 Увеличить |
XLV
Наполеон проехал Вильну в Екатеринин день, 24 ноября, а
русскую границу — 26 ноября, в день святого Георгия. Эту границу император
французов проехал в том жидовско-шляхетском возке, в котором по нем был сделан
неудачный выстрел в Ошмянах. Подпрыгивая па ухабах в этом возке, Наполеон с
досадой вспоминал торжественную прокламацию, изданную им несколько месяцев
назад, при вступлении в неведомую для него в то время Россию. «Мои народы, мои
союзники, мои друзья! — вещал тогда миру новый могучий Цезарь, —
Россия увлечена роком. Потомки Чингисхана зовут нас на бой — тем лучше: разве
мы уже не воины Аустерлица? Вперед! покажем силу Франции, перейдем Неман,
внесем оружие в пределы России; отбросим эту новую дикую орду в прежнее се
отечество, в Азию». Теперь Наполеон, вспоминая эти выражения, только подергивал
плечами и молча хмурился. Его мыслей не покидал образ сожженной Москвы и его
вынужденный позорный выход из ее грозных развалин. «Зато будет меня помнить
этот дикий, надолго истребленный город!» — рассуждал Наполеон, убеждая себя,
что он и никто другой сжег Москву. Его путь у границы лежал по кочковатому,
замерзшему болоту. На одном из толчков возок вдруг так подбросило, что
император стукнулся шапкой о верх кузова и, если бы не ухватился за сидевшего
рядом с ним Коленкура, его выбросило бы в распахнувшуюся дверку.
— От великого до смешного один шаг! — с горькою
улыбкой сказал при этом Наполеон слова, повторенные им потом в Варшаве и
ставшие с тех пор историческими. — Знаете, Коленкур, что мы такое теперь?
— Вы — тот же великий император, а я — ваш верный
министр, поспешил ответить ловкий придворный.
— Нет, мой друг, мы в эту минуту — жалкие, вытолкнутые
за порог фортуной, проигравшиеся до нового счастья авантюристы!
А в то время как, не поспевая за убегавшим Наполеоном и
падая от голода и страшной стужи, шли остатки его еще недавно бодрых и грозных
легионов, в русских отрядах, которые без устали преследовали их и добивали, все
ликовало и радовалось. В пограничных городах и местечках, куда, по пятам
французов, вступали русские полки и батареи, шло непрерывное веселье и кутежи.
Полковые хоры пели: «Гром победы раздавайся!» Жиды-факторы, еще на днях
уверявшие французов, что все предметы продовольствия у них истощены, доставляли
к услугам тех, кто теперь оказывался победителем, все, что угодно. Точно из-под
земли, в городских трактирах, кавярнях и даже в местечковых корчмах появлялись
в изобилии не только всякие съестные припасы, но даже редкие и тонкие вина.
Стали хлопать пробки клико; полился где-то добытый и родной «шипунец» —
донское-цимлянское. Офицеры-стихотворцы, вспоминая петербургские пирушки в
ресторации Тардива, слагали распеваемые потом во всех полках и ротах
сатирические куплеты на французов:
Пускай Тардив
В компот из слив
Мадеру подливает,
А Бонапарт,
С колодой карт,
Один в пасьянс играет…
Ободренные удачей солдаты не отставали в деле сочинительства
от начальников. — «Все кузни исходил, не кован воротился!» — трунили
пехотинцы над гибнущими французами. — «Ай, донцы-молодцы!» гремели на
походе пляшущие, с бубнами и терелками, солдатские хоры. У границы вся русская
армия весело пела на морозе общую, где-то и кем-то сложенную песню:
За горами, за долами
Бонапарте с плясунами
Вздумал равен стать…
Сожженная в нашествие французов Москва стала понемногу
оживать. Первый удар колокола, после пятинедельного молчания, вслед за выходом
французов из города, раздался на церкви Петра и Павла, в Замоскворечье. Его
сперва робкий, потом торжественно-громкий звон услышали другие уцелевшие,
ближние и дальние, колокольни и стали ему вторить. Народ с радостным умилением
бросился к церкви. Преосвященный Августин, войдя в очищенный от вражеского
святотатства Архангельский собор, воскликнул: «Да воскреснет бог!» — и запел с
причтом: «Христос воскресе!» Молва об освобождении Москвы быстро облетела
окрестности. В город хлынули всякого рода рабочие, плотники, каменщики,
столяры, штукатуры и маляры; за ними явились мелкие, а потом и крупные
торговцы. Толковали, что в первую неделю пожаров в Москве сгорело, по счету
полиции, до восьми тысяч домов; всего же за пять недель сгорело около тридцати
тысяч зданий и осталось в целости не более тысячи домов. Из подгородних
деревень стали подвозить лес для построек, припрятанные съестные припасы и
всякий, из Москвы же увезенный, товар. Хозяева сожженных, разрушенных и ограбленных
домов занялись возобновлением и поправкой истребленных и попорченных зданий.
Застучал среди пустынных еще улиц топор, зазвенела пила. Цены на вновь
подвезенные жизненные припасы сильно вздорожали.
— За этот-то хлебушко — и полтину? — шамкая,
говорила продавцу столько времени голодавшая в каком-то подвале
старушонка. — Да где же это видано? Христопродавцы вы, что ли?
— А тебя за язык нешто канатом тянут? —
презрительно отвечал, постукивая на холоде ногой о ногу, кулак-продавец. —
Хочь — бери, хочь — нет… не придушили французы, и за то, бабушка, богу
благодарствуй!
Княгиня Шелешпанская с правнуком на зиму осталась в Паншине.
Ксению с мужем она отпустила в Москву, поручив им осмотреть ее пепелище у
Патриарших прудов и озаботиться возведением на нем нового дома. Снабженные
деньгами из доходов княгини, Тропинины прибыли в Москву в конце декабря и с
трудом добыли себе помещение из двух комнат у кого-то из знакомых в уцелевшем
от пожара домишке на Плющихе. Илья Борисович вскоре нашел подрядчиков, заключил
с ними условие и, хотя деньги сильно упали в цене рубль ходил за
червертак, — занялся постройкой. Служба в сенате еще не начиналась.
Съехавшиеся чиновники приводили в порядок дела, выброшенные французами из
сенатских зданий и уцелевшие от костров. Стали снова выходить в свет
восстановленные из-под пепла «Московские ведомости»; возвратились в Москву граф
Растопчин и патриот-журналист Сергей Глинка, и снова появились среди москвичей
разные жуиры, карточные игроки, аферисты, трактирные кутилы и покровители
клубов и цыганок. На письма Тропининых к знакомым, служившим в армии и в штабе
Кутузова, благополучна ли и где находится Аврора, ответов не получалось, так
как русские войска вскоре миновали границу и, вслед за французами, вступили в
Германию. Государь, по слухам, выехал в Вильну, день в день через полгода после
своего выезда из нее при занятии ее французами. О Перовском долго не было
никаких положительных сведений. Возвратившийся Растопчин утешил наконец Илью
известием, что министр народного просвещения, граф Алексей Кириллович
Разумовский, каким-то путем, через Англию, вошел в переписку с Талейраном и
надеялся вскоре получить точные справки о задержанном в плену адъютанте
Милорадовича, Василии Перовском. Растопчин отрекался тогда, в виду свежего
пепелища, от сожжения Москвы, затевая статью: «Правда о Московском пожаре»,
которую остряки называли потом «Неправдою…», и пр.
В начале весны 1813 года Тропинин получил от одного из
смоленских знакомых письмо, в котором тот извещал его, что недавно был в
Рославле и узнал, что в окрестностях этого города, у помещицы Микешиной,
проживает спасенный ею от партизанского костра пленный, Шарль Богез, известный
москвичам под фамилией эмигранта Жерамба. В благодарность своей спасительнице
он, когда-то учившийся в Италии живописи, хотя и с отмороженными ногами и в
чахотке, нарисовал масляными красками портрет ее мужа, бежавшего из плена в
Смоленске незадолго до вторичного вступления туда Наполеона. По словам Жерамба,
он видел Перовского в Москве, в день вступления туда французов, но о дальнейшей
его судьбе ничего не знал.
Тропинин в три месяца на обгорелом каменном фундаменте успел
выстроить новый деревянный, поместительный дом и хлопотал о возведении к весне
временных служб. Ездя ежедневно на постройку с Плющихи на Патриаршие пруды, он
направлялся напрямик, снеговыми дорожками, через сожженные и еще не огороженные
дворы Бронной и других смежных улиц, стараясь угадать и представить себе
очертания недавно еще стоявших тут и бесследно исчезнувших зданий. Извозчичьи
санки мчались теперь в сумерки по местам, где каких-нибудь полгода назад, в
стоявших здесь уютных и красивых домах, в званые вечера весело гремела музыка,
пары танцующих носились в вальсе и котильоне и где все жило беспечно и мирно.
Теперь тут, на обнаженных, покрытых снежными сугробами пустырях, раздавался у
церквей и лавок лишь стук ночных сторожей да бегали стаями и выли голодные
бродячие собаки. Разоренное семисотлетнее гнездо мало-помалу, собирая своих
разлетевшихся обитателей, опять ладилось, чистилось, прибиралось и оживало к
новой долголетней, беспечной, мирной жизни. И стали здесь опять щеголихи
рядиться и выезжать; мужчины посещать обновленный клуб и цыганок; молодежь
влюбляться и свататься; девицы выходить замуж. Лекаря, купцы, модистки и
акушерки стали опять зарабатывать, как и прежде.
Наступил 1814 год. Отторгнутый так долго от родины и
близких, Базиль Перовский все еще находился в числе пленных, уведенных
французами из России и Германии. Пленных и в первое время содержали очень
строго. Когда же пронеслась весть о наступлении на Францию шедших за русскою
армией с криками: A Paris! a Paris![60] —
союзников императора Александра Павловича, их подвергали всяческим лишениям и,
в предупреждение сношений с иностранцами, постоянно переводили с места на
место. Было начало февраля. Отряд пленных, в котором находился Базиль, вышел
под охраной местного гарнизона из Орлеана в Блуа и далее, в Тур. Пленных вели
на запад от Парижа, к которому стремительно близились союзники. Отряд шел
берегом Луары. Погода стояла теплая и тихая. Солнце светило приветливо. На
южных береговых откосах пробивалась молодая трава. С разлившихся озер и заводей
Луары взлетали стаи уток и куликов. Берега реки начинали пестреть первыми
вешними цветами. Кудрявые, белые облачка весело бежали по празднично-синему
небу. Пленные подошли к городку Божанси. Здесь стало вдруг известно, что близ
Орлеана, который они только что оставили и от которого отошли не более двух
переходов, показались русские, что Орлеан в тот же день заняли казаки и что
русских вскоре ждут и в Божанси. Перовский пришел в неописанное волнение.
Пленных торопливо повели далее. По выходе из Божанси Базиль открыл свои мысли
другому русскому пленному, добродушному и болезненному штаб-ротмистру Сомову,
все тосковавшему о двухлетней почти разлуке с женой и детьми. После долгих
переговоров он условился с ним, выждал, пока отряд на первом вечернем привале
заснул, и оба они бежали обратно в Орлеан. Беглецы по пути встретили
подростка-пастуха и, уверив его, что они — отсталые из партии новобранцев,
упросили его быть их проводником до города, Наполеоновских конскриптов все
тогда жалели. «Отсталые или беглые? как им не помочь?» — подумал подросток и
повел их виноградниками и лесами. Голодные, измученные беглецы к рассвету
следующего дня снова приблизились к Орлеану и в утренних сумерках, с холма,
радостно увидели городские фонари, догоравшие на каменном мосту через Луару.
— А далее видите? — указал им за город
проводник. — То биваки русских! остерегайтесь!
Едва пленники двинулись, их приметил стоявший по ею сторону
города французский пикет. Они бросились в реку, переплыли ее и скрылись в
смежном лесу. Стража, для очищения совести, дала по ним в полумгле залп из
ружей. Император Александр Павлович достиг заветной цели. Он с своими
союзниками, пруссаками и австрийцами, разбив у ворот Парижа последних
защитников Наполеона, вступил в сдавшуюся ему на капитуляцию столицу Франции.
Непрошеный визит Наполеона в Москву был отплачен визитом Александра в Париж.
Русский император 19 марта 1814 года въехал в Париж через Пантенские ворота и
Сен-Жерменское предместье, верхом на светло-сером коне, по имени Эклипс. Этот
конь был ему подарен Коленкуром в бытность последнего послом в Петербурге.
Александр, в противоположность Наполеону, нес с собою мир. Французы восторженно
сыпали белые розы и лилии под ноги русского царя, ехавшего по бульварам в
сопровождении прусского короля и пышной, дотоле здесь не виданной свиты из
тысячи офицеров и генералов разных чинов и народностей. Зрители махали платками
и кричали: Vive Alexandre! vivent les Russes![61] «Да
неужели же это те самые дикари, потомки полчищ Чингисхана, о которых нам
твердили такие ужасы? — удивленно спрашивали себя парижане и парижанки,
разглядывая нарядные и молодцеватые русские полки, шедшие по бульварам к
Елисейским полям. — Нет! Это не татары пустыни! это наши спасители! vivent
les Russes! viv e Alexandre! abas ie tyran!».[62]
Весело зажили русские в Париже. Начальство и офицеры
посещали театры, кофейни, клубы и танцевальные вечера. У дома Талейрана, где
поместился император Александр, по целым дням стояли толпы народа, встречавшие
и провожавшие русского царя радостными восклицаниями. У подъезда этого дома и
на Елисейских полях, где расположилась биваком русская гвардия, по ночам
раздавались русские и немецкие оклики: «Кто идет?» и «Wer da?».[63] В немецком лагере, опорожняя бочками плохое
парижское пиво, восторженно кричали «Vater Blucher, lebel».[64] Французы изумлялись великодушию своих
победителей. В оперном театре готовили аллегорическую пьесу «Торжество Траяна».
Русскому губернатору Парижа, генералу Сакену, на каждом шагу делали шумные
овации. Сенат голосовал лишение престола Наполеона и его династии. Все русское
входило в большую моду.
|
