|
Потому что печаль, как безглазый кошмар нависла над
его существом…
Шелли
Узорное окно
На бледно-лазурном стекле
Расписаны ярко узоры.
Цветы наклонились к земле,
Скала убегает к скале,
И видно, как дремлют во мгле
Далекие снежные горы.
Но что за высоким окном
Горит нерассказанным сном,
И краски сливает в узоры?
Не дышит ли там Красота
В мерцании мира и лени?
Всхожу, и бледнеет мечта,
К печали ведет высота,
За ярким окном пустота, —
Меня обманули ступени
Все дремлет в немой полумгле,
И только на мертвом стекле
Играют бездушные тени.
Пройдут века веков
Пройдут века веков,
толпы тысячелетий,
Как туча саранчи, с собой
несущей смерть,
И в быстром ропоте испуганных
столетий
До горького конца пребудет та
же твердь, —
Немая, мертвая,
отвергнутая Богом,
Живущим далеко в беззвездных
небесах,
В дыханьи Вечности, за гранью,
за порогом
Всего понятного, горящего в
словах.
Всегда холодная, пустыня
звезд над нами
Останется чужой до горького
конца,
Когда она падет кометными
огнями,
Как брызги слез немых с
печального лица.
Вещий сон
(сонет)
Как вещий сон
волшебника-Халдея,
В моей душе стоит одна мечта.
Пустыня Мира дремлет, холодея,
В Пустыне Мира дремлет
Красота.
От снежных гор с
высокого хребта
Гигантская восходит орхидея,
Над ней отравой дышит пустота,
И гаснут звезды, в сумраке
редея.
Лазурный свод безбрежен
и глубок,
Но в глубь его зловеще-тусклым
взглядом
Глядит — глядит чудовищный
цветок,
Взлелеянный желаньем,
полный ядом,
И далеко — теснит немой
простор
Оплоты Мира, глыбы мертвых
гор.
«Бог не помнит их…»
В тусклом беззвучном
Шеоле
Дремлют без снов рефаимы,
Тени умерших на воле,
Мертвой неволей хранимы.
Память склонилась у
входа,
К темной стене припадая.
Нет им ни часа, ни года,
Нет им призывов Шаддая.
В черной подземной
пустыне
Мертвые спят караваны,
Спят вековые твердыни,
Богом забытые страны.
Сфинкс
Среди песков пустыни
вековой,
Безмолвный Сфинкс царит на
фоне ночи,
В лучах Луны гигантской
головой
Встает, растет, — глядят,
не видя, очи.
С отчаяньем живого
мертвеца,
Воскресшего в безвременной
могиле,
Здесь бился раб, томился без
конца, —
Рабы кошмар в граните
воплотили.
И замысел чудовищной
мечты,
Средь Вечности, всегда
однообразной,
Восстал как враг обычной
красоты,
Как сон, слепой, немой, и
безобразный.
В час вечерний
Зачем в названьи звезд
отравленные звуки, —
Змея, и Скорпион, и Гидра, и
Весы?
— О, друг мой, в царстве
звезд все та же боль разлуки,
Там так же тягостны мгновенья
и часы.
О, друг мой, плачущий со
мною в час вечерний,
И там, как здесь, царит Судьбы
неправый суд,
Змеей мерцает ложь, и гидра
жгучих терний —
Отплата мрачная за радости
минут.
И потому теперь в
туманности Эфира
Рассыпались огни безвременной
росы,
И дышат в темноте, дрожат над
болью Мира —
Змея, и Скорпион, и Гидра, и
Весы.
Равнина («Как угрюмый кошмар исполина…»)
Как угрюмый кошмар
исполина,
Поглотивши луга и леса,
Без конца протянулась равнина,
И краями ушла в Небеса.
И краями пронзила
пространство,
И до звезд прикоснулась вдали,
Затенив мировое убранство
Монотонной печалью Земли.
И далекие звезды застыли
В беспредельности мертвых
Небес,
Как огни бриллиантовой пыли
На лазури предвечных завес.
И в просторе пустыни
бесплодной,
Где недвижен кошмар мировой,
Только носится ветер холодный,
Шевеля пожелтевшей травой.
|
