 Увеличить |
XII
Через неделю после успения няня Арина с внучкой Феней поздно
вечером сидела на крылечке новоселовского дома Усовых. Староста Клим и кое-кто
из стариков и молодых парней мелкопоместной деревушки сидели тут же, на
ступеньках. Убирая свой и господский хлеб, крестьяне замешкались и, ввиду
противоречивых слухов, не решались уходить вслед за другими. Сидя здесь, они
толковали, что вести идут нехорошие, что битвы, по молве, происходят где-то уже
недалеко и как бы враги вскорости не нагрянули и в Новоселовку. Кто-то,
проезжавший в тот день из окрестностей Вязьмы, сообщил, что там недавно уже
слышали громкую, хотя еще отдаленную пушечную пальбу.
— Ведь вот барина старого нет, он за Волгой. Что
делать? толковали крестьяне. — Приказу от начальства уходить тоже нету;
как тут беречь господское и свое добро?
— Да и куда и с чем уходить? — сказал
кто-то. — Татариновцы двинулись, а их свои же в лесу, за Можайском, и
ограбили.
— Надо ждать, ох, господи, — объявил Клим, —
без начальства и уряда не будет; объявятся, подождем.
В тот день Арина что поценнее перенесла в амбары и в
кладовые. Часть вещей, которых она пока не успела спрятать, лежала у ближней
кладовой, на траве. Давно стемнело. Месяц еще не всходил.
— А что, бабушка Ефимовна, скажу я тебе слово! —
прокашливаясь, отозвался с нижней ступеньки подвижной и еще не старый, хотя
совершенно лысый мужичонка Корней, ходивший по оброку не только в Москву, но и
в Казань и даже в Петербург. — Не обидитесь?
— Говори, коли не глупо и к месту, — с
достоинствам ответила Арина.
— Слыхать, бабушка, — начал Корней, — быдто
Бонапарт так только Бонапартом прозывается, а что он — потайной сын покойной
царицы Екатерины; ему матерью было отказано полцарства, и он это пришел ныне
судить за своего брата Павла, царевого отца.
— Толкуй, дурачина, пока не урезали языка, —
притворно зевнув, возразил староста Клим. — Статочное ли дело? Эка брешут,
собачьи сыны!
— Право слова, дяденька… и быдто того Бонапарта бояре,
до случного часа, прятали, держали в чужих землях, а ноне и выпустили… он всему
свету и объявился… идет за брата судить.
— Эй, не ври! — важно поглаживая бороду и взглянув
на Арину, сурово перебил Клим. — Кругом такая смута, врага ждут, а они…
— На что же его выпустили? — с некоторою тревогой
спросила Ефимовна.
— Отдай, мол, мою половину царства, — продолжал
рассказчик, — а тебе будет другая; и я, мол, в своей освобожу мужиков…
отдам им всю землю и все как есть вотчины… и быдто станем мы не царскими
слугами, а Бонапартовыми… вот убей, толкуют!
— Ну, влепят тебе, Корнюшка, исправник, как наедет, и я
скажу! произнесла, вставая и оправляя на себе платок, Арина. — Вот так-то,
прослышав, наспеет невзначай, да и гаркнет: «А где тут Бонапартовы подданные?
Давай их сюда!» Ну, тебя первого под ответ и возьмет. Мужики, почесываясь,
замолчали. Слышались только вздохи да движение на ступенях стоптанных лаптей.
— А постой, дяденька, постой, — отозвался
кто-то, — из-за мельницы, — бабушка быдто колеса… чуть не на лесорах…
Все замерли, вглядываясь в темноту. Стали действительно слышны звуки колес,
медленно подъезжавших к двору.
— Феня, свечку! — крикнула Арина, бросаясь в дом. —
Клим Потапыч, отворяй ворота… так и есть, наш исправник… Не то телега, не то,
кажись, его бричка…
Когда Ефимовна и Феня со свечами снова явились на пороге, у
крыльца стояла сильно запыленная крытая телега. Мужики, в почтительном
молчании, без шапок, окружали кого-то бледного, неподвижно лежавшего на соломе,
в телеге. Клим, жалобно всхлипывая, целовал чью-то исхудалую руку, упавшую с
соломы. Арина поднесла свечу к лицу подъехавшего и, ахнув, чуть не упала.
— Митенька, родной ты мой! — вскрикнула она, глядя
на лежавшего в телеге.
— Узнала, голубушка, — раздался чуть слышный,
детски кроткий голос, — ну, вот и довезли… Слава богу, дома! А уж я
просил, боялся, не доеду… Воды бы, чайку!.. Жажда томит…
В телеге был раненый Митя Усов. Мужики, пошептавшись с Климом,
бережно внесли его в комнаты. Более же всех суетился и старался, неся молодого
барина, говоривший о Бонапарте лысый Корней.
— Так это — Митрий Миколаич? Бедный! Ну, точно с креста
снятый! говорил он, выйдя в девичью и утирая слезы.
— Мы двух везли, — толковал здесь Климу фельдшер,
умываясь, подполковника тоже, князя Тенишева; сперва ехали в князевой коляске…
— Где же князь-то? — спросил Клим.
— Сложили в Гжатске, помер… ваш про то и не знает,
думает, что того велено сдать в госпиталь… коляска же обломалась, насилу нанял
мужичка довезти.
— А наш ангел будет ли жив? — несмело спросила
Ефимовна. Молодой такой, красавчик, мой выходимец! Вот нежданное горе, вот
беда! И за что погубили дите?
— Будет жив, — ответил фельдшер, как-то смущенно
глянув в сторону красными от бессонницы и пыли глазами. — Рана тяжела, ну
да господь поможет… добраться бы только до Москвы: там больницы, лекаря.
Арина, глянув на образ, перекрестилась, крикнула еще
кое-кого из дворовых баб и с засученными рукавами принялась за дело. Комнаты
были освещены. На столе в зале запыхтел самовар. Наумовна достала из кладовой и
взбила на кровати покойной барыни пуховик и гору подушек, велела внести кровать
в гостиную, накрыла постель белою простыней и тонким марселевым одеялом,
освежила комнату и покурила в ней смолкой. Сюда она, с помощницами, перенесла и
уложила Митю. Фельдшер обмыл его страшную, зияющую рану, сделал перевязку и
надел на больного чистое, вынутое няней, и пахнувшее калуфером и мятой белье.
Митя все время, пока готовили ему комнату и делали перевязку, был в
лихорадочном полузабытьи и слегка бредил. Но когда он выпил стакан горячего,
душистого чаю и жадно потребовал другой с «кисленьким» и когда раскрасневшаяся
седая и полная Ефимовна принесла и подала ему к чаю его любимого барбарисового
варенья, глаза Мити засветились улыбкой бесконечного блаженства. Он дал знак
рукой, чтоб остальные, кроме няни, вышли.
— Голубушка моя, нянечка! — произнес он, хватая и
целуя ее загорелую, черствую руку. — Смолка, калуфер… и барбарис!.. Я
опять в родном гнезде… Боже! как я боялся и как счастлив… удостоился! Теперь
буду жить, непременно буду… Где он? Где, скажи, Вася Перовский?
— Известно где: в походе, родимый, там же, где был и
ты, ответила, вглядываясь в своего питомца, Арина, — как уехал с тобой, два
месяца о вас слуху не было, спаси вас матерь божия!
— Два месяца! — удивленно воскликнул Митя. —
Кажется, было вчера. Он закрыл глаза и помолчал. — Еще, няня, чайку… Вот,
думали мы с Перовским, поживем здесь осенью, — произнес Митя, окидывая
глазами окружающее. — Ах, это кровать мамы!.. Хорошо ты придумала,
нянечка… Где батюшка? Уж, видно, не видаться мне с ним… Где Ильюша и что Аврора
Валерьяновна, невеста Перовского?
— Батюшка в Саратовской губернии, у родных, а Илья
Борисович, слышно, в Москве. Из Любанова же сказали, что он эти дни собирался
туда — распорядиться тамошним добром. Ведь тамотка какая усадьба — дворец, а
всякого устройства, припасов и вещей сколько! Да слышно, что и барышня Аврора
Валерьяновна собиралась с ним туда же. А Ксения Валерьяновна с дитей в Паншине.
— Ах, няня, голубушка, пошли, — заговорил
Митя, — в ночь сегодня… недалеко ведь; повидать бы… Видишь ли, отца нету,
я попросил бы у нее благословения… Ведь это помогает… она же такая богомольная,
добрая… а я, няня, надо тебе сказать… то есть признаться… ведь еще ранее
Перовского ее так полюбил…
— Что ты, что ты, голубчик! Господь тебя спаси! вот
дела! воскликнула, крестясь, Арина. — А в Любаново, отчего ж, можно
послать, с охотой… Арина, отирая слезы, вышла. Послали за сыном ключницы, Фролкой.
Тот вскочил на водовозку.
— Да смотри, пучеглазый, на овраги-то, — наставлял
его Корней, барский ведь конь, а темень какая.
Митя, напившись чаю, тихо и сладко заснул. Ефимовна погасила
свечу и при свете лампадки, не смыкая глаз, просидела у его изголовья всю ночь.
Перед рассветом раненый стал метаться.
— Что тебе, Митенька? воды? неловко лежать?
— На батарею!.. Целься прямо… идут! — говорил Митя
в бреду. Вон, с конскими хвостами на касках…
Няня перекрестила его и тронула за голову и руки. Больной был
в сильном жару. После боя и выстрелов ему пригрезился весенний вечер в поле. Он
с Авророй мчался куда-то на лихом аргамаке и все стремился ее обнять. Она
ускользала. Он шептал: «Аврора, Аврора, это я, посмотри!» Ефимовна, видя
метание больного, разбудила фельдшера, спавшего на стульях за дверью.
— Что с ним? — спросила она шепотом, глядя на
осунувшиеся, покрытые багровыми пятнами щеки Мити. Фельдшер, подойдя к больному
на цыпочках, посмотрел на него и молча махнул рукой, как бы говоря: «Ничего,
оставьте его; все идет как следует; я тут останусь и досмотрю». Успокоенная
Ефимовна перекрестила Митю и вышла. Близился рассвет. Фролка возвратился из
Любанова. Илью Борисовича и барышню Аврору Валерьяновну там ждали на другой
день к вечеру. Арина решилась обрадовать этим Митю, когда наступит утро. «Пусть
спит, сердечный, во сне полегчает, даст бог! думала она. — Напьется опять
утром чаю, покушает, а там подъедут и из Любанова». Натоптавшись с вечера и
ночью в кладовых, в погребе и в амбаре, Ефимовна прикорнула где-то в сенях и
уснула. На заре она вошла в дом. В комнатах было тихо. Старуху удивило, что
фельдшер, вопреки его словам, находился не в спальне при больном, а в девичьей.
В окно брезжил рассвет. Приготовленные к перевязке бинты и корпия лежали здесь
нетронутыми. Фельдшер, боком прислонясь к окну, как бы что-то рассматривал в
посветлевшем дворе. «Вот странно! — тревожно подумала Арина, заметив, что
плечи фельдшера вздрагивали. — Не то он плачет, не то… неужто спозаранку
выпил?» Она даже покосилась на шкаф с бутылками настоек и наливок: дверки шкафа
были заперты. Няня, в раздумье, направилась в комнату Мити.
— Не ходите! — как-то странно шепнул сзади ее
фельдшер. — Или нет, все равно, идите…
Арина с необъяснимым страхом вошла в гостиную. Митя тихо
лежал здесь, закинув руку за красивую в светло-русых кудрях голову. Его странно
заострившееся миловидное лицо, с чуть видными усиками и пробивающеюся бородкой,
точно улыбалось, а полуоткрытые голубые глаза пристально и строго глядели
куда-то далеко-далеко, где, очевидно, было столько нездешнего, чуждого людям
счастья.
|
