 Увеличить |
XVIII
Себастьяни спустился с седла, велел принять лошадь
Перовского и предложил ему подождать, пока он снесется с Мюратом. Базиль вошел
в пустую и едва освещенную с надворья избу. За окнами слышался говор, шум.
Подъезжали и отъезжали верховые. Какой-то высокий, с конским хвостом на каске,
француз сунулся было в избу, торопливо ища на ее полках и в шкафу, очевидно,
чего-либо съестного, и с ругательством удалился. Через полчаса в избу вошел
Себастьяни.
— Неаполитанский король занят, — сказал он, —
ранее утра он не может вас принять. Переночуйте здесь…
— Не могу, — ответил, теряя терпение,
Базиль, — меня ждут; я сюда привез приказания высшего начальства и обязан
немедленно возвратиться с отчетом… Не задерживайте меня…
— Понимаю вас… Только ночью, в такой темноте и при
неясности нашего обоюдного положения, вряд ли вы безопасно попадете к своим.
— Но разве я — пленный? — спросил, поборая досаду,
Базиль, — Вы, генерал, лучше других можете решить; вы видели, что я был
прислан к начальнику прошедшей здесь бригады.
— Полноте, молодой человек, успокойтесь! —
улыбнулся Себастьяни, садясь на скамью за стол, — даю вам честное слово
старого служаки, что рано утром вы увидите короля Мюрата и вслед за тем вас
бережно проведут на ваши аванпосты. А теперь закусим и отдохнем; мы все, не
правда ли, наморились, надо в том сознаться…
Вошедший адъютант внес и развязал покрытый пылью кожаный
чехол со съестным и флягою вина. Не евшему с утра Перовскому предложили белого
хлеба, ломоть сыру и стакан сотерна.
— Москва пуста, Москва оставлена жителями, —
произнес, закусывая, Себастьяни, — знаете ли вы это?
— Иначе и быть не могло, — отвечал Базиль.
— Но наш император завтра входит в ваш Кремль,
поселяется во дворце царей… Этого вы не ждали?
— Наша армия не разбита, цела…
— О, если бы ваш государь протянул нам руку! Он и
Наполеон стали бы владетелями мира. Мы доказали бы коварной Англии, пошли бы на
Индию… Впрочем, пора спать, — прибавил Себастьяни, видя, что Базиль не
дотрагивается до еды и ему не отвечает. Перовского провели через сени в другую
комнату, уже наполненную лежавшими вповалку штабными и ординарцами. Он
разостлал свою шинель и, подсунув под голову шляпу, не снимая шпаги, лег в
углу. При свете факелов, еще горевших на дворе, он увидел в избе, у окна,
молодого французского офицера замечательной красоты. Черноволосый и бледный, с
подвязанною рукою и с головой, обмотанною окровавленным платком, этот офицер
сидел, согнувшись, на скамье и разговаривал с кем-то в разбитое окно. Он не заметил,
как в потемках вошел и лег Базиль.
— Мне, представьте, однажды удалось видеть его в
красной с золотом бархатной тоге консула! — говорил по-французски, но с
иностранным акцентом голос за окном. — Как он был хорош! Здесь он,
разумеется, явится в небывалом ореоле, в одеянии древних царей.
— Но увидим ли мы свою родину? — возразил тихим,
упавшим голосом раненый офицер. — Отец мне пишет из Макона — налоги
страшно растут, все давят; у сестры отняли последнюю корову, а у сестры шестеро
детей…
— Великий человек, — продолжал голос за
окном, — сказал недаром, что эта дикая страна увлечена роком. Вспомните
мое слово, он здесь освободит рабов, возродит Польшу, устроит герцогства
Смоленское, Виленское, Петербургское… Будут новые герцоги, вице-короли… Он раздаст
здешние уделы генералам, а Польшу своему брату Жерому.
— Ох, но вы — не генерал; ваши земляки храбры, не
спорю, но армия Кутузова еще цела, а фортуна слепа, — ответил раненый,
припадая от боли плечом к окну.
— Вы намекаете на случайности, — произнес голос за
окном, — а забыли изречение нового Цезаря: «Le boulet, que me tuera, n'est
pas encore fondu».[27] Великий
человек должен жить и будеть жить долго, воюя по-рыцарски, за угнетенных… Ведь
Рига уже взята, Макдональд, по слухам, в Петербурге… Не верите? Если же и этого
будет мало, уже выпущено на миллионы фальшивых ассигнаций, найдут и выдвинут
нового самозванца… народ и без того толкует, что жив и покойный царь Павел…
Раненый более не отвечал. В комнате стихло. Факелы за окном
погасли. «Неужели все это правда? — думал в темноте Базиль. Неужели
просвещенный народ и этот гений, этот недавний мой кумир, пойдут на такие меры?
Быть не может! Это выдумка, бред раздраженных бородинскою неудачею мечтателей и
хвастунов». Перовский долго не мог заснуть. Ему пришла было в голову мысль
незаметно, впотьмах, выйти из избы, достигнуть леса и бежать; он даже встал и
начал пробираться через спавших в избе, но, расслышав вблизи оклики часовых,
снова лег на шинель и крепко заснул. Загремел зоревой барабан. Все проснулись.
Начинался рассвет тихого и теплого, чисто летнего дня. Себастьяни сдержал слово
и с своим адъютантом послал Перовского к Мюрату.
Итальянский король провел ночь уже в Москве. Перовский и его
проводник верхом направились в Замоскворечье, где, как им сказали, была
квартира Мюрата. На Пятницкой, у церкви Климента, Базиль стал искать глазами и
узнал дом, с зелеными ставнями и с вышкой, матери Квашнина. Возле этого дома
толпились оборванные французские солдаты, таща из ворот мебель и разный хлам. В
раскрытые окна виднелись потные и красные, в касках и расстегнутых мундирах,
другие солдаты, расхаживавшие по комнатам и горланившие из окон тем, кто стоял
на улице. «Неужели грабеж?.. Бедный Квашнин!» — подумал с изумлением Базиль,
видя, как приземистый и малосильный, с кривыми ногами и орлиным носом,
французский пехотинец, отмахиваясь от товарищей, с налитым кровью лицом тащил
увесистый узел женского платья и белья, приговаривая: «Это для моей красавицы,
это в Париж!»[28] Проехав
далее, проводник Базиля узнал от встречного офицера, что штаб-квартира Мюрата
не в Замоскворечье, а у Новых рядов, на Вшивой горке. Перовский и адъютант
повернули назад и скоро подъехали к обширному двору золотопромышленника и
заводчика Баташова. У въезда в ворота стояли конные часовые; в глубине двора, у
парадного подъезда, был расположен почетный караул. На крыше двухъярусного дома
развевался королевский, красный с зеленым, штандарт. В саду виднелись разбитые
палатки, ружья в козлах и у кольев нерасседланные лошади, бродившие по траве и
еще не уничтоженным цветникам. На площадке крыльца толпились генералы,
чиновники и ординарцы. Все чего-то как бы ждали. У нижней ступени, в замаранном
синем фраке, в белом жабо и со шляпой в руках, стоял, кланяясь и чуть не плача,
седой толстяк.
— Что он там городит?[29] —
крикнул с досадой, не понимая его, дежурный генерал, к которому толстяк,
размахивая руками, обращался с какою-то просьбой.
— Вот русский офицер, — поспешил указать генералу
на Перовского подъехавший адъютант Себастьяни, — он прислан сюда к его
величеству.
— А, тем лучше! — обратился генерал к
Перовскому. — Не откажите объяснить, о чем просит этот старик.
Проситель оказался главным баташовским приказчиком и
дворецким.
— Что вам угодно? — спросил его Базиль, не слезая
с коня. Говорите, я им переведу.
— Батюшка ты наш, кормилец православный! —
вскрикнул, крестясь, обрадованный толстяк. — Вы тоже, значит, пленный, как
и мы?
— Нет, не пленный, — покраснев, резко ответил
Базиль. — Видите, я при шпаге, следовательно, на свободе… В чем дело?
— Да что, сударь, я — здешний дворецкий, Максим Соков…
Налетели эти, нечистый их возьми, точно звери; тридцать одних генералов, с
ихним этим королем, и у нас стали с вечера, — произнес дворецкий, утирая
жирное лицо. — Видим — сила, ничего не поделаешь! Ну, приготовили мы им сытный
ужин; все как есть пекарни и калачни обегали — белого хлеба нет, один черный,
самому королю всего чвертку белой сайки добыли у ребят. И озлились они на
черный хлеб, и пошло… Всяк генерал, какой ни на есть, требует себе мягкой
постели и особую опочивальню. А где их взять?
Максим с суровым упреком поглядел на французов.
— Король изволил откушать в гостиной и лег в господской
спальне, — продолжал он, — прочих мы уложили в столовой, в зале и в
угольной. И того мало: не хотят диванов и кушеток, подавай им барские перины и
подушки, а наших холопских не хотят, швыряют… Всю ночь напролет горели свечи в
люстрах и в кенкетах… нас же, сударь, верите ли, как кошек за хвост тягали туда
и сюда… Убыток и разор! А нынче утром, доложу вашей чести, как этот генералитет
и вся чиновная орава проснулись разом, — в доме, в музыкантском флигеле, в
оранжереях и в людской, — один требует чаю, другой кричит, — закуски,
водки, бургонского, шампанского… Так сбили с ног, хоть в воду! Базиль перевел
жалобы дворецкого.
— Oui, du champagne![30] —
весело улыбнувшись, подтвердил один из штабных. — Но что же ему нужно?
— Баб тоже, ваше благородие, сильно обижали на кухне и
в саду, продолжал, еще более укоризненно поглядывая на французов,
дворецкий. — те подняли крик. Сегодня же, смею доложить, — и вы им,
сударь, это беспременно переведите, — их солдаты отняли у стряпух не токмо
готовый, но даже недопеченный хлеб… Где это видано? А какой-то их офицер,
фертик такой, чумазенький — о, я его узнаю! — пришел это с их конюхами,
прямо отбил замок у каретника, запряг в господскую венскую коляску наших же
серых рысаков и поехал в ней, не спросясь… Еще и вовсе, пожалуй, стянет… Им,
озорникам, что?.. У иного всего добра — штопаный мундирчик да рваные
панталошки, а с меня барин спросит… скажет: «Так-то ты, Соков, глядел?..»
Перовский перевел и эти жалобы.
|
