 Увеличить |
VII
Однажды Валерьян Андреевич Крамалин приехал в Дединово к
брату и радостно прочел ему при детях письмо, полученное им от княгини
Шелешпанской из Парижа. Год назад Анна Аркадьевна, извещенная о кончине своей
дочери, искренне оплакав ее, писала, что сама сильно недомогает и, вероятно,
недолго проживет. Теперь же извещала, что ее здоровье поправилось, что она
готова заменить сиротам мать, и предлагала их отцу располагать для того ею
самою и всеми ее средствами. К письму был приложен приказ в одну из ее
вотчинных контор — выдать ее зятю значительную сумму денег. Начались совещания
и даже споры между отцом и дядей девочек, что с ними предпринять. В конце новой
осени Валерьян Андреевич взял Аврору и Ксению от дяди Пети и отвез их в
московский Екатерининский институт.
Началась непосредственная переписка девочек с бабкой. В
конце следующего года они уведомили княгиню, что их отец простудился в какой-то
поездке и, как пишет дядя, опасно занемог. Прошла зима, наступило лето.
Крамалины написали бабке отчаянное письмо, что их дорогой папа также умер, что
они в трауре и что все институтки разъезжаются на каникулы, а их, круглых
сирот, некому взять, так как и дядя Петя, по слухам, оставил Дединово и уехал
куда-то на воды. Бабушка ответила, что надо молиться о родителях и терпеть, и
прислала им какое-то назидательное французское сочинение о нравственном долге.
Прошло несколько лет горького сиротства девочек. Незадолго до их выпуска из
института их вызвали в неурочный час к директрисе. Войдя в высокие парадные
комнаты суровой начальницы, они сделали формальный книксен и рядом с нею
увидели высокую, в напудренных локонах и в черной шали, красиво закинутой через
плечо, представительную и чопорную старуху, которая внимательно и молча
оглядела их в золотой лорнет, хотела, обернувшись к директрисе, сказать что-то
важное, но тут же залилась слезами и, без всякой чопорности и важности,
бросилась их целовать. То была княгиня Анна Аркадьевна Шелешпанская, решившая,
из сочувствия к внучкам, покинуть Париж и переехать на постоянное жительство в
Москву.
Старуха, узнав лично сирот, искренне и горячо полюбила их,
ласкала, баловала и чуть не каждый день ездила к ним. У Авроры были способности
к музыке, Ксения предпочитала танцы. Для них были наняты лучшие по этой части
особые учителя. По выходе внучек из института княгиня открыла свой давно
пустевший дом у Патриарших прудов, отделала его заново и сама стала вывозить
внучек в свет. Куда на это время делись слабость ее здоровья и жалобы на
преклонные лета! Все заговорили о ее гостиной, где пальмовая мебель была обита
черною тисненою кожей с золочеными гвоздиками, о двух цугах ее лошадей, шестерне
вороных и четверке чалых, о ее балах и вечерах. После свадьбы Ксении она
формальным духовным завещанием отказала свое можайское поместье Любаново
Авроре, а коломенскую деревню Ярцево — Ксении. Выдав год назад замуж веселую и
добродушную Ксению, княгиня с тревогой стала поглядывать на свою вторую внучку,
которая, казалось, вовсе не думала о замужестве и нескольким выгодным искателям
ее руки, под разными предлогами, отказала.
— Не расстанусь я, дорогая, с вами! — говорила
задумчивая и сосредоточенная Аврора, ухаживая за бабкой. — Что мне? Я
довольна, счастлива; право, счастлива! Изредка выезжаю к знакомым… катаюсь
верхом… у меня чудный Барс… беру уроки пения и на клавикордах у первых
знаменитостей; читаю… у вас же такая чудная библиотека! Ах, не говорите мне,
бабушка, о браке… дайте подолее пожить с вами, возле вас.
Старуха, отирая слезы и радостно любуясь строгою красотой
Авроры, думала: «А в самом деле! Пусть поживет у меня… Господь в ней
неисповедимыми путями, очевидно, искупает увлечение, ошибку их бедной матери,
когда-то так легкомысленно бросившей меня».
Княгиня, в старческом себялюбии, продолжала считать ошибкою
брак покойной дочери, забывая, что эта дочь, когда между ними произошло
охлаждение, относилась к ней, как и прежде, почтительно-нежно и, горячо любя
мужа и будучи взаимно им любима, жила с ним до кончины вполне счастливо.
Катанья на Барсе Аврора забывала только ради музыки и книг.
Библиотека, о которой она говорила бабке, состояла из полки русских и
нескольких шкафов иностранных изданий. Русские книги были собраны покойным
мужем княгини, ведшим дружбу с Новиковым и другими московскими мартенистами,
иностранные же — в большинстве вывезла сама Анна Аркадьевна из Парижа, где в ее
салоне собирались некоторые из светил современной французской литературы. Выйдя
из института, Аврора, между изучением сольфеджий, каденц и рулад Фелис-Андрие и
выездами на концерты и балы, по совету институтского учителя русской
словесности, прочла и некоторые из тогдашних немногих русских книг. Княжнина,
Державина и Дмитриева она едва одолевала. Зато с жадностью прочла повести и
письма из чужих краев Карамзина, уже входившие в моду басни Крылова и
стихотворения Жуковского и всецело обратилась к корифеям иностранных литератур.
Между последними она обратила особое внимание на прежних и новых французских
моралистов и с жадностью набросилась на них. Жан-Жак Руссо, д'Аламбер, де Местр
и Бер-нарден де Сен-Пьер надолго стали любимцами Авроры. Она с ними мечтала о
возможности пересоздания обществ на новых, мирно-идеальных началах. Но все
заговорили о Бонапарте, о войне.
Наполеон сильно занял Аврору и стал ее мыслям представляться
сказочным исполином, неземным героем. Сперва она с наслаждением воображала его
себе в виде гения-благодетеля, нежданно и таинственно сошедшего в мир и проливающего
на человечество, вместе с своею ослепительною славой, потоки мирного,
неведомого дотоле блаженства. Но когда однажды бабке принесли с почты пачку
новых, французских, изданных в Бельгии и в Англии, памфлетов о Наполеоне и она
один из них, написанный мадам де Сталь, по желанию княгини, прочла ей вслух, ее
взгляд на Наполеона начал быстро изменяться. Вероломная же казнь герцога
Ангиенского повергла ее просто в отчаяние. Узнав, как не повинный ни в чем
герцог был схвачен, поставлен во рву Венсенской крепости и, без сожаления,
расстрелян Наполеоном, Аврора разрыдалась, повторяя: «Бедный, бедный! и за что?
где наказание его убийцам?» Несколько успокоясь, она заперлась у себя в
комнате, наверху, прочла все вновь полученные и вывезенные бабкой брошюры о Бонапарте,
на которые она прежде не обращала особого внимания, и Наполеон, с его блеском,
громкими войнами и разрушением старых городов и царств Европы, вместо
идеального героя начал ей представляться ненавистным, эгоистическим и
звероподобным чудовищем. Она даже сетовала в мечтах, почему не родилась
мужчиной, иначе она была бы в рядах смелых бойцов, сражающихся с этим новым
Чингис-ханом.
Познакомясь с Перовским, Аврора вначале с пренебрежением и
насмешкой, потом внимательнее вслушивалась в его дифирамбы Наполеону и, под его
влиянием, на некоторое время не то чтобы смягчила свой взгляд на
загадочного-героя, а этот герой перестал ее волновать и раздражать. Но когда
разнеслась и стала подтверждаться молва о близости войны и когда благодаря
этому Бонапарту, которого отчасти еще защищали Перовский и княгиня и открыто
бранили Растопчин и Тропинин, Аврора должна была проститься с человеком,
которого в душе предпочитала другим, — в ней снова поднялась вражда к
«корсиканскому чудовищу», грозившему России бедствиями войны. Аврора старалась
в душе примириться с отъездом искателя ее руки.
«Недалеко, — думала она, — два-три месяца пролетят
незаметно!.. Он возвратится и несомненно выскажется…»
Когда же Перовский, с прочими отпускными офицерами, был
нежданно потребован к Растопчину и ему объявили приказ о немедленном выезде в
армию, Аврора не помнила себя от горя.
«Вернется ли он и действительно ли можно еще избежать войны?
мыслила она. — И зачем эта война, эти ужасы? И для чего, наконец, идет
олицетворение всех ужасов, насилий и потоков крови — этот Наполеон? Его
предшественник, Марат, вызвал некогда месть смелой патриотки, — думала,
содрогаясь, Аврора. — Господи, отомсти, порази своим гневом этого
насильника!»
|
