 Увеличить |
XXXVIII
«Чудеса! — раздумывал, просмотрев бумаги,
Ермолов, — ферфлюхтер, а говорит с пафосом и русскими пословицами, даже
слова как-то особенно старательно отчеканивает». Он задал еще несколько
вопросов Фигнеру. Тот на все отвечал здраво и обдуманно. «Как быть? —
терялся в догадках Ермолов, — умолчать об этом гусе перед светлейшим
невозможно… Что бы ни вышло впоследствии, ответственность падает на меня
первого… ну, да его с этою затеей, вероятно, без уважения сплавит сам князь».
Ермолов кликнул адъютанта, сдал ему на руки Фигнера и, снова надев мокрую
фуражку, пошел по лужам и скользкой грязи к главнокомандующему. Адъютант было
предложил оседлать для него коня; Ермолов, с досадой махнув рукой, отправился
опять пешком. У ворот квартиры Кутузова провожатый вестовой наткнулся на
княжеского денщика, шедшего притворять ставни.
— Все спят-с! — сказал денщик, разглядев при свете
фонаря фигуру Ермолова, вынырнувшего из темноты.
— А сам светлейший? — спросил Ермолов.
— Тоже в постели, хотя свечи у них еще горят.
— Доложи.
Денщик через сени вошел в темную приемную, оттуда в спальню
Кутузова. Ермолов был приглашен в комнату, из которой вышел всего полчаса
назад. Кутузов, в одной рубахе, сидел на постели, спустив на коврик босые ноги,
прикрытые бухарским халатом. Перед ним на круглом столике лежала карта России,
утыканная булавками, с головками из красного и черного сургуча, изображавшими
русские и французские войска. Он перед приходом Ермолова рассматривал эту
карту. Комната, по обычаю старого князя, любившего теплоту, была жарко
натоплена.
— Что, голубчик? — спросил он, устремив навстречу
входившему Ермолову не совсем довольный, утомленный взгляд. — Все ли у вас
благополучно?
— Слава богу, ничего нового; но вот что случилось…
Ермолов неторопливо и в подробностях передал светлейшему о
прибытии и предложении Фигнера.
— Я счел священным долгом, — заключил он, —
не мешкая обо всем доложить… Что прикажете? Фигнер у меня, ждет решения.
— Так вот что, — произнес Кутузов, натягивая себе
на плечи сползавший с него халат, — штука казусная… все ли ты терпеливо выслушал
и расспросил?
— До точности, ваша светлость.
— А как полагаешь, он не насчет перпетуум-мобиле, не из
желтого дома? приметил ты, в порядке ли его мозги?
— Мне этот вопрос прежде всего пришел в голову, —
ответил Ермолов, — я его так и этак, на все стороны допрашивал; говорит
толково, в глазах змейки не бегают, нет ничего подозрительного… Осуществимо ли
его предприятие — дело другое. Отважен же он и смел, кажется, действительно без
меры, и его решимость, по-видимому, искренняя и прямая.
Старчески обрюзглое лицо Кутузова поникло. Он задумался. На
гладко выбритом, жирном и белом его подбородке, от тепла комнаты или от
душевного волнения, выступила испарина. Он нервным движением пухлой руки тронул
себя за подбородок и, задумавшись, устремил свой единственный зрячий глаз
куда-то в сторону, мимо этой комнаты и Ермолова, мимо этой ночи и всего того,
что ей предшествовало и так доныне подавляло дряхлого телом, но бодрого духом
старого вождя.
— Ведь вот, шельма, придумал! — разведя руками и
опять хватаясь за увлажненное лицо, сказал князь, — а дело, надо
признаться, из ряда вон и во всяком случае необычное. Но на чем основаться?
Князь медленно повернулся на подостланной под него перине.
— Разумеется, бывали примеры в древности, и именно в
Риме, во время воины Пирра и Фабриция, — продолжал он, — только там,
сколько припомню, разыгралось все иначе. Ну, как это было? пришли и говорят
Фабрицию, что некий врач из греков — это в Риме было то же, что в России наши
немцы, — с целью разом прекратить войну вызвался, без колебания, отравить
Пирра. Ну, Фабриций, как помнишь, выслушал, как и ты, этого немца, да и отослал
врага-предателя в распоряжение самого Пирра. Остроумного лекаришку Пирр,
разумеется, вздернул на первую осину или там, по-ихнему, смоковницу, что ли…
тем дело и кончилось… Ты что на это скажешь?
Ермолов, нахмурясь, молчал. Догоравшие свечи уныло мигали на
столе. Кутузов взглянул в ближайшее к кровати окно, из которого в эту ночь
опять виднелось зарево над Москвою.
— Мое мнение, — произнес он, — убей этот
чухонец и в самом деле Бонапарта, все скажут — не он, а я да ты, Алексей
Петрович, предательски его ухлопали. Ведь правда?
— Положим, ваша светлость, то было давно и в
Риме, — ответил Ермолов, еще не угадывавший, куда клонит князь, — и
прошлое не всегда урок для настоящего. Но я позволю себе, однако, только
спросить, чем этот новый, вторгшийся к нам Атилла лучше какого-нибудь Стеньки
Разина или Пугачева? Те изверги шли из-за Волги, этот из Парижа — в том вся и
разница; сходства же в разрушителях много… Владеть отуманенною ими, раболепною
толпой, двигать, при всяческих обманах, полчищами жадных до наживы, одичалых
бандитов, вторгаться, для удовлетворения собственного самолюбия, в мирную
страну, предавая а ней все грабежу, огню и мечу… Чем же это не отверженец людского
общества, чем не Разин или не Пугачев? Кутузов отодвинул стол, нашел босыми
ногами и надел туфли, медленно поднялся с постели и, оставя халат, в одном
белье начал, заложа руки за спину, вперевалку, прохаживаться по комнате.
— Именно, отверженец нового сорта! — сказал он,
помолчав. — Ты выразился верно!.. Но как разрешить вопрос? подумай… Если
бы я и ты, лично напав на Наполеона, начали с ним драться явно, один на один…
дело другое… А тут, выходит, точно камнем из-за угла.
— Как угодно вашей светлости, — почтительно-сухо
проговорил Ермолов, как бы собираясь уйти.
— Да нет, погоди! — остановил его Кутузов. —
Мы с тобою полководцы девятнадцатого века, вот что я хочу сказать. А наши
противники достойны ли этого имени? Я предсказывал, что они будут есть конину —
едят… говорил, что Москва для их идола и их армий станет могилой — стала… их
силы с каждым днем тают… — Князь опять прошелся по комнате. —
Прогоним их, увидишь, — сказал он, я не доживу, ты дождешься… Те же
французы свергнут своего кумира и так же бешено и легкомысленно проклянут его и
весь его род, как свергли, казнили и прокляли своего истинного короля… Жалкая
нация…
Кутузов, опершись руками о подоконник, глядел на небо,
окрашенное заревом.
— Опять огонь… догорает, страдалица! Вспомнят они этот
пожар, сказал он, — поплатятся за эту сожженную Москву!
— Так что же прикажете, ваша светлость, относительно
предложения Фигнера? — спросил Ермолов. — Всякие шатаются теперь, и
чистые и темные люди. Кутузов обернулся к нему и развел руками.
— Дело, не подходящее ни под какие артикулы! —
сказал он, — а впрочем, Христос с ним! Знаешь поговорку — смелого ищи в
тюрьме, труса в попах… Дай ему, голубчик, по положению о партизанах восемь
казаков, бог с ним. Глас народа — глас божий; пусть творит, что хочет, если на
то воля свыше, а приказа убивать… я ему не даю!
Партизаны Сеславин и Фигнер, по условию, съехались у деревни
князя Вяземского, Астафьева. Фигнер объявил, что ему на время разрешено
действовать самостоятельно, и просил наставлений и советов у более опытного
товарища. Сеславин уступил ему из своего отряда двух кавалеристов, в том числе
молоденького юнкера, который особенно просился к Фигнеру. Невысокий,
черноволосый и сухощавый, этот юнкер, в казачьей одежде, казался робким
мальчиком, но лихо ездил верхом. Купленный им у казаков донской конь Зорька был
сильно худ, но не знал усталости. Фигнер в ту же ночь с этим юнкером ускакал по
направлению к Москве.
|
