Кж. В. М. Волконской
On peut très bien,
mademoiselle,
Vous prendre pour
une maquerelle,
Ou pour une vieille
guenon,
Mais pour une grâce, –
oh, mon Dieu, non.[5]
Экспромпт на Агареву
В молчаньи пред тобой сижу.
Напрасно чувствую мученье,
Напрасно на тебя гляжу:
Того уж верно не скажу,
Что говорит воображенье.
Окно
Недавно темною порою,
Когда пустынная луна
Текла туманною стезею,
Я видел – дева у окна
Одна задумчиво сидела,
Дышала в тайном страхе грудь,
Она с волнением глядела
На темный под холмами путь.
Я здесь! – шепнули
торопливо.
И дева трепетной рукой
Окно открыла боязливо…
Луна покрылась темнотой. —
"Счастливец! – молвил я с
тоскою:
Тебя веселье ждет одно.
Когда ж вечернею порою
И мне откроется окно?"
К Жуковскому
Благослови, поэт!.. В тиши Парнасской
сени
Я с трепетом склонил пред музами
колени:
Опасною тропой с надеждой полетел,
Мне жребий вынул Феб, и лира мой
удел.
Страшусь, неопытный, бесславного
паденья,
Но пылкого смирить не в силах я
влеченья,
Не грозный приговор на гибель внемлю
я:
Сокрытого в веках священный судия,[6]
Страж верный прошлых лет, наперсник
Муз любимый
И бледной зависти предмет неколебимый
Приветливым меня вниманьем ободрил;
И Дмитрев слабый дар с улыбкой
похвалил;
И славный старец наш, царей певец
избранный,[7]
Крылатым Гением и Грацией венчанный,
В слезах обнял меня дрожащею рукой
И счастье мне предрек, незнаемое
мной.
И ты, природою на песни обреченный!
Не ты ль мне руку дал в завет любви
священный?
Могу ль забыть я час, когда перед
тобой
Безмолвный я стоял, и молнийной
струей —
Душа к возвышенной душе твоей летела
И, тайно съединясь, в восторгах
пламенела, —
Нет, нет! решился я – без страха в
трудный путь
Отважной верою исполнилася грудь.
Творцы бессмертные, питомцы
вдохновенья!..
Вы цель мне кажете в туманах
отдаленья,
Лечу к безвестному отважною
мечтой,
И, мнится, Гений ваш промчался надо
мной!
Но что? Под грозною Парнасскою скалою
Какое зрелище открылось предо мною?
В ужасной темноте пещерной глубины
Вражды и Зависти угрюмые сыны,
Возвышенных творцов Зоилы записные
Сидят – Бессмыслицы дружины боевые.
Далеко диких лир несется резкой вой,
Варяжские стихи визжит Варягов строй.
Смех общий им ответ; над мрачными
толпами
Во мгле два призрака склонилися
главами.
Один на груды сел и прозы и
стихов —
Тяжелые плоды полунощных трудов,
Усопших од, поэм забвенные могилы!
С улыбкой внемлет вой стопосложитель
хилый:
Пред ним растерзанный стенает
Тилимах;
Железное перо скрыпит в его перстах
И тянет за собой Гекзаметры сухие,
Спондеи жесткие и Дактилы тугие.
Ретивой Музою прославленный певец,
Гордись – ты Мевия надутый образец!
Но кто другой, в дыму безумного
куренья,
Стоит среди толпы друзей
непросвещенья?
Торжественной хвалы к нему несется
шум:
А он – он рифмою попрал и Вкус и Ум;
Ты ль это, слабое дитя чужих уроков,
Завистливый гордец, холодный
Сумароков,
Без силы, без огня, с посредственным
умом,
Предрассуждениям обязанный венцом
И с Пинда сброшенный и проклятый
Расином?
Ему ли, карлику, тягаться с
исполином?
Ему ль оспоривать тот лавровый венец,
В котором возблистал бессмертный наш
певец,
Веселье россиян, полунощное диво?..[8]
Нет! в тихой Лете он потонет
молчаливо,
Уж на челе его забвения печать,
Предбудущим векам что мог он
передать?
Страшилась Грация цинической свирели,
И персты грубые на лире костенели.
Пусть будет Мевием в речах
превознесен —
Явится Депрео, исчезнет Шапелен.
И что ж? всегда смешным останется
смешное;
Невежду пестует Невежество слепое.
Оно сокрыло их во мрачный свой приют;
Там прозу и стихи отважно все куют,
Там все враги Наук, все глухи – лишь
не немы,
Те слогом Никона печатают поэмы,
Одни славянских од громады громоздят,
Другие в бешеных Трагедиях хрипят,
Тот, верный своему мятежному союзу,
На сцену возведя зевающую Музу,
Бессмертных Гениев сорвать с Парнасса
мнит.
Рука содрогнулась, удар его скользит,
Вотще бросается с завистливым
кинжалом,
Куплетом ранен он, низвержен в прах
Журналом, —
При свистах Критики к собратьям он
бежит…
И маковый венец Феспису ими свит.
Все, руку положив на том
«Тилимахиды»,
Клянутся отомстить сотрудников обиды,
Волнуясь восстают неистовой толпой.
Беда, кто в свет рожден с чувствительной
душой!
Кто тайно мог пленить красавиц нежной
лирой,
Кто смело просвистал шутливою
сатирой,
Кто выражается правдивым языком,
И русской Глупости не хочет бить
челом!.
Он враг Отечества, он сеятель
разврата!
И речи сыплются дождем на сопостата.
И вы восстаньте же, Парнасские жрецы
Природой и трудом воспитанны певцы
В счастливой ереси и Вкуса и Ученья,
Разите дерзостных друзей
Непросвещенья.
Отмститель Гения, друг истинны, поэт!
Лиющая с небес и жизнь и вечный свет,
Стрелою гибели десница Аполлона
Сражает наконец ужасного Пифона.
Смотрите: поражен враждебными
стрелами,
С потухшим факелом, с недвижными
крылами
К вам Озерова дух взывает: други!
месть!..
Вам оскорбленный вкус, вам Знанья
дали весть —
Летите на врагов: и Феб и Музы с
вами!
Разите варваров кровавыми стихами;
Невежество, смирясь, потупит хладный
взор,
Спесивых риторов безграмотный собор…
Но вижу: возвещать нам истины опасно,
Уж Мевий на меня нахмурился ужасно,
И смертный приговор талантам
возгремел.
Гонения терпеть ужель и мой удел?
Что нужды? смело в даль,
дорогою прямою,
Ученью руку дав, поддержанный тобою,
Их злобы не страшусь; мне твердый
Карамзин,
Мне ты пример. Что крик безумных сих
дружин?
Пускай беседуют отверженные Феба;
Им прозы, ни стихов не послан дар от
неба.
Их слава – им же стыд; творенья –
смех уму;
И в тьме возникшие низвергнутся во
тьму.
|
