 Увеличить |
XXXII
Княгиня Анна Аркадьевна Шелешпанская, оставив Москву за два
дня до вступления туда французов, изнемогла дорогою от огорчений и суеты и, с
остановками, то разбивая палатку у дороги, то заезжая на постоялые дворы,
успела добраться только до своего коломенского поместья, сельца Ярцева, через
которое обыкновенно лежал ее дальнейший путь в ее тамбовскую вотчину, село
Паншино. При малейшем овраге или холме княгиня кричала: «Стой, стой, не могу!»
— и выходила из экипажа. В Паншине издавна была более устроенная усадьба, и
теперь, с начала августа, там, в ожидании бабки и сестры, проживала с сыном
Ксения Валерьяновна Тропинина. Ярцево было в стороне от большой дороги, верстах
в девяноста от Москвы и около двадцати верст не доезжая Коломны. На второй день
пути, поздно вечером, уже в виду Ярцева, странники приметили за собою сильное
зарево.
— Ах, бабушка, ведь это горит Москва! — первая
вскрикнула ехавшая в карете с бабкой Аврора. Экипаж остановился. Кучер и слуги,
разглядывая зарево, делали разные предположения. Сомнения нс было: французы
заняли и зажгли Москву. От такой новости княгиня еще более смутилась и
расхворалась. С трудом доехав до Ярцева, она объявила, что далее двинуться не в
силах и должна некоторое время перебыть здесь. Кстати, в Ярцеве она застала
свой московский обоз с Маремьяшей, новоселовскою Ефимовной и прочею прислугою.
— Французы воротились от Бронниц, — говорила
княгиня, — я теперь покойна; до них отсюда далеко, да их и сторожит
Кутузов. С помощью Авроры и Маремьяши ярцевский дом был наскоро приведен в
порядок, и все в обиходе княгини, по возможности, было налажено. В
полуопустелой Коломне накупили провизии, нашли и договорили врача — навещать
больную, а в запущенном флигеле и дворовых избах кое-как разместили прибывшую с
княгиней и при обозе ее многочисленную московскую дворню, слуг, буфетчиков,
поваров, парикмахеров и горничных. Разобрав сундуки и ящики, Аврора нашла даже
кровать княгини на стеклянных ножках, с шелковыми подушками и одеялом, и, в
видах спасения от грозы, как в Москве, снабдила ими спальню бабки. Княгиня,
завидев при этом шелковый портрет Наполеона, вышла из себя и велела привесить
его в зале, с надписью «Assassin et scelerat».[52] В
Ярцеве кое-как устроилась жизнь, похожая на ту, которую Анна Аркадьевна
обыкновенно вела в Москве. Утро проходило в одеванье княгини и в ее жалобах на
здоровье и в кормлении собачек Лимки, Тимки и Тутика; потом Аврора, в ее
спальне или в гостиной, если туда входила княгиня, читала ей что-нибудь вслух.
Княгиню обрадовал урожай плодов в ярцевском саду; ей на блюде были принесены ее
любимые яблоки: «звонок» и «мордочка».
Вечером, у чайного стола, либо опять было чтение, либо
Маремьяша и Ефимовна поочередно, с чулками в руках, рассказывали о том, что
слышали в тот день от старосты и дворовых о местных и иных новостях, а княгиня
под их толки раскладывала пасьянс. Лакеи играли в передней в носки. Горничные
хором в девичьей пели песни, причем им подтягивали густым басом Влас и нежным
баритоном арапчонок Варлашка. Ложились спать после раннего ужина. В этом селе и
в его окрестностях было, впрочем, полное отсутствие новостей с недалекого
театра войны. И если бы не уездный врач и коломенский предводитель дворянства,
изредка заезжавшие к княгине с отсталыми газетами и словесными слухами о
русской армии, оставившей Москву, можно было бы, глядя на эти мирные поля и
обычно копошившихся по ним крестьян, предполагать, что грозная, упавшая на
Россию война происходила где-либо не в восьмидесяти верстах оттуда, а за
тридевять земель и в ином, тридесятом государстве. Это возмущало и выводило из
себя Аврору столько же, как и балет и опера, шедшие в Москве чуть не в самый
день вступления туда французов.
Погода с половины и до конца сентября стояла теплая, светлая
и сухая. Листья на деревьях в саду и в окольных березовых лесах еще были свежи
и почти не осыпались. Их зелень только кое-где была живописно тронута золотом,
лиловыми и красными тенями. Сельские работы шли своим чередом. Ярцевские и
соседние мужики, посеяв рожь, пахали, двоили пахоть под яровые хлеба, убирали
огороды, чинили свои избы и дворы и ездили на ярмарки и в леса. Старики и бабы
по вечерам и в праздники являлись к давно невиданной ими княгине, поднося ей
кур, яйца и грибы и обращаясь к ней с разными нуждами и просьбами. Свои и чужие
мужики просили старую барыню о дозволении нарубить хворосту в заповедной
господской роще, занять в барском амбаре овсеца или круп либо предлагали купить
у них собственного изделия сукон и холста. Были и такие, что просили Анну
Аркадьевну разобрать ссору, из-за гусей или поросенка, какой-нибудь бабушки
Маланьи с падчерицей либо тетки Устиньи с деверем. Аврора смотрела на эту
муравьиную копотню, слушала просьбы, приносимые княгине, и удивлялась, как
могут кого-либо теперь занимать такие пустяки? Мучимая сомнениями об исходе
войны и об участи жениха, Аврора искала отдыха в уединении. Она была рада, что
в Ярцево, с обозом, привели ее верхового коня. Садясь на Барса, она вечером
уезжала в окрестные поля и леса и носилась там до поздней ночи. Вести о
действиях русской армии, о Бородине, о ране и смерти Багратиона и о других
тяжких событиях, к изумлению Авроры, не производили особого смущения в Ярцеве и
ближних деревнях. Газетные вести опаздывали невероятно. «Московские ведомости»
прекратились 31 августа и снова начали выходить уже гораздо позже, только 23
ноября. Прибавления к «С.-Петербургским ведомостям» и к «Северной почте»,
помещавшие донесения Кутузова через две и три недели по их отправлении,
получались в Зарайском уезде через неделю и более по их выходе в Петербурге.
Одно, что непрестанно напоминало о войне, было страшное, не потухавшее зарево
день и ночь горевшей Москвы. Аврора с содроганием, проводя ночи без сна,
разглядывала из своей комнаты это зарево, думая о том, что выражало оно и
сколько страданий, сколько гибели скрывалось за ним. Но и ужасающие подробности
пожара и гибели Москвы, донесясь сюда с последними московскими беглецами, не
особенно и ненадолго заняли досуги местных жителей. Их вскоре сменили толки о других
событиях. Ярцевский староста сперва Маремьяше, потом Авроре сообщил, что
крестьяне окольных и более дальних деревень, прослышав о каких-то французских
печатных листах, стали сперва втихомолку, потом громко уверять, будто скоро
всем откуда-то объявится полная воля, что государя Александра Павловича ждут во
Владимир, а затем почему-то и в самую Коломну и что одних из господ государь
ушлет куда-то на Кавказ, других — по русским городам, «писать бумаги», а
господские земли, леса, усадьбы и прочие угодья раздаст крестьянам. Мужики,
вследствие этих слухов, начали грубить приказчикам и старостам и отказываться
от обычных работ на барщине, а иные, и вовсе, наконец, выйдя из повиновения
властям, стали грабить имущество владельцев и уходить за Волгу и в соседние
леса. Кое-где начались и поджоги помещичьих усадеб.
— Я поговорю с крестьянами, зови их! — смело
объявила Аврора. Они не понимают, их, очевидно, мутят злые люди.
— Что вы, что вы, барышня, — ответил
староста, — наши покойны; еще наведете их на какое баловство и грех;
оставьте их, набрешутся и перестанут.
Аврора нашла нужным предупредить о том бабку. Недомогавшая
княгиня еще более расстроилась и, уже начав было оправляться, вовсе слегла в
постель. Аврора послала нарочного гонца в Паншино к сестре. «Наверное, и Илья
Борисович уже там, — мыслила она, он приедет и всему даст настоящий толк и
лад». Но из Паншина приехала одна Ксения с ребенком. Она была непохожа на себя
и, вместо утешения, привезла в Ярцево новое горе: о ее муже также не было
никаких известий. Он, очевидно, не успел выехать из Москвы и попал в плен.
Сестры обменялись мыслями, наплакались и общими силами решили успокоить бабку.
Княгиня была безутешна.
— Боже, и за что я такая несчастная, — говорила
она, вздыхая, только бремя для себя и всех вас! Вон опять и кашель и такие все
мысли… Скорее бы в Паншино, подалее от этих мест…
— И не думайте, бабушка, — возражала
Ксения, — да вы и понятия не имеете… там еще хуже; я измучилась… Здесь
хоть поблизости город, доктора, все-таки кое-что к нам доходит и о недалекой
Москве… Там же дичь и глушь и также волнуются мужики; но какая разница? здесь
невдали войско, целая армия, а там кто защитит? солдат вывели, и во всем уезде
один с инвалидами исправник!
Аврора поддержала сестру. Княгиня покорилась их совету.
Терпеливо раскладывая пасьянс, она думала: «Не может же дело долго длиться; на
днях, без сомнения, будет новое генеральное сражение, — кто кого побьет,
неизвестно, — но затем, разумеется, вскоре объявится мир, и мы вернемся в
Москву. Ну, кое-что там и ограбили, да мы все почти главное вывезли, а дом,
наверное, цел». Так прошло несколько дней. Но как-то вечером Аврору вызвали на
крыльцо. Там стояла в слезах Ефимовна. Она, всхлипывая, объявила что пришел
новоселовский староста Клим.
— Откуда он? — спросила Аврора, вспомнив, что
Новоселовка сгорела.
— Его и других наших мужиков, — ответила
Арина, — французы гоняли в Москву возить своих раненых; он только что
оттуда убежал.
— Зови, няня, зови его! — сказала Аврора.
— Да вот он, — ответила Арина, указывая с крыльца.
Из темноты выдвинулся оборванный, босой и с повязанною головой староста. За ним
стояла, тоже плачущая, Маремьяша.
— Долго ты был в Москве? — спросила Аврора.
— Все это время, барышня, почитай месяц! запрягли нас,
ироды, в работу: мы на себе таскали им всякую всячину, рубили дрова, копали
картошку, носили воду и мололи ручными жерновами муку.
— Бонапартовы зато подданные стали! — заметила,
злобно плюнув, Ефимовна.
— А про Василия Алексеевича… Перовского… что-нибудь
слышал? спросила Аврора.
— Где, матушка барышня, было слышать! Надругался над
нами враг, истомил, истиранил, а кого и прямо за ослушание извел. Мне привелось
уйти… — Был же ты, Климушка, на Патриарших прудах? спросила Аврора.
— Видел наш дом?
— Посылали нас злодеи в Разумовское и на Пресню,
проходили мы и в тех местах; только ни Бронной, ни возле прудов, ни Микитской,
ни Арбата как есть уже не нашли… все погорело, все господь прибрал.
Аврора взглянула на Маремьяшу; та утирала слезы.
— А бабушкин дом? — спросила Аврора.
— Все стало пусто, один пепел, — ответил
Клим. — Тут мы с ребятами и решили наутек.
— Ушли благополучно?
— Какое! сцапали нас на Орловом лугу эти
французы, — ответил Клим, — и стали уже держать взаперти; посылали на
работу не иначе как с конвоем. Да и тут нам помог господь. Пошли мы раз, с
заступами и ведрами, к графскому чьему-то колодцу; вода там преотличная. Велено
было набрать воды и окопать колодезь. Уж больно там намесили грязи, не подойти.
Конвойных было четверо, а нас, пленных, с десяток, и все-то мы хворые,
голоднешеньки, едва ноги волочим. Солнце село, место было глухое, а французы
такие веселые, перед тем где-то, видно, выпили. Мы и сговорились, первый
надоумил Корнюшка, — что терпеть? переглянулись у колодца, кинулись разом,
да всех как есть французов, с их ружьями, и побросали вглубь; засыпали их тут
же землей и ушли огородами в лес, а ночью и далее.
— Живых засыпали? — с ужасом спросила Аврора.
— А то как же? — ответил Клим. — Они
талалакали, талалакали по-своему, пока ребята заступами кидали на них землю, а
там и стихли… Господь их простил! — заключил Клим, взглянув на небо и
набожно крестясь. — И такие все были красивые… а один унтер, должно быть
из дворян, нарядный да белолицый такой, в сторонке держался, да все весело
что-то напевал.
|
