 Увеличить |
XIX
Слушатели хохотали, но вдруг засуетились и стихли. Все
бросились к верхним ступеням. На площадке крыльца показался стройный, высокого
роста, с римским носом, приветливым лицом и веселыми, оживленными глазами еще
моложавый генерал. Темно-русые волосы его на лбу были коротко острижены, а с
боков, из-под расшитой золотом треуголки, падали на его плечи длинными,
волнистыми локонами. Он был в зеленой шелковой короткой тунике, коричневого
цвета рейтузах, синих чулках и в желтых польских полусапожках со шпорами… На
его груди была толстая цепь из золотых одноглавых орлов, из-под которой
виднелась красная орденская лента; в ушах дамские сережки, у пояса — кривая
турецкая сабля, на шляпе алый, с зеленым, плюмаж; сквозь расстегнутый воротник
небрежно свешивались концы шейного кружевного платка. То был неаполитанский
король Мюрат. Дежурный генерал доложил ему о прибывшем русском офицере.
Приветливые, добрые глаза устремились на Перовского.
— Что скажете, капитан? — спросил король, с
вежливо приподнятою шляпой молодцевато проходя к подведенному вороному коню под
вышитым чепраком.
— Меня прислал генерал Себастьяни. Вашему величеству
было угодно видеть меня.
— А, да!.. Но простите, мой милый, — произнес
Мюрат, натянув перчатки и ловко занося в стреми ногу, — видите, какая
пора. Еду на смотр; возвращусь, тогда выслушаю вас с охотой… Позаботьтесь о нем
и о коне, — милостиво кивнув Базилю, обратился король к дежурному
генералу. Сопровождаемый нарядною толпою конной свиты, Мюрат с театральной
щеголеватостью коротким галопом выехал за ворота. Дежурный генерал передал
Перовского и его лошадь ординарцам. Те провели Базиля в угловую комнату
музыкантского флигеля, окнами в сад. Долго сюда никто не являлся. Пройдя по
комнате, Базиль отворил дверь в коридор — у выхода в сени виднелся часовой; он
раскрыл окно и выглянул в сад — невдали, под липами, у полковой фуры,
прохаживался, в кивере и с ружьем, другой часовой. В коридоре послышались
наконец шаги. Торопливо вошел тот же дворецкий Максим. Слуга внес за ним на
подносе закуску.
— Ах, дьяволы, прожоры! — сказал дворецкий,
оглядываясь и бережно вынимая из фрачного кармана плетеную кубышку. — Я,
одначе, кое-что припрятал… Откушайте, сударь, во здравие… настоящий ямайский
ром. Перовский выпил и плотно закусил.
— Петя, — обратился дворецкий к слуге, — там,
в подвале, ветчина и гусиные полотки; вот ключ, не добрались еще объедалы, будь
им пусто… да свежее масло тоже там, в крыночке, у двери… тащи тихонько сюда…
Слуга вышел. Максим, утираясь, сел бочком на стул.
— Будет им, извергам, светло жить и еще светлее
уходить! — сказал он, помолчав.
— Как так? — спросил Базиль.
— Не знаете, сударь? Гляньте в окно… Москва горит.
— Где, где?
— Полохнуло сперва, должно, на Покровке; а когда я шел
к вам, занялось и в Замоскворечье. Все они высыпали из дома за ворота; смотрят,
по-ихнему галдят. Базиль подошел к окну. Деревья заслоняли вид на берег реки,
но над их вершинами, к стороне Донского монастыря, поднимался зловещий столб
густого, черного дыма.
— Много навредили, изверги, много, слышно, загубили
неповинных душ, — сказал дворецкий, — будет им за то здесь последний,
страшный суд.
— Что же, полагаешь, жгут наши?
— А то, батюшка, как же? — удивленно взглянул на
него Максим. Не спасли своего добра — лучше пропадай все! Вот хоть бы и я: век
хранил господское добро, а за их грабительство, кажись, вот так взял бы пук
соломы, да и спалил их тут, сонных, со всеми их потрохами и с их злодеем
Бонапартом!
«Вот он, русский-то народ! — подумал Базиль. — Они
вернее и проще нас поняли просвещенных наших завоевателей». Вбежал слуга.
— Дяденька, сундуки отбивают! — сказал он. —
Я уж и не осмелился в подвал.
— Кто отбивает, где? — вскрикнул, вскакивая,
Максим.
— В вашу опочивальню вошли солдаты. Забирают платье,
посуду, образа… Вашу лисью шубу вынули, тетенькин новый шерстяной капот…
— Ну, будут же нас помнить! — проговорил
дворецкий. Он, переваливаясь, без памяти бросился в коридор и более не
возвращался. Из подвального яруса дома послышались неистовые крики. Во двор из
ворот сада, с фельдфебелем, быстро прошла кучка солдат. Грабеж, очевидно, на
время прекратили. Настала тишина. Прошло еще более часа. Мучимый сомнениями и
тревогой за свою участь, Базиль то лежал на кушетке, то ходил, стараясь
угадать, почему именно его задержали. Ему в голову опять пришла мысль о побеге.
Но как и куда бежать? Загремели шпоры. Послышались шаги. Явился штабный
чиновник. Он объявил, что неаполитанский король, задержанный в Кремле
императором Наполеоном, возвратился и теперь обедает, а после стола просит его
к себе. Перовского ввели в приемную верхней половины дома. Здесь он опять долго
дожидался, слыша звон посуды в столовой, хлопанье пробок шампанского и
смешанные шумные голоса обедающих. В кабинет короля он попал уже при свечах.
Мюрат, с пасмурным лицом, сидел у стола, дописывая какую-то бумагу.
— Какой день, капитан! — произнес он. — Я пас
долго оставлял без обещанной аудиенции. Столько неожиданных неприятных хлопот…
Садитесь… Вы — русский образованный человек… Нам непонятно, из-за чего нас так
испугался здешний народ. Объясните, почему произошло это невероятное,
поголовное бегство мирных жителей из Москвы?
— Я затрудняюсь ответить, — сказал Базиль, —
мое положение… я в неприятельском стане…
— Говорите без стеснений, я слушаю вас,
покровительственно-ласково продолжал Мюрат, глядя в лицо пленнику усталыми,
внимательными глазами. — Нам, признаюсь, это совершенно непонятно!
Перовский вспомнил угрозы дворецкого и пучок соломы.
— Москва более двухсот лет не видела вторжения
иноземцев, ответил он, — не знаю, как еще Россия встретит весть, что
Москва сдана без сопротивления и что неприятели в Кремле…
— Но разве мы — варвары, скифы? — снисходительно
улыбаясь, произнес Мюрат. — Чем мы, скажите, грозили имуществу, жизни
здешних граждан? Нам отдали Москву без боя. Подобно морякам, завидевшим землю,
наши войска, при виде этого величественного древнего города, восклицали:
«Москва — это мир, конец долгого, честного боя!..» Мы вчера согласились на
предложенное перемирие, дали спокойно пройти вашим отрядам и их обозам через город,
и… вдруг…
— Наша армия иначе была готова драться в каждом
переулке, в каждом доме, — возразил Перовский, — вы встретили бы не
сабли, а ножи.
— Так почему же за перемирие такой прием? Что это,
скажите, наконец, за пожар? Ведь это ловушка, поджог! — гневно поднимаясь,
произнес Мюрат.
— Я задержан со вчерашнего вечера, — ответил,
опуская глаза, Перовский, — пожары начались сегодня, без меня.
— Это предательство! — продолжал, ходя по комнате
Мюрат. Удалена полиция, вывезены все пожарные трубы; очевидно, Растопчин дал
сигнал оставленным сообщникам к общему сожжению Москвы. Но мы ему отплатим! Уже
опубликованы его приметы, назначен выкуп за его голову. Живой или мертвый, он
будет в наших руках. Так нельзя относиться к тем, кто с вами был заодно в
Тильзите и в Эрфурте.
— Ваше величество, — сказал Перовский, — я
простой офицер; вопросы высшей политики мне чужды. Меня зовет служебный долг…
Если все, что вам было угодно узнать, вы услышали, прошу вас прикажите скорее
отпустить меня в нашу армию. Я офицер генерала Милорадовича, был им послан в
ваш отряд.
— Как, но разве вы — не пленный? — удивился Мюрат.
— Не пленный, — ответил Перовский. — Генерал
Себастьяни задержал меня во время вчерашнего перемирия, говоря, чтобы я
переночевал у него, что вашему величеству желательно видеть меня. Его адъютант,
проводивший меня сюда, вам это в точности подтвердит. Мюрат задумался и
позвонил. Послали за адъютантом. Оказалось, что он уже давно уехал к своему
отряду, в Сокольники.
— Охотно вам верю, — сказал, глядя на Перовского,
Мюрат, — даже припоминаю, что Себастьяни вчера вечером действительно
предлагал мне, на походе сюда, выслушать русского офицера, то есть, очевидно,
вас. И я, не задумываясь, отправил бы вас обратно к генералу Милорадовичу, но в
настоящее время это уже зависит не от меня, а от начальника главного штаба
генерала Бертье. Теперь поздно, — кончил, сухо кланяясь Мюрат, — в
Кремль, резиденцию императора, пожалуй, уже не пустят. Завтра утром я вас
охотно отправлю туда.
Перовского опять поместили в музыкантском флигеле. Проходя
туда через двор, он услышал впотьмах чей-то возглас:
— Но, моя красавица, ручаюсь, что синьора Прасковья
будет уважаема везде![31]
— Отстань, пучеглазый! — отвечал на это женский
голос. — Не уймешься — долбану поленом либо крикну караул.
|
