 Увеличить |
XLII
Одетый мелким хуторянином, в бешмете на заячьем меху и в
черной барашковой литовской шапке, ординарец Фигнера был — Аврора Крамалина.
Сперва скитание в оставленной французами Москве, потом почти четырехнедельное
пребывание в партизанском отряде сильно изменили Аврору. С коротко остриженными
волосами и обветренным лицом, в казацком чекмене или в артиллерийском шпенцере,
с пистолетом за поясом и в высоких сапогах, она походила на молоденького,
только что выпущенного в армию кадета. Фигнер, щадя и оберегая вверенную ему
Сеславиным Аврору, тщательно скрывал ее, известные ему, происхождение и пол и,
ссылаясь на молодость и слабые силы принятого им юнкера, почти не отпускал ее
от себя. Офицеры сперва звали новобранца — Крама-лин, а потом, со слов казаков,
просто — Крам. Иные из них, в начале знакомства, стали было трунить над новым
товарищем, говоря о нем: «Какой это воин? красная девочка!» Но Фигнер, намекнув
на высокое родство и связи новобранца, так осадил насмешников, что все их
остроты прекратились, и на юнкера никто уже не обращал особого внимания. Состоя
в ординарцах у Фигнера, Аврора почти не сходила с коня. Все удивлялись ее
неутомимому усердию к службе. Голодная, иззябшая, являясь с разведками и почти
не отдохнув, она в постоянном, непонятном ей самой, лихорадочном возбуждении
всегда была готова скакать с новым поручением.
Одно ее смущало: холодная, почти зверская жестокость ее
командира с попавшими в его руки пленными. Тихий с виду и, казалось, добрый,
Фигнер на ее глазах, любезно-мягко шутя и даже угощая голодных, достававшихся
ему в добычу пленных, внимательно расспрашивал их о том, что ему было нужно,
пересыпая шутками, записывал их показания и затем беспощадно их расстреливал.
Однажды, — Аврора в особенности не могла этого забыть, — он
собственноручно после такого допроса пристрелил из пистолета одного за другим
пятерых моливших его о пощаде пленных.
— Зачем такая жестокость? — решилась тогда, не
стерпев, спросить своего командира Аврора.
— Слушайте, Крам, — ответил он, ероша космы своих
волос, — зачем же я буду их оставлять? ни богу свечка, ни черту кочерга!
все равно перемерзли бы… не таскать же за собой…
Авроре у ошмянского постоялого двора, при виде жалобно
жавшихся друг к другу с обернутыми тряпьем лицами и ногами итальянских солдат,
вспомнилась другая сцена. За два дня перед тем Фигнер, с частью своей партии,
также отлучился для особой разведки к местечку Сморгони. Возвратясь к
остальным, он рассказал, что и как им сделано.
— Представь, — обратился он к гусарскому
ротмистру, бывшему в его отряде, — только что мы выглянули из-за кустов,
видим, у мельницы французская подвода с больными и ранеными, — очевидно,
обломалась, отстала от своего обоза, и при ней такой солидный и важный, в
густых эполетах, французский штаб-офицер… Мы вторые сутки брели лесом, без
дорог, измучились, проголодались и вдруг что же увидели? собачьи дети преспокойно
развели костер и варят рисовую кашу. Ну, я их, разумеется, и потревожил; смял с
налета, всех перевязал и начал укорять; такие вы, сякие, говорю, пришли к нам и
еще хвалитесь просвещением, такие, мол, у вас писатели Бомарше, Вольтер… а сами
что наделали у нас? Их командир, в эполетах, вмешался и так заносчиво и гордо
стал возражать. Ну, я не вытерпел и был принужден, разложив на снегу попонку,
предварительно предать его телесному наказанию.
— Предварительно? — спросил ротмистр. — А
после? что ты с ними сделал и куда их сбыл?
Фигнер на это молча сделал рукой такой знак, что Аврора
вздрогнула и тогда же решила, при первом удобном случае, опять проситься
обратно к Сеславину. Как она ни была возбуждена и вследствие того постоянно
точно приподнята над всем, что видела и слышала, она не могла вынести жестоких
выходок Фигнера. Более же всего Авроре остался памятен один случай в
окрестностях Рославля. Фигнеру от начальства было приказано, ввиду начавшейся
тогда оттепели, собрать и сжечь валявшиеся у этого города трупы лошадей и
убитых и замерзших французов. Он, дав отдых своей команде, поручил это дело
находившимся в его Отряде калмыкам и киргизам. Те стащили трупы в кучи,
переложили их соломой и стали поджигать. Ряд страшных костров задымился и
запылал по сторонам дороги. В это время из деревушки, близ Рославля, ехала в
Смоленск проведать о своем томившемся там в плену муже помещица Микешина. Ее
возок поравнялся с одною из приготовленных куч. Калмыки уже поджигали солому.
Путница видела, как огонь быстро побежал кверху по соломе. Вдруг послышался
голос кучера: «Матушка, Анна Дмитриевна! гляньте… жгут живых людей!» Микешина
выглянула из возка и увидела, что солома наверху кучи приподнялась и сквозь нее
сперва просунулась, судорожно двигаясь, живая рука, потом обезумевшее от ужаса
живое лицо. Подозвав калмыков, поджигавших кучи, Микешина со слезами стала
молить их спасти несчастного француза и за червонец купила его у них. Они
вытащили несчастного из кучи и положили к ней в ноги. Возок поехал обратно, в
деревушку Микешиных Платоново. Фигнер узнал о сердоболии калмыков. Он подозвал
своего ординарца.
— Скачите, Крам, за возком, — сказал он
Авроре, — остановите его и предложите этой почтенной госпоже возвратить
спасенного ею мертвеца.
— Но, господин штаб-ротмистр, — ответила Аврора, —
этот мертвый ожил.
— Не рассуждайте, юнкер! — строго объявил
Фигнер. — Великодушие хорошо, но не здесь; я вам приказываю.
Аврора видела, каким блеском сверкнули серые глаза Фигнера,
и более не возражала. «Я его брошу, брошу этого жестокосердого», думала она,
догоняя возок. Настигнув его, она окликнула кучера. Возок остановился.
— Сударыня, — сказала Аврора, нагнувшись к окну
возка, начальник здешних партизанов Фигнер просит вас возвратить взятого вами
пленного.
Из-под полости, со дна возка приподнялась страшно исхудалая,
с отмороженным лицом, жалкая фигура. Мертвенно-тусклые, впалые глаза с мольбой
устремились на Аврору.
— О господин, господин… во имя бога, пощадите! —
прохрипел француз. — Мне не жить… но не мучьте, дайте мне умереть
спокойно, дайте молиться за русских, моих спасителей.
Эти глаза и этот голос поразили Аврору. Она едва усидела на
коне. Пленный не узнал ее. Она его узнала: то был ее недавний поклонник, взятый
соотечественниками в плен, эмигрант Жерамб. Аврора молча повернула коня, хлестнула
его и поскакала обратно к биваку, «Ну, что же? где выкупленный мертвец»? —
спросил ее, улыбаясь, Фигнер. «Он вторично умер», — ответила, не глядя на
него, Аврора.
Об этом Аврора вспомнила, пробираясь под лай цепного пса к
рабочей избе постоялого двора. Она остановилась под сараем, в глубине двора.
Здесь, впотьмах, она услышала разговор двух французских офицеров кавалерийского
пикета, наблюдавших за своими солдатами, которые среди двора поили у колодца
лошадей.
— Ну, страна, отверженная богом, — сказал один из
них, — не верилось прежде; Россия — это нечеловеческий холод, бури и
всякое горе… И несчастные зовут еще это отечеством!..[57]
— Терпение, терпение! — ответил другой, с
итальянским акцентом. К ним подошел третий французский офицер. Солдаты в это
время повели лошадей за ворота. Свет фонаря от крыльца избы осветил лицо
подошедшего.
— Это вы, Лапи? — спросил один из офицеров.
— Да, это я, — ответил подошедший. То был статный,
смуглый и рослый уроженец Марселя, майор Лапи. Он, как о нем впоследствии
говорили, стоял во главе недовольных сто тринадцатого полка и давно тайно
предлагал расправиться с обманувшим их вождем французов.
— Что вы скажете? Ведь он действительно бросил армию и
скачет… припоздал, по пути, в замке здешнего магната; ему тепло и сыто, а нам…
— Я скажу, что теперь настало время!.. Мы бросимся,
переколем прикрытие…
Аврора далее не слышала. Сторожевой пес, рвавшийся с цепи на
Мосеича и других двух путников, которые в это время въехали во двор, заглушил
голос майора. Аврора, сказав несколько слов уряднику, пробралась в черную избу.
Полуосвещенные ночником нары, лавки и печь были наполнены спящими рабочими и
путниками. Сняв шапку и в недоумении озираясь по избе, Аврора думала: «От кого
доведаться и кого расспросить? неужели ждут Наполеона? Боже! что я дала бы за
час сна в этом тихом теплом углу!»
— Обогреться, паночку, соснуть? — отозвался
выглянувший с печи бородатый, лет пятидесяти, но еще крепкий белорус-мужик.
— Да, — ответила Аврора, — мне бы до зари,
пока рассветет.
— С фольварка?
— Да…
— Можа, за рыбкой альбо мучицы?
— За рыбой…
— Ложись тута… тесно, а место есть! — сказал,
отодвигаясь от стены, мужик. Он с печи протянул Авроре мозолистую, жесткую
руку. Она влезла на нары, оттуда на верхнюю лежанку и протянулась рядом с
мужиком, от зипуна которого приятно пахло льняною куделью и сенною трухой.
— Мы мельники, а тоже и куделью торгуем, — сказал,
зевая, мужик. Примостив голову на свою барашковую шапку и прислушиваясь, все ли
остальные спят, Аврора молчала; смолк и, как ей показалось, тут же заснул и
мужик. В избе настала полная тишина. Только внизу, под лавками, где-то звенел
сверчок да тараканы, тихо шурша, ползали вверх и вниз по стенам и печке. Долго
так лежала Аврора, поджидая условного зова Мосеича, чтобы до начала зари
выбраться из города. Она забылась и также задремала. Очнувшись от нервного
сотрясения, она долго не могла понять, что с нею и где она. Понемногу она
разглядела на лавке, у стола, худого и бледного итальянского солдата, которому
другой солдат перевязывал посиневшую, отмороженную ногу. Они тихо
разговаривали. Раненый, слушая товарища, злобно повторял: «Diavolo… vieni».[58] В дверь вошел рослый,
бородатый рабочий. Он растолкал спавших на нарах и на печи других рабочих. Все
встали, крестясь и поглядывая на солдат, обулись и вышли. Итальянцы также
оставили избу. Из сеней пахнуло свежим холодом. За окном заскрипел ночевавший
во дворе с какой-то кладью обоз.
— Усе им, поганцам, по наряду вязуць! — тихо
проговорил, точно про себя, лежавший возле Авроры мужик.
— Откуда везут?
— З Вильны.
— Куда?
— На сустречь их войску. Кажуть, — продолжал,
оглядываясь, мужик, — ихнего Бонапарта доконали, и он чуть пятки унес, ув
свои земли удрав.
— Не убежал еще, — произнесла Аврора, — его
следят.
— Убяжить! яны, ироды, уси струсили: як огня, боятся
казаков, а особь Сеславина, да есть еще такой Фигнер. Принес бы их господь!
— А ты, дедушка, за русских?
— Мы, паночку, исстари русские, православные тут;
мельники, куделью торгуем.
Мужик опять замолчал. Еще какие-то мужики и баба встали,
крестись, из угла и, подобрав на спину котомки, вышли. В избе остались только
Аврора, спавшее на печи чье-то дитя и мельник-мужик. Прошло более часа. Аврора
не спала. Рой мыслей, одна тяжелее другой, преследовал и томил ее. Она
перебирала в уме свои первый, неудачный шаг в партизанском отряде Фигнера,
когда она поступила к нему в Астафьеве и, в крестьянской одежде, проникла в
Москву. Фигнер был полон надеждою — пробраться в Кремль и убить Наполеона. Она
надеялась получить аудиенцию у Даву и, если Перовский еще жив, вымолить у грозного
маршала помилование ему, а себе дозволение — разделить с ним бедствия плена.
Авроре живо припомнилась ночь, когда она и Фигнер, с телегою, как бы для
продажи нагруженною мукой, пробрались через Крымский брод и Орлов луг в Москву
и до утра скрывались в ее развалинах. С рассветом их поразила мертвая
пустынность сгоревших улиц. Они с телегой направились в провиантское депо, к
Кремлю. На Каменном мосту, как она помнила, их оглушил нежданный громовой
взрыв; за ним раздались другой и третий. Громадные столбы дыма и всяких
осколков поднялись над кремлевскими стенами, осыпав мост пылью и песком. По
набережной, выплевывая изо рта мусор, в ужасе бежали немногие из обитателей
уцелевших окрестных домов. От них странники узнали, что Наполеон с главными
французскими силами в то утро оставил Москву, уводя с собою громадный обоз и
пленных и приказав оставшемуся отряду взорвать Кремль.
|
