 Увеличить |
XIV
Вечером двадцать пятого августа, накануне Бородинского боя,
главная квартира князя Кутузова находилась на Михайловской мызе, при деревушке
Астафьевых, Татариновой, в четырех верстах от Бородина. Здесь под ночлег
старого фельдмаршала был отведен брошенный хозяевами небольшой, в один этаж, но
весьма удобный господский дом. Ручей Стопец, впадающий в реку Колочу у
Бородина, отделял Татариново и Михайловскую мызу от лесистых высот, на которых
командир правого крыла армии Милорадович расположил для предстоящей битвы свои
отряды. Отсюда в сумерках влево за ручьем у деревни Горок виднелись на холмах
огражденные завалами батареи, а невдали от них белели палатки пехоты, егерей и
артиллерии Багговута. Далее, вправо, из-за березового леса поднимались дымки с
костров драгунов, гусаров и уланов Уварова, спрятанных в запасе у склонов к
соседней Москве-реке. Прямо против Татаринова и Михайловской мызы, в полуверсте
за ручьем, на пригорке, среди просеки, виднелись коновязи и слышался говор
казачьих полков Платова. Была тихая, несколько сырая и холодная погода. Солнце зашло,
но сумерки еще не сгустились.
Перовский, состоявший с его прибытия в армию Барклая в
колонновожатых правого крыла этой армии, при отряде генерала Багговута, только
что подъехал с бивака второго пехотного корпуса, у Колочи, в деревню Горки, где
с двумя другими свитскими офицерами и штабным доктором прохаживался по выгону у
небольшой крайней избы. В этой избе была квартира командира правого крыла
Милорадовича, который теперь совещался с приглашенными к нему Уваровым и
Багговутом. Казаки поодаль держали под уздцы оседланных генеральских и свитских
лошадей. Офицеры, прохаживаясь, не спускали глаз с окон и двери избы. Перовский
в небольшую зрительную трубку посматривал на голубоватые очертания
возвышенностей за Колочей.
— Итак, мы стали наконец, стоим, и, кажется,
твердо! — сказал, пожимая плечами худой высокий и пожилой офицер в старом
мешковатом мундире. — Конец отступлениям.
— Ну конец ли еще, бог весть, — возразил другой
офицер, помоложе.
— Разумеется, — продолжал первый. — Князь, вы
слышали, бесповоротно решил завтра принять генеральную баталию…
— Что же? — произнес второй офицер, недавно
переведенный в штаб. — Как вы к этому относитесь?
— Исполним веления долга, — ответил первый,
сосредоточенно-важно глядя перед собой. — Мне что? Была забота о семье… а
теперь жена успокоилась; представьте, пишет из Твери, что какие-то странники
напророчили заключение мира ко дню Михаила, к Князевым именинам.
— Так-то так, — проговорил приятным, мягким
голосом доктор, полный, румяный и красивый мужчина средних лет, в опрятном
мундире и треуголке, — мир миром, когда-нибудь придет, а завтра
недосчитаемся многих.
— На то воля божья, — тихо сказал пожилой
офицер. — Веет крыло смерти, как говорит Фингал, но не всех оно задевает.
— И что неприятно, — продолжал доктор, — во
всем непорядок; загремят сотни пушек, а у нас — не говорю уже о недостатке
кирок для батарей, даже лопат, — ополченцы наполовину без работы; в
госпиталях ни носилок, ни корпии, ни бинтов…Палатки в дырьях. Каково больным
спать на сырой земле и в болотах? А ночью холод. Хочу вот опять все передать
генералу.
Пожилой офицер досадливо покачал головой. Он, начитанный,
любивший поэзию и скромный, все это отлично знал и терпеливо сносил; но также
знал он и то, что неженка и любитель всего прекрасного и приятного, доктор Миртов
умудрился в походе не только возить с собой на вьюке небольшую, отлично
приспособленную для себя палатку, но при ней даже удобную постель с мягкою
периной и теплым, стеганным на вате одеялом.
— Что вы это все смотрите за реку? — спросил
пожилой офицер Перовского. — Не двигаются ли французы?
— Нет, там спокойно, — ответил Базиль, — но
вправо от Бородина, я помню, была одна усадьба… Три месяца назад я из нее уехал
в армию. И странно: внизу, у реки, вон, виден поселок, а выше его, на горе,
стоял еще дом, были разные службы и мельница. Теперь смотрю — и их не вижу.
— Вероятно, их снесли, — сказал пожилой
офицер, — эта гора — под выстрелами наших батарей; часть Семеновки сзади
нас, слышно, тоже для чего-то сломали. Возьмите мою трубку, — прибавил
офицер, снимая с перевязи длинную раздвижную трубку, — моя из Вены, от
Корта… все увидите как на ладони.
Перовский навел поданную трубку за реку, отыскивая взгорье,
на котором, как он помнил, стояла новоселовская усадьба Усовых. Перед его
глазами, в туманной полумгле, мелькали неопределенные очерки оврагов, лесных
порослей и холмов. Знакомой усадьбы он не находил. Дверь избы в эту минуту
отворилась. На ее пороге показались стройный Уваров и рыжий, в веснушках и
бакенбардах, Багговут. Доктор подошел к последнему, рапортуя о недостатке
лечебных припасов. Багговут выслушал его и сказал по-французски Уварову:
— Вот, как видите, одна и та же песня, и ничего не
поделаешь. Он набросал несколько строк на клочке бумаги, вырванном из записной
книжки, свернул этот клочок и усталыми глазами посмотрел на стоявших перед ним
колонновожатых.
— Синтянин, — обратился он к пожилому
офицеру, — доставьте это графу Бенигсену; если не будет письменного,
привезите словесный ответ.
Синтянин взял обратно от Перовского зрительную трубку,
бережно вложил ее в замшевый на перевязи чехол, сел на лошадь и, сгорбившись,
направился большой дорогой за Стопец. Уваров и Багговут поехали обратно к своим
бивакам. Перовский и доктор Миртов сопровождали Багговута. Становилось темно.
Узкая дорожка с холма от Горок спускалась в мелкий березняк; далее она опять
шла по взгорью и невдали от лагеря упиралась в довольно крутой, безлесный
овраг. Всадники шагом миновали березняк и, подъехав к оврагу, увидели за ним
огни своих биваков. Перовский думал о тяжкой ране Мити Усова, о их недавних
обоюдных мечтах жениться в этом августе и о предстоящем назавтра сражении.
— Скажите, вы боитесь смерти? думаете о ней? —
спросил Миртов Перовского, когда они стали выбираться из оврага.
— Бояться не боюсь, — ответил Базиль, — а
думаю иногда, особенно, признаться, теперь.
— Еще бы, вы так смело тогда на станции в Можайске
приняли вызов на дуэль этого француза. Я же рассуждаю так, — произнес
певучим, спокойным голосом доктор, — смерть — это во всяком случае
неприятная неожиданность; но если она придет мгновенно, от паралича или,
положим, от тяжкой раны в сердце или в голову, как это бывает в сражении, чего
тут бояться? Пуля или ядро свистнет и баста, не опомнишься. Ел, пил, спал,
курил и мечтал; нежданная разделка — и конец. Был Миртов — и нет Миртова…
Доктор тихо засмеялся.
— Мужайтесь, — продолжал он, — тяжела и
противна смерть не от пули или ядра, а от скверной, бессильной старости или
когда, положим, подцепит гнилая горячка; дома ли, в походном ли госпитале, тут
одно только мучение — бессонница, бред и ужас, ужас ожиданий, особенно нашему
брату — врачу, все это отлично понимающему как свои пять пальцев… вот что гадко
и тяжело… Всадники приблизились к опушке леса, за которой расстилался лагерь.
— Не место, разумеется, в ожидании боя думать о
другом, — сказал Базиль, нагинаясь в темноте от ветвей березы, мимо
которой они ехали, — но не могу не заметить: громадное большинство умирает
именно, как вы говорите, мучась медленно и с сознанием, от разных болезней,
старости, нищеты и других зол.
— Что до меня, — сказал доктор, — странное у
меня предчувствие… Представьте, мне почему-то все кажется, что я умру не иначе
как еще через двадцать лет, и непременно почему-то в Москве и в Английском
клубе… Да, — прибавил он, смеясь, — в клубе, после вкусного обеда.
Грешный человек, люблю поесть… Так вот, именно после обеда и от паралича. Трах
— и кончено… Сверкнут в глазах, знаете, такие вот звездочки, потом приятный
туман… что это? а ничего… был Миртов — и нет Миртова… Не хотите ли, кстати, в
мою палатку? Разденетесь, протянетесь и выспитесь; у меня походный чайничек и
ром, угощу пуншиком. Не мешает перед битвой.
— Нет, благодарю, — ответил Перовский, — надо
к генералу; вряд ли скоро отпустит.
— Еще слово. Видели вы давеча майора Синтянина? —
спросил доктор. — Угадайте, какая меня преследует мысль?
— Не знаю.
— Вы, разумеется, обратили внимание, какой он
задумчивый и скучный. Ну-с, мне, представьте, все кажется, что он завтра
опередит всех нас… трах — и нет его, — шутил на расставанье доктор.
Добравшись за полночь до общей штабной палатки, Базиль нашел
своего денщика, велел ему пораньше навьючить коня, улегся, не раздеваясь, на
клочке сена в своем углу и долго не мог заснуть. Лагерь также еще бодрствовал.
Солдаты, осмотрев и почистив с вечера оружие, амуницию и лошадей, молились,
укладывали свои узлы или сидели кучками у потухавших костров, изредка
перекидываясь словом и поглядывая на небо, скоро ли рассвет. Из-под откинутой
части палатки Перовскому виднелся край хмурого, беззвездного неба, а вдали, за
рекой, неприятельский лагерь, на несколько верст обозначенный линией
непрерывных бивачных огней. Базиль думал об этой роковой холмистой долине, на
которой, теперь, в ожидании близкого утра, стояла стотысячная русская армия в
двух-трех верстах против такой же стотысячной французской армии. Тысяча орудий
готовились с той и с другой стороны осыпать ядрами и картечью эту равнину и
этих стоявших друг перед другом людей. Базиль усиливался решить, кто же был
виновником всего этого, кто вызвал и привел сюда эти армии? Мучительно напрягая
мысли, он наконец забылся крепким, предрассветным сном.
Было шесть часов утра. Гулко грохнула в туманном воздухе,
против русского левого крыла, первая французская пушка. На ее звук раздался
условный выстрел против правого русского крыла — и разом загремели сотни пушек
с обеих сторон. Перовский вскочил, выбежал из палатки и несколько секунд не мог
понять развернувшейся перед ним картины. Вдали и вблизи бухали с позиций
орудия. Солдаты корпуса Багговута строились, между их рядов куда-то скакали
адъютанты. Сев на подведеиного коня, Базиль поспешил за ними. Слева, на
низменности, у Бородина, трещала ружейная перестрелка. Туда, к мосту, бежала
пехотная колонна. Через нее, с нашей небольшой батареи у Горок, стреляли в
кого-то по ту сторону Колочи. Багговут, на сером, красивом и рослом коне,
стоял, сумрачный и подтянутый, впереди всего корпуса, глядя за реку в
зрительную трубку. От Михайловской мызы к Горкам на гнедом горбоносом,
невысоком коне несся в облаке пыли, окруженный своей свитой, Кутузов.
Прошла всем известная первая половина грозного Бородинского
боя. Издав накануне воззвание к своим «королям, генералам и солдатам», Наполеон
с утра до полудня всеми силами обрушился на центр и на левое крыло русских. Он
теснил и поражал отряды Барклая и Багратиона. На смену гибнувших русских полков
выдвигались новые русские полки. Даву, Ней и Мюрат атаковали Багратионовы флеши
и Семеновские высоты. Они переходили из рук в руки. Флеши и Семеновское были
взяты. Вице-король повел войска на курганную батарею Раевского. После
кровопролитных схваток батарея была взята. На ней, к ужасу русских, взвился
французский флаг. Наша линия была прорвана. Кутузов узнал об этом, стоя с
Бенигсеном на бугре, в Горках, невдали от той самой избы, где накануне у
Милорадовича было совещание. Князь послал к кургану начальника штаба Первой
армии генерала Ермолова. Ермолов спас батарею. В то же время Багговуту, к
счастью его отряда, было ведено сделать фланговое движение, в подкрепление
нашего левого крыла. Багговут повел свои колонны проселочною дорогой, вдоль
Хоромовского ручья, между Князьковом и Михайлов-скою мызой. Французские ядра
перелетали через головы этого отряда, попадая в лес за Князьковом. Багговут,
подозвав Перовского, приказал ему отправиться к этому лесу и вывести из него
расположенные там перевязочные пункты — далее к Михайловской мызе и к
Татаринову. Перовский поднялся от Хоромовской ложбины и открытым косогором
поскакал к лесу. Грохот адской пальбы стоял в его ушах. Несколько раз слыша над
собою полет ядер, он ожидал мгновения, когда одно из них настигнет его и убьет
наповал. «Был Перовский — и нет Перовского», — мыслил он. Шпоря с нервным
трепетом коня, Базиль домчался к опушке леса, где увидел ближний перевязочный
пункт. Отдав приказание сниматься, он было направился далее, но на несколько
мгновений замедлил. Перед ним были две тропинки, налево и направо, и он искал
глазами кого-нибудь, чтобы спросить, как ближе проехать к перевязочному пункту
доктора Гиршфельдта. У входа в одну из операционных палаток он узнал стоявшего
перед нею, в окровавленном фартуке, Миртова. Усталый и потный, с растрепанными
волосами, но, как всегда, веселый и в духе, доктор, очевидно, только что кончил
трудную операцию и вышел на мгновение покурить и подышать свежим воздухом.
— Вам к Гиршфельдту? — спросил Миртов, увидя
Перовского.
— Да-с, к нему, — ответил, подбирая повод,
Базиль, — как туда проехать?
Доктор, продолжая курить, подошел к чьей-то рослой и
красивой гнедой лошади, стоявшей в седле невдали от палатки, погладил ее
красною от крови рукой и этою же испачканною рукою указал Перовскому направо.
— Счастливого пути! — сказал он. — Что же до
нас, будьте спокойны, мигом снимемся и все перейдем… Видите, уже вьючат фуры. А
эта, — указал он Базилю на лошадь, — потеряла, голубушка, хозяина;
сейчас вынули у него осколок гранаты из спины; вряд ли останется жив. Еще,
извините, слово… Федору Богдановичу скажите, чтобы воротил мой запасной
инструмент, — оказывается, нужен. А мы с вами, не забудьте, через двадцать
лет в московском клубе, если вас не подцепит пуля того вашего француза,
Жерамба…
«Удивительное спокойствие! Шутит среди такого ада!» —
подумал Перовский, отъезжая под гул и грохот выстрелов, несшихся теперь через
отбитую нами курганную батарею. Перевязочный пункт снимался. Солдаты и
фельдшера вьючили телеги, двигались фуры с перевязанными ранеными. Вдруг над
опушкой что-то зазвенело, гулко и грозно сверля воздух. Перовский невольно
вздрогнул и склонился, ухватясь за шею коня. В нескольких десятках шагов, сзади
него, раздался страшный треск и взрыв. Послышались крики ужаса. Базиль
оглянулся. Густой столб дыма и песку поднимался над мостом, где он за мгновение
назад стоял. Операционная палатка Миртова была разметана в клочки. Ее сменила
какая-то безобразно-желтая дымившаяся яма. Рослый гнедой конь, стоявший у
палатки, был опрокинут и судорожно бился, дергая в воздухе ногами. А под ним
громко стонало, придавленное им к земле, что-то жалкое и беспомощное. Несколько
обожженных взрывом и осыпанных песком солдат испуганно усиливались приподнять
лошадь, чтоб освободить из-под нее придавленного человека. Базиль подъехал
ближе и увидел разорванную одежду и белое, торчавшее из-за солдатских сапог
колено, из которого фонтаном била кровь. Он бросился на помощь солдатам. Те в
это время придерживали верхнюю часть туловища раненого, вытащенного ими из-под
лошади. Перовский узнал Миртова.
— Голубчики, голубчики, — путавшимся языком
твердил мертвенно-бледный доктор, с ужасом глядя красивыми, потухавшими глазами
на окровавленные клочья, бывшие на месте его ног, бинтов… Егоров… перевязку…
Миртов, не договорив, упал в обморок. Подбежавший фельдшер
Егоров, присев к земле, перевязывал ему дрожащими руками вскрытые артерии.
— Кончился? — спросил вполголоса Перовский,
нагнувшись к нему.
— Какое, промучится еще, сердечный… а уж где жить!
Носилки! обратился фельдшер к солдатам. Перовский поскакал к другому
перевязочному пункту. Была снова атакована батарея Раевского. Наполеон двинул
на нее молодую гвардию и резервы. Нападение Уварова на левое крыло французов
остановило было эти атаки. Но к французам подходили новые и новые подкрепления.
Курганная батарея была опять занята французами. «Смотрите, смотрите, —
сказал кто-то возле Перовского, указывая с высоты, где стояли колонны
Багговута, — это Наполеон!» Базиль направил туда подзорную трубу и впервые
в жизни увидел Наполеона, скакавшего, с огромною свитой, на белом коне, от
Семеновского к занятому французами редуту Раевского. Все ждали грозного
наступления старой французской гвардии. Наполеон на это не решился.
К шести часам вечера бой стал затихать на всех позициях и
кончился. К светлейшему в Горки, где он был во время боя, прискакал, как узнали
в войсках, флигель-адъютант Вольцоген с донесением, что неприятель занял все
главные пункты нашей позиции и что наши войска в совершенном расстройстве.
— Это неправда, — громко, при всех, возразил ему
светлейший, ход сражения известен мне одному в точности. Неприятель отражен на
всех пунктах, и завтра мы его погоним обратно из священной Русской земли.
Стемнело. Кутузов к ночи переехал в дом Михайловской мызы.
Окна этого дома были снова ярко освещены. В них виднелись денщики, разносившие
чай, и лица адъютантов. В полночь к князю собрались оставшиеся в живых
командиры частей, расположившихся невдали от мызы. Здесь был, с двумя-тремя из
своих штабных, и генерал Багговут. Взвод кавалергардов охранял двор и усадьбу.
Адъютанты и ординарцы фельдмаршала, беседуя с подъезжавшими офицерами,
толпились у крыльца. Разложенный на площадке перед домом костер освещал старые
липы и березы вокруг двора, ягодный сад, пруд невдали от дома, готовую
фельдъегерскую тройку за двором и невысокое крылечко с входившими и сходившими
по нем. Стоя с другими у этого крыльца, Перовский видел бледное и хмурое лицо
графа Толя, медленно, нервною поступью поднявшегося по крыльцу после вечернего
объезда наших линий. Он разглядел и черную, курчавую голову героя дня,
Ермолова, который после доклада Толя с досадой крикнул в окно: «Фельдъегеря!»
Тройка подъехала. Из сеней, с сумкой через плечо, вышел сгорбленный, пожилой
офицер. Базиль обрадовался, увидя его; то был Синтянин.
— Куда, куда? — заговорили офицеры.
— В Петербург, — ответил, крестясь,
Синтянин, — с донесением.
Тогда же все узнали, что князь Кутузов, выслушав графа Толя,
дал предписание русской армии отступать за Можайск, к Москве. Наутро Перовский
получил приказание состоять при Милорадовиче.
|
