 Увеличить |
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
БЕГСТВО ФРАНЦУЗОВ
И прииде на тя пагуба, и не увеси.
Исайя
XXV
Через два дня после проводов жениной бабки и Авроры Илья
Борисович Тропинин, надев плащ и шляпу, отправился в сенат, где, по слухам,
была получена какая-то бумага из Петербурга. Он хотел проведать, последовало ли
наконец разрешение сенатским, а равно и театральным чиновникам также оставить
Москву. В то утро он узнал от бывшего астраханского губернатора Повалишина, что
их общий знакомый, старик купец миллионер Иван Семенович Живов, убедившись в
приближении французов, запер в Гостином дворе свой склад и, перекрестясь,
сказал приказчику: «Еду; чуть они покажутся слышишь, чтоб ничего им не
досталось; зажигай лавку, дом и все!» Едва Илья въехал в Кремль и вошел в
сенат, началось вступление французов в Москву, был ими произведен известный
выстрел картечью в Боровицкие ворота, и французы заняли Кремль. Тропинин
бросился было обратно в Спасские ворота. Он полагал спуститься к Москворецкому
мосту и уйти с толпою, бежавшею по Замоскворечью. «Скорее, скорее!» — торопил
он извозчика, У Лобного места его окружила и остановила куча французских
солдат, с криками уже грабившая Гостиный двор. Посадив на тротуар этого
длинного, близорукого и смешного, в синем плаще, человека, французы со смехом
прежде всего стащили с его ног сапоги. Потом, весело заглядывая ему в лицо и
как бы спрашивая: «Что? удивлен?» — они сняли с него плащ и шляпу. Огромного
роста, в рыжих бакенбардах и веснушках, унтер-офицер, скаля белые, смеющиеся
зубы, спокойно отстегнул с камзола Ильи золотую цепочку с часами и принялся
было за обручальное кольцо на его пальце. Обеспамятевший Илья очнулся. Он
бешено, с силой оттолкнул грабителя и, задыхаясь, с пеной у рта, крикнул
несколько отборных французских ругательств. Каково! он говорит, как истый
француз![37] — удивился унтер-офицер.
Илью окружили и ввели под аркады Гостиного двора, так как в близком соседстве
уже прорывалось пламя пожара над москательными лавками. Пленнику предлагали
множество вопросов о том, где в Москве лучшие магазины и погреба, как пройти к
лавкам золотых и серебряных изделий, к складам вин и к лучшим модным трактирам.
Пользуясь суетой, Илья в одном из темных проходов Гостиного двора бросился в
сторону, выбежал к Варварке и скрылся в подвале какого-то опустелого барского
дома. Когда стемнело, он переулками добрался до Тверского бульвара, отыскал
знакомый ему сад богача Асташевского и здесь, в дальней беседке, решился
провести ночь. Забившись в угол беседки, он от усталости почти мгновенно
заснул. Его разбудил дым, валивший клубами через деревья из загоревшегося
смежного двора. Не сознавая, где он и что с ним, и задыхаясь от дыма, он
выскочил из беседки.
Начиналось утро. С разных сторон поднимались густые облака
дыма с пламенем. Горели соседние Тверская, Никитская и Арбат. Тропинин,
вспомнив приказ Живова о сожжении его собственного дома, оглядывался в ужасе.
Его томил голод; разутые ноги окоченели от холода. Куда идти? Дом жениной
бабки, где, как он знал, вчера на руках дворника осталось еще немало
невывезенных припасов, был невдали. Илья, перелезая с забора через забор, вышел
па Бронную. Отсюда было уже близко до Патриарших прудов. Полуодетый, без шляпы
и в одних испачканных носках, он, быстро шагая длинными ногами, скоро миновал
смежные, теперь почти пустые переулки. Уже виднелась знакомая крыша дома
княгини Шелешпанской. Тропинину преградила дорогу кучка солдат, несшая какие-то
кули и тюки. Сопровождавший их офицер остановил Илью и приказал ему взять на
плечи ношу одного из солдат, которого тут же куда-то услал. Ноша была в
несколько пудов. Тропинин молча покорился такому насилию, соображая, что этому
будет же вскоре конец. Он донес куль до Кремля. Оттуда его отправили с другими
солдатами за сеном, а вечером, дав ему поесть, объявили, что он будет при
конюшне главного штаба. В течение пяти дней Илья чистил, кормил и поил
порученных ему лошадей, выгребал навоз из конюшни и рубил для офицерской кухни
дрова. Посланный с товарищем в депо за овсом, он нагрузил подводу, заметил на
обратном пути, что пригнездившийся на подводе усталый товарищ уснул, дал лошади
идти, а сам без оглядки бросился в смежный переулок. Место его второго побега
было близ Садовой. Он издали узнал церковь Ермолая и, опасаясь погони, бросился
в ту сторону. Мимо дымившихся и пылавших улиц Тропинин снова достиг Патриарших
прудов и теперь их не узнал. Сколько он ни отыскивал глазами зеленой крыши и
бельведера на доме княгини, он их не видел. Все окрестные деревянные и каменные
дома сгорели или догорали. Улицы и переулки вокруг занесенных пеплом и
головнями прудов представляли одну сплошную, покрытую дымом площадь, на
которой, среди тлевших развалин, лишь кое-где еще торчали не упавшие печные
трубы и другие части догоравших зданий. Илья с ужасом убедился, что дом княгини
Шелешпанской также сгорел. «Боже! неужели это не во сне?» — думал он,
оглядываясь. Слезы катились из его глаз. Беспомощно переходя от раскаленных
пепелищ к пепелищам, Тропинин близорукими, подслеповатыми глазами усиливался
отыскать след этого дома и не находил. Долго неуклюжею, длинною тенью он бродил
здесь, прислушиваясь к падению кровель и стен и едва дыша от дыма и пепла. В
одном месте, у церкви Спиридония, его охватило нахлынувшим пламенем. Он
бросился к какому-то каменному забору и перелез через него. Соскакивая в
соседний сад, он сильно ушиб себе ногу и сперва не обратил на это внимания.
Нога, однако, разболелась. «Что же я теперь, если охромею, буду делать?» думал
Илья, бродя по саду и разминая ногу. Вдруг он услышал, что его назвали по
имени. Тропинин вздрогнул. Между лип полуобгорелого сада он увидел седую
голову, глядевшую на него из травы, а подойдя ближе, узнал бледное, в пегих
пятнах, лицо княгинина дворника Карпа. Тот выглядывал из ямы.
— Ты как здесь?
— Третьи сутки спасаюсь.
— Чье это место?
— Неужто не узнаете? Наше.
Двор был в развалинах, деревья обгорели. Карп помог
измученному голодом и ходьбой Илье спуститься в яму, вырытую им в саду, принес
из пруда воды, дал ему умыться, накормил его какими-то лепешками и уложил
отдохнуть.
— Все погорело, как видите, дом, людские и
кладовая, — объявил, всхлипывая, Карп, — и те злодеи до пожара все
разграбили, не помогла и стенка, дорылись и до ямы; телешовский Прошка спьяну
навел сюда и указал; а вы-то, вы… Господи!
Карп ушел из подвала и под полой откуда-то притащил
старенький калмыцкий тулуп, мужичьи сапоги и такую же баранью шапку.
— Оденьтесь, батюшка Илья Борисыч, — сказал
он, — здесь, в западне, сыро. Как вас нехристи-то обидели! в нашем
холопском наряде они вас тут хоть и увидят, скорее не тронут. А что же это, и
нога у вас болит? Тропинин сообщил о своем ушибе.
— Перебудьте, сударь, здесь, авось наша-то армия
вернется и выгонит злодеев. На ночь мы прикроем подвал досками; я на них и
землицы присыплю. Наказал нас господь… конец свету!
Илья оделся в принесенные тулуп и шапку, свернулся на
соломе, в углу подвала, и под причитания Карпа заснул. Утром следующего дня
Карп объявил ему, что накануне приходили какие-то солдаты, шныряли тут,
перевертывая тлевшие бревна, и тесаками чего-то все искали, а в сад и к пруду
все еще не подходили. Илья не покидал подвала двое суток. Он оттуда, сквозь
обгорелые деревья, видел, как пожар в ближних дворах мало-помалу угасал.
Изредка, за соседними заборами, показывались неприятельские отряды, слышались
французские и немецкие оклики. Дозорные команды, преследуя чужих и своих
поджигателей и грабителей, захватывали подозрительных прохожих. В одну из ночей
в ближнем закоулке произошла даже вооруженная стычка. Тропинин из подвала
явственно слышал, как начальник дозора командовал солдатам: «En avant, mes en f
ants! ferme! feu de peloton, visez bieni»[38] Раздался
залп преследующих; из-за печей и труб затрещали ответные выстрелы. Несколько
вооруженных солдат, ругаясь по-немецки и роняя по пути добычу, перелезли через
забор и пробежали в пяти шагах от ямы, где скрывался Илья. Слышались возгласы:
«Du lieber Gott! Schwernots Keri von Bonapart!»[39] Карп подобрал несколько хлебов, липовку с
медом и узел с женскими нарядами. Хлеб и мед были очень кстати, так как
съестные припасы в подвале подходили уже к концу. Через неделю Карп объявил,
что все припасы вышли и что он решился пойти к церкви Ермолая проведать, не
уцелело ли там, в церковном дворе, чего съестного и что деется в других местах
Москвы. Он возвратился измученный, недовольный.
— Враг-то… выбрал начальство над городом из наших
же! — сказал он, спускаясь в подвал.
— Кого выбрал?
— Ермолаевский дьяк сказывал… он тоже в погребу там,
под церковью, сидит и знает вашу милость; при вашем венце в церкви служил…
— Что же он говорил?
— Нашим пресненским приставом злодеи поставили
магазинщика с Кузнецкого моста… Марка, городским головою — купца первой гильдии
Находкина, а подпомощником ему — его же сына Павлушку. На Покровке их расправа…
Служат, бесстыжие, антихристу! креста на них нет…
Тропинин вспомнил, что он кое-где встречался с кутилою и
вечным посетителем цыганок и игорных домов Павлом Находкиным и что однажды он
даже выручил его из какой-то истории, на гулянье под Новинским. Илья в раздумье
покачал головой.
— Да что, сударь — произнес Карп, — то бы еще
ничего; кощунство какое! Не токма в церковах, в соборах треклятые мародеры
завели нечисть и всякий срам. Выкинули на пол мощи святителей Алексея и
Филиппа. В Архангельском наставили себе кроватей, а в Чудовом, над святою
гробницей, приладили столярный верстак. Ходят в ризах, антиминсами
подпоясываются. Еще дьячок сказывал, что видел самого Наполеона. Намедни он
тут, по Садовой, мимо их, злодей, проехал; серый на нем балахончик, треуголочка
такая, сам жирный да простолицый, из себя смуглый; то, сказывают, и есть сам
Бонапартий.
Илья вспомнил, как Наполеона еще недавно обожал Перовский.
— Чего же Бонапарт забрался в Садовую? — спросил
он.
— Ушел за город; его, слышно, подожгли в Кремле. Да и
бьют же их, озорников, а то втихомолку и просто топят.
— Как так?
— Ноне, сударь, слышно, из каждого пруда вытянешь либо
карася, либо молодца. А Кольникур ихний ничего — добрый… Намедни тоже мимо
Ермолая ехал, сынка тамошней просвирни подозвал и дал ему белый крендель. Вот и
я вам, батюшка, картошек оттуда принес… черноваты только, простите, в золе
печены и без соли. Илья с удовольствием утолил голод обугленными картошками.
|
