 Увеличить |
IX
Проводив Митю, Перовский позвал старосту Клима, белолицого,
благообразного и расторопного мужика с добрыми и умными глазами. Смеркалось.
Базиль расспросил Клима о ближайшем проезде на Смоленскую дорогу и на усовской
тройке, а далее на почтовых выехал мимо тонувших в ночной полумгле, на холмах и
в долинах, окрестных деревушек и сел.
Невдали от Новоселовки, при переезде через какой-то мост, он
спросил возницу, что за здания виднеются в темноте.
— Бородино, — ответил возница.
— Большое село?
— Да, сударь. Оттелева Митрий Миколаич добыл прошлый
год голубей… у отца Павла повсегда важнеющие…
Памятно впоследствии стало это село Перовскому и всей
России. Лошади мчались. «А она-то, моя владычица, мой рай! Что с нею? думал
Базиль, погруженный в мечты о последнем свидании с Авророй. — Да, наше
счастье прочно, ненарушимо… Как она любит, как предана мне!»
Грезы сменялись грезами. Перовский перебирал в уме свое
прошлое. Ему с живостью представилось его детство, богатое черниговское
поместье Почеп, огромный, выстроенный знаменитым Растрелли дом, возле дома —
спадавший к реке обширный сад и сам он, ребенком бегающий по этому саду в
рубашечке. Он вспоминал свою мать, Анну Михайловну, высокую, румяную, с черною
косой, чернобровую красавицу из должностных хозяина поместья. Он с нею и с
братьями жил в отдельном флигеле, невдали от большого дома. Здесь его учили грамоте.
В отроческие годы Базиля граф, владелец Почепа, лишь изредка
жил в большом доме. Дети Анны Михайловны в то время видели его только в церкви
или из окон флигеля, когда он с пышностью, провожаемый слугами, выезжал по
хозяйству или к соседям. Тенистые дороги сада, красивые беседки, клумбы цветов
и лабиринт из пирамидальных тополей, где мальчики, в отсутствие графа,
прятались, играя с детьми других должностных графа, — все это в
воспоминаниях Базиля невольно сливалось с слезами матери. Анна Михайловна нередко,
безмолвно поглядывая из окна флигеля на большой, то пустынный, то с приездом
графа ярко освещенный дом, обнимала детей и со вздохом говорила: «Соколы мои,
соколы! Что-то с вами будет?»
В памяти Перовского особенно сохранилось одно событие. То
была поездка его матери в какой-то отдаленный монастырь. Граф долго не приезжал
из Петербурга, где, как все говорили, он занимал важное место. Анна Михайловна
снарядилась, взяла с собой Васю и его старшего брата Льва и с ними в бричке, на
долгих, выехала на богомолье. Раскачиванье уложенной перинами и подушками
просторной брички, мерный бег тройки сытых, весело фыркающих саврасок,
раздольные поля, полные запахом цветущих трав, песни жаворонков, ночлеги в
хуторах, дремучий монастырский лес, оглашаемый у реки соловьиными свистами, и
долгое моление в старом, окуренном ладаном храме, где усталый Вася,
прикорнувшись за колонной, заснул, — все это ему вспоминалось живо, как и
радость матери по их возвращении домой.
Вскоре после их приезда в Почеп прибыл на летний отдых и
граф. На другой день по его водворении в Почепе Анну Михайловну и ее сыновей
позвали к нему в дом. Мальчиков принарядили и ввели в графский кабинет. Граф
сидел в лиловом бархатном халате, напудренный, красивый и величавый. Секретарь
кончил доклад и уносил бумаги.
— Молодцы! — сказал граф, посмотрев на черноглазых
мальчуганов, бойко прочитавших ему наизусть оду Державина, и расцеловал их.
Оправив на себе кружевной шарф и манжеты, он дал детям по
кошельку с дукатами и сказал:
— Это вам на орехи, в память вашего покойного отца; он
был мне верным другом и слугою. Я дал ему слово заботиться о вас, сиротах. Надо
учиться более; поедете в Москву.
Дети весело разглядывали кабинет, убранный редкими
картинами, охотничьими приборами, чучелами птиц, вазами и статуями. Стоявшая у
порога их мать отирала радостные слезы. Старшего из сыновей Анны Михайловны
увезли ранее, Васю — несколько позже. К нему приставили выписанного из чужих
краев гувернера и с ним отправили его в Москву, где сперва поместили в частном
пансионе, потом определили в университет.
Вася еще по девятому году в Почепе, от какого-то пьянчужки,
сельского писаря из семинаристов, узнал, что граф — его отец, но этого не
признает, так как очень знатен, живет возле царя в Петербурге и занимает там
место министра.
— Но разве министрам запрещено иметь детей? —
спросил писаря удивленный Вася.
— Дубина ты, стультус,[13] и
больше ничего; значит, что нельзя! — ответил сельский грамотей.
Проболтавшись об этом разговоре матери, Вася от нее услышал,
что граф будет очень гневаться и лишит их всех своих милостей, если они станут
рассказывать о родстве с ним. С той поры на вопросы товарищей и знакомых, кто
его отец, Перовский отвечал:
— Я — сирота с детства; мой отец, украинский хуторянин,
служил в Малороссии управляющим одного графа и давно умер…
Выдержав последний экзамен в университете, Вася написал о
том радостное письмо матери и с нетерпением собирался ехать к ней на родину,
где не был около семи лет. Ему рисовался Почеп, тенистый сад, дорогой флигель,
свобода. Но к нему на квартиру, где он жил с Ильей Тропининым, явился
незнакомый старичок чиновник, в сером фраке, с сахарною улыбочкой и хохолком на
голове, и, поздравив его от имени графа, объявил, что он, Перовский, милостью
высокого покровителя уже определен на службу в колонновожатые, то есть в
свитские, и что ввиду этого граф советует ему, дабы не потерять места, без
замедления ехать в Петербург. Чиновник вручил ему при этом нужную сумму на
обмундирование и на отъезд к месту служения и, откланиваясь, спросил, когда же
Василий Алексеевич располагает ехать, так как о том должно дать знать его
сиятельству. Базиль подумал и ответил:
— Через неделю.
Как ни уговаривал его Илья Тропинин обождать, еще
повеселиться, где-то охотиться и притом, в компании других кончивших ученье
студентов, варить жженку, Базиль в назначенное время оставил Москву. Он сгорал
нетерпением увидать Петербург и отца. «Теперь граф, наверное, признает
меня! — в трепетном восторге мыслил Базиль. — Я уже более не
почепский хуторянин, а получивший высшее образование офицер! Отец с гордостью,
если не даст еще мне своего имени и графского титула, о чем я, разумеется, и не
мечтаю, назовет меня, хоть наедине, хотя глаз на глаз, своим сыном… и у меня
будет отец… да какой еще отец! Как все хвалят высокие его дарования, любовь к
наукам и искусствам, честь и ум! Он снимет с меня запрет — хоть для наших
личных сношений… Я поселюсь у него, буду близко ежедневно видеть замечательного
государственного деятеля; я брошусь к нему, он прижмет меня к своей груди!»
Ожидания Базиля сбылись. Но граф-отец, вероятно, избегая до времени превратной
огласки и пересудов, не нашел еще возможным поселить у себя сына в Петербурге.
К Базилю в гостиницу, после первого радостного его свидания с отцом, когда он,
весь возбужденный, был наверху блаженства, явился тот же бывший в Москве
старичок чиновник, оказавшийся одним из служащих в домовой канцелярии графа,
ласково расспросил его, где он думает найти квартиру, доволен ли службой и
начальством и не нуждается ли еще в чем-либо приватном. Но тут же дал Базилю
понять, что недалекое, более утешительное будущее вполне зависит от двух
предметов: от его скромности вообще и от умолчания в особенности насчет
каких-либо его отношений к графу-министру. Базиль с болью в сердце объявил, что
беспрекословно преклоняется перед волею графа-отца. Его, по письму Ильи
Тропиннна, отыскал в Петербурге незадолго перед тем выпущенный из московских
кадет также в колонновожатые, двоюродный брат Ильи Дмитрий Николаевич Усов,
которого он изредка видел еще в Москве. Базиль сошелся с ним, полюбил его, как
и его родича Тропинина, и почти с ним не расставался. Когда минувшею весной
Перовский в Москве, на балу у Нелединских, увидел Аврору и первому Мите
высказал наполнившее его чувство к ней, Митя побледнел, потом вспыхнул и крепко
пожал ему руку.
— Слушай, Перовский! — сказал он ему. — Это
такая девушка, такая… если бы брат Илюша не был женат на ее родной сестре,
понимаешь ли?.. она была бы… я все отдал бы, все… Отец Ильи крестил меня, мы —
братья и по кресту… Еще на его свадьбе, год назад, я сообразил и все терзался…
А теперь охотно уступаю этот клад, это сокровище тебе… Илья тоже тебе поможет!
— Да с чего же ты взял, что это серьезно? —
удивился, также краснея, Базиль. — И что такое бальная встреча? Мало ли
кого мы встречаем…
— А вот увидишь, — произнес Митя, — я
убежден, попомни мое слово, — Аврора будет твоя.
Предсказание Мити сбылось. Базиль ехал в армию счастливым
женихом Авроры.
Из Можайска Базиль должен был взять почтовых и оттуда ехать
в главную квартиру Первой армии, в Вильну. Рассчитывая время, он боялся, что
Барклай-де-Толли мог уже оттуда двинуться к западной границе. Он вошел на
станцию, отыскал комнату смотрителя и, вручив последнему свою курьерскую
подорожную, потребовал лошадей. Смотритель вышел и опять возвратился.
— Лошади будут сейчас готовы, — сказал он как-то
смущенно, только вас здесь спрашивают какие-то господа… они только что
приехали.
— Кто? где они?
Смотритель указал на общую станционную комнату. Базиль вошел
туда. Освещенный тусклым огарком, с дивана встал высокий, тощий и желтолицый
господин в черной венгерке с серебряными пуговицами, Базиль отступил: перед ним
стоял «гусар смерти», эмигрант Жерамб. Сзади него виднелись двое незнакомых
штатских: юноша — в модном рединготе и пожилой — во фраке.
— Вы удивлены? — произнес по-французски
Жерамб, — я сам крайне смущен этою неожиданною встречей… Ехал вот с этими
господами в поместье одного из них, но узнал, что вы здесь… и потому…
— Что же вам нужно? — сухо спросил Базиль.
— Господин Перовский, вы понимаете, — продолжал с
дрожью в голосе Жерамб, — мы шли по одной дороге к честной, надеюсь, цели…
— О чести на этот счет предоставьте судить мне.
— Согласен… вы имели более успеха, я преклонился, был
готов отступить, даже отступил…
— Далее, далее! — вскрикнул, теряя терпение,
Базиль. Жерамб на миг остановился. Его впалые глаза сверкали, нижняя челюсть
вздрагивала, руки судорожно сжимались. Штатские молча поглядывали на пего.
— Вы понимаете, господин Перовский, — произнес
он, — два дня назад я вас видел рано утром с одною дамой… она еще не ваша,
но вы ее преследуете, ходите с нею наедине…
— Я не подозревал, что у нее такие добровольные,
непрошенные соглядатаи.
— Что вы этим хотите сказать? Я… требую…
Базиль смерил Жерамба глазами.
— Удовлетворения? — спросил он. — Дуэль?
— Именно… вы понимаете, между честными людьми…
— Где, здесь?
— Теперь же, без отлагательства.
— Но вы, полагаю, поймете: теперь война; притом у меня
здесь нет секундантов.
— Один из этих господ, — Жерамб указал на
юношу, — может быть в этом случае в вашем распоряжении.
— К незнакомым не обращаются с такими
предложениями, — ответил Базиль, — наконец, знайте: то моя невеста.
Жерамб захохотал. Базиль бросился к нему. Дверь отворилась.
В комнату вошли двое других проезжих: пожилой пехотный офицер и средних лет
военный доктор Миртов, знавший Базиля по Петербургу. Они также ехали в Первую
армию. Предупрежденные смотрителем, они вмешались в ссору и прекратили ее.
Базиль повторил Жерамбу, что он к его услугам. Дав ему свой адрес, он уплатил
смотрителю прогоны, поклонился и вышел на крыльцо. Красивый, полный и всегда
веселый доктор Миртов, уладив столкновение, старался успокоить взволнованного
Перовского.
— Охота вам расходовать силы и храбрость на этого
воплощенного мертвеца! — сказал он. — Впереди у нас столько живых
врагов. Базиль, пожав ему руку, сел в тележку.
— Не забудьте же, после войны! — крикнул ему с
крыльца все еще кипятившийся Жерамб.
— К вашим услугам, — ответил, кланяясь ему и
Миртову, Перовский. Телега помчалась. Прислушиваясь к колокольчику, Базиль с
замиранием сердца вспоминал свой отъезд из Москвы и прощание с Авророй. «А
этот, этот! — не унимался он. — Вздумал напугать, отнять ее у меня!
Нет, никто теперь нас не разлучит, никто».
|
