 Увеличить |
XV
Было тридцать первое августа. В этот день, с утра, у княгини
Анны Аркадьевны все, наконец, было готово к отъезду в тамбовское поместье
Паншино. Во дворе, у флигеля, стояло несколько последних нагруженных подвод,
которые было решено, с необходимою прислугой, отослать вперед. На возах — с
кадками, птичьими клетками, сундуками, посудой и перинами — сидели в дорожных
платках, кофтах и кацавейках, щелкая орехи и посмеиваясь, красавицы Луша,
Дуняша, Стеша и семь прочих подручных горничных княгини, прачки, кружевницы и
судомойки. Повар и поварчонки посадили туда же и слепого гуслиста Ермила, а
сами за недостатком места собирались при подводах идти пешком. В особой
открытой линейке вперед выехали главный дворецкий буфетчик, кондитер и
парикмахер княгини. К одной из телег, с запасом сена и овса, был привязан
верховой конь Авроры Барс, к другой — княгинина любимая холмогорская корова
Молодка и бодавший прохожих старый конюшенный козел Васька. Экономка Маремьяша
предназначила себе и привезенным из Новоселовки Ефимовне и Фене особую, крытую
кожей и запряженную тройкой пего-чалых, бричку. Туда, на предварительно
втиснутую и прикрытую ковриком перину, одетый в синюю куртку и алую феску
арапчонок Варлашка бережно поставил клетку с попугаем и в корзине с пуховою
подушечкой двух комнатных болонок княгини Лимку и Тимку. Сама Маремьяша давно
все уладила; но, простясь с княгиней, еще ходила из комнаты в комнату, охая,
всех торопя и не решаясь выйти. Наконец и она, в дорожном чепце, с Ефимовной и
внучкой последней, держа какие-то узлы и горшочки с жасмином и геранью,
показалась на девичьем крыльце. Все стали креститься. Обоз, к которому
присоединили еще на особой подводе походную палатку, окончательно двинулся в
полдень. Аврора утром того дня съездила в Никитский монастырь, где отслужила
панихиду по Мите.
Она была в черном шерстяном платье и в белой косыночке на
голове. Войдя с заплаканными глазами в опустелый дом бабки и узнав, что у
княгини сидит доктор, она прошла наверх в свою любимую комнату и принялась
укладывать последние вещи, еще во множестве разбросанные по стульям, окнам и
столам. Что было нужно в дороге, она успела сдать на подводы; остальное заперла
в ящики шкафов и комодов, положила ключи на стол и задумалась. «Брать ли ключи
с собой? Какая я смешная: не все ли равно? — мыслила она, поглядывая на
бумажки и сено, валявшиеся по комнате. — Если неприятелю суждено быть в
Москве, все эти шкафы, комоды и столы будут разбиты, и грубые вражеские руки
коснутся этих вещей». На окне валялись театральные афиши. Аврора бессознательно
взяла их, стала просматривать и бросила на пол. Афиши гласили, что в московском
театре несколько дней назад был исполнен анакреонтический балет «Брак Зефира»,
а чуть не накануне того дня шла драма «Наталья боярская дочь» и после спектакля
был «маскарад». Эти же афиши спокойно объявляли открытие абонемента на двести
новых спектаклей с наступавшего сентября, «Театр веселости, — с горьким
вздохом подумала Аврора, — в такое время! Где совесть, где сердце у этих
людей?» Она заметила на небольшом, с бронзовою отделкой столике у изголовья ее
кровати забытую ею тетрадь любимых нот в красном сафьянном переплете. Аврора
раскрыла ноты и со слезами упала на них головой. «Видишь ли ты меня, мой далекий? —
думала она, рыдая. — Где в эти мгновения ты и что с тобой?» Ей вспомнилась
поездка с женихом на Поклонную гору, последнее свидание с Базилем, вид пылавшей
Новоселовки и пушечная пальба под Можайском. «Чем кончилась грозная битва?
думала она. — Кто победил и кто жив?»
— Барышня, ее сиятельство готовы, ждут вас! —
раздался в комнате голос. Аврора оглянулась. У дверей, в смятой, давно не
надеванной дорожной ливрее с гербовыми бронзовыми пуговицами и множеством
воротников, стоял выбритый, раскрасневшийся и недовольный сборами слуга княгини
Влас. Его седые брови были важно подняты.
— Иди, голубчик, я тоже готова, сию минуту! —
ответила Аврора, закрывая ноты. Она схватила клочок бумаги, набросала на нем
несколько строк и, сложив написанное, подумала: «Отдам дворнику; Базиль, если
господь его спас — о, я надеюсь на это! — вступив с отрядом в Москву,
поспешит сюда, получит записку от дворника и будет утешен хоть этими строками».
На клочке бумаги было написано:
«31 августа 1812 года. — Мы едем, дорогой, сейчас в
Паншино. До свидания. О смерти Мити ты, верно, знаешь. Я сегодня молилась о нем
и поклялась… Если буду жива, если потребуются жертвы, ты увидишь, русская
женщина, русская патриотка сумеет исполнить свой долг. Не забывай любящей тебя
Авроры».
Надев соломенную шляпку и мантилью, Аврора спустилась с
лестницы, заглянула в молельню бабки, взяла забытый здесь кружевной чепец
княгини с зелеными лентами, приготовленный Маремьяшей барыне на дорогу, и
медленно, через пальмовую гостиную, так памятную Авроре по первым, робким
беседам с Базилем, вышла в залу, в последний раз оглядывая покидаемый дом. В
зале, среди всякого сора, стояла сдвинутая с места мебель, и стены были
обнажены от зеркал и картин. Куранты столовых часов, не снятых в суете со
стены, как и многое другое в доме, в это время, тихо позванивая, играли песню
того же друга их дома, Нелединского: «Выйду я на реченьку, погляжу на быструю…
Унеси ты мое горе…» Аврора, прислонясь головой к стене, опять не удержалась от
слез. На крыльце она увидела московского полицмейстера. Несмотря на хлопоты, он
заехал проводить княгиню. Тропинин, решивший остаться в Москве до выезда сената
и последних чинов театральной дирекции, свел плачущую Аврору с крыльца и усадил
ее в дормез, против сидевшей уже здесь и вконец расстроенной княгини. Аврора
передала записку дворнику. Анна Аркадьевна, простясь с полицмейстером и двумя,
также провожавшими ее богомолками, никак не могла удобно поместить у своих ног,
среди разных связок и укладок, поданную ей Власом ее третью, самую любимую, собачку,
крохотного рыженького шпица Тутика, с которым княгиня никогда не расставалась.
Тутик был в зеленом шелковом одеяльце и с розовым бантиком на мохнатом затылке.
— Да и надоел же ты мне с твоим неуменьем, старый
чурбан! сердито крикнула своему любимому слуге княгиня Шелешпанская. Мечешься,
суетишься как угорелый, а все без толку.
— А если бы вы, ваше сиятельство, знали, как вы-то мне
надоели! не стерпев и мрачно захлопывая дверцы, ответил Влас.
— Как видишь! — с горечью, по-французски,
произнесла княгиня, укоризненно указывая на грубияна Авроре, точно та была
виной его дерзкой выходки. — Вот ныне судьба князей Шелешпанских! Они меня
в гроб уложат… Где мои капли?..
— Пошел! — крикнул кучеру Влас, важно усевшись на
козлы и с суровым упреком поглядывая на алебастровых львов, украшавших высокие
ворота княгинина дома.
Свежий осенний ветер весело играл ливрейными воротниками на
плотной и красной от досады шее Власа.
— Уехали, ангелы, — обратилась к дворнику Карпу,
стоявшему у ворот, одна из богомолок, кланяясь вслед уезжавшей княгине и пряча
полученную от нее подачку, — а нам, бедным, одна царица небесная в защиту.
Гонит лютый враг… Воздушным плетнем обнесемся, небом в пустыне прикроемся.
Бледнолицый, с пегим лицом Карп, мрачно взглянув на спины
уходивших богомолок, злобным размахом запер ворота. Зеленая крыша дома княгини
с бельведером поверх ее и со львами на воротах скрылась за соседними опустелыми
домами. Тяжелый венский дормез, с форейтором, шестериком вороных, медленно
выехал, погромыхивая, из Бронной на Тверской, также опустевший бульвар, к
Кремлю и далее — в Рогожскую заставу. Тропинин, с утра в вицмундире под плащом
и в форменной треуголке, проводил путниц на наемных дрожках до заставы. Улицы
за Яузой были переполнены отъезжавшими и уходившими. Город, узнав в тот день
потрясающие подробности о Бородинской битве, окончательно опустел.
|
