,

       В одном всех красок скрытое убранство,

       В другом — вся отрешенность от цветов.

             Как странно их немое постоянство,

       Как рвутся черно-белые цветы,

       Отсюда — в междузвездное пространство.

             Там дышит идеальность черноты,

       Здесь — втайне — блеск оттенков беспредельных,

       И слышен гимн двух гениев мечты:

             «Как жадным душам двух врагов смертельных,

       Как любящим, в чьем сердце глубина,

       Как бешенству двух линий параллельных, —

             Для встречи бесконечность нам нужна».

               Вечерний час

             Волшебный час вечерней тишины,

       Исполненный невидимых внушений,

       В моей душе расцвечивает сны.

             В вечерних водах много отражений,

       В них дышит Солнце, ветви, облака,

       Немые знаки зреющих решений.

             А между тем широкая река

       Стремит вперед свободное теченье,

       Своею скрытой жизнью глубока.

             Минувшие незнанья и мученья

       Мерцают бледнолицею толпой,

       И я к ним полон странного влеченья.

             Мне снится сумрак бледно-голубой,

       Мне снятся дни невинности воздушной,

       Когда я не был — для других — судьбой.

             Теперь, толпою властвуя послушной,

       Я для нее — палач и божество,

       Картинность дум — в их смене равнодушной.

             Но не всегда для сердца моего

       Был так отвратен образ человека,

       Не вечно сердце было так мертво.

             Мыслитель, соблазнитель, и калека,

       Я более не полюблю людей,

       Хотя бы прожил век Мельхиседека.

             О, светлый май, с блаженством без страстей!

       О, ландыши, с их свежестью истомной!

       О, воздух утра, воздух-чародей!

             Усадьба. Сад с беседкою укромной.

       Безгрешные деревья и цветы.

       Луна весны в лазури полутемной.

             Все памятно. Но Гений Красоты

       С Колдуньей Знанья, страшные два духа,

       Закляли сон младенческой мечты.

             Колдунья Знанья, жадная старуха,

       Дух Красоты, неуловимый змей,

       Шептали что-то вкрадчиво и глухо.

             И проклял я невинность первых дней,

       И проходя уклонными путями,

       Вкусил всего, чтоб все постичь ясней.

             Миры, века — насыщены страстями.

       Ты хочешь быть бессмертным, мировым?

       Промчись, как гром, с пожаром и с дождями.

             Восторжествуй над мертвым и живым,

       Люби себя — бездонно, ненасытно,

       Пусть будет символ твой — огонь и дым.

             В борьбе стихий содружество их слитно,

       Соедини их двойственность в себе,

       И будет тень твоя в веках гранитна.

             Поняв Судьбу, я равен стал Судьбе,

       В моей душе равны лучи и тени,

       И я молюсь — покою и борьбе.

             Но все ж балкон и ветхие ступени

       Милее мне, чем пышность гордых снов,

       И я миры отдам за куст сирени.

             Порой-порой! весь мир так свеж и нов,

       И все влечет, все близко без изъятья,

       И свист стрижей, и звон колоколов,

             Покой могил, незримые зачатья,

       Печальный свет слабеющих лучей,

       Правдивость слов молитвы и проклятья, —

             О, все поет и блещет как ручей,

       И сладко знать, что ты как звон мгновенья,

       Что ты живешь, но ты ничей, ничей

             Объятый безызмерностью забвенья,

       Ты святость и преступность победил,

       В блаженстве мирового единенья.

             Туман лугов, как тихий дым кадил,

       Встает хвалой гармонии безбрежной,

       И смыслы слов ясней в словах светил

             Какой восторг — вернуться к грусти нежной,

       Скорбеть, как полусломанный цветок,

       В сознании печали безнадежной.

             Я счастлив, грустен, светел, одинок,

       Я тень в воде, отброшенная ивой,

       Я целен весь, иным я быть не мог.

             Не так ли предок мои вольнолюбивый,

       Ниспавший светоч ангельских систем,

       Проникся вдруг печальностью красивой, —

             Когда, войдя лукавостью в Эдем,

       Он поразился блеском мирозданья,

       И замер, светел, холоден, и нем.

             О, свет вечерний! Позднее страданье!

               Камень скал

             Как выступы седых прибрежных скал

       Источены повторногтью прилива,

       Что столько раз враждебно набегал, —

             В моей душе, где было все красиво,

       Изменены заветные черты,

       В ней многое как бы ответно криво.

             Из царства вневременной темноты

       К нам рвутся извращенные мечтанья,

       Во всем величьи дикой наготы.

             Побыть в стихийной вспышке возрастанья,

       Глядеть, как пенно высится вода,

       Понять, что хаос — утро мирозданья!

             Быть может, не вернется никогда

       Вот эта радость дум о необычном,

       Хоть ропот волн о них поет всегда.

             И сладко встать высоко над привычным,

       Соделаться — велением Судьбы —

       К своей судьбе стихийно-безразличным.

             Но что мы можем, бледные рабы!

       Набег страстей шатнулся, отступает,

       Как войско, вняв отбойный зов трубы.

             Волна, достигши высшего, вскипает,

       Меняет цвет зелено-голубой,

       Ломается, блестит, и погибает.

             Отпрянул неустойчивый прибой;

       Бежит назад в безбрежные пустыни,

       Чтоб в новый миг затеять новый бой.

             И так же ветер, с первых дней доныне

       Таящийся в горах с их влажной тьмой,

       На краткий миг бросает их твердыни, —

             Промчит грозу равниною немой,

       Случайно изумит людей циклоном,

       И вновь спешит, к ущельям гор, домой.

             А я иным покорствую законам,

       По воле изменяться мне нельзя,

       Я камень скал, с их вынужденным стоном.

             Во мне блуждают отклики, скользя,

       Недвижно я меняюсь, еле зримо,

       А если двинусь — гибелью грозя.

             Бледнеет все, бежит неудержимо,

       Измены дней отпечатлели след,

       Все тени мира здесь проходят мимо,

             Но в смене волн для камня счастья нет.

               Освобождение

             Закрыв глаза, я слушаю безгласно,

       Как гаснет шум смолкающего дня,

       В моей душе торжественно и ясно.

             Последний свет закатного огня,

       В окно входя цветною полосою,

       Ласкательно баюкает меня.

             Опустошенный творческой грозою,

       Блаженно стынет нежащийся дух,

       Как стебли трав, забытые косою,

             Я весь преображаюсь в чуткий слух,

       И внемлю чье-то дальнее рыданье,

       И близкое ко мне жужжанье мух.

             Я замер в сладкой дреме ожиданья,

       Вот-вот кругом сольется все в одно,

       Я в музыке всемирного мечтанья.

             Все то, что во Вселенной рождено,

       Куда-то в пропасть мчится по уклонам,

       Как мертвый камень падает на дно.

             Один — светло смеясь, другой — со стоном,

       Все падают, как звуки с тонких струн,

       И мир объят красиво скорбным звоном.

             Я вижу много дальних снежных лун,

       Я вижу изумрудные планеты,

       По их морям не пенится бурун.

             На них иные призраки и светы.

       И я в безмолвном счастьи сознаю,

       Что для меня не все созвучья спеты.

             Я радуюсь иному бытию,

       Гармонию планет воспринимаю,

       И сам — в дворце души своей — пою.

             Просторам звезд ни грани нет, ни краю.

       Пространства звонов полны торжеством,

       И, все поняв, я смыслы их впиваю.

             Исходный луч в сплетеньи мировом,

       Мой разум слит с безбрежностью блаженства,

       Поющего о мертвом и живом.

             Да будут пытки! В этом совершенство.

       Да будет боль стремлений без конца!

       От рабства мглы — до яркого главенства!

             Мы звенья вкруг созвездного кольца,

       Прогалины среди ветвей сплетенных,

       Мы светотень разумного лица.

             Лучами наших снов освобожденных

       Мы тянемся к безмерной Красоте

       В морях сознанья, звонких и бездонных.

             Мы каждый миг — и те же и не те,

       Великая расторгнута завеса,

       Мы быстро мчимся к сказочной черте, —

             Как наши звезды к звездам Геркулеса.