XXVII
Тропинин, войдя за перегородку, дал нужные объяснения
офицеру и затем сообщил ему о предложении Находкина. Сперва офицер слушал его
сухо, но едва узнал, что Илья владеет кистью, мгновенно изменился.
— Вы хотя и в грубой одежде, — сказал он, не
скрывая своего удовольствия, — видно, что образованный, высшего общества
человек. Садитесь. Не думайте, чтобы мы были только завоевателями. Вы увидите,
как мы оживим и воскресим вашу страну. О! театр! лучшая пища для души… Я сам по
призванию что хотите: певец, стихотворец, актер, словом — артист.
На Илью были устремлены ласковые черные глаза: печальная
улыбка не сходила с бледного лица офицера.
— Да, — продолжал последний, — я в молодости,
в нашей college,[41] в
Бордо, играл не только Мольера, по и Расина… Далекие, счастливые времена! Но и
здесь между вашими актерами, уверяю вас, есть истинные таланты; не все бежали.
О! мы уже пригласили изрядных комиков. Офицер назвал имена нескольких
магазинщиков, аптекаря и двух парикмахеров с Кузнецкого моста. А ваш
балетмейстер Ламираль, вот дарование! Он вызвался быть у нас режиссером и
ставить даже танцы… Потом, как его, как? очень милый господин… мы с ним обедали
на днях в его премилой семье… Он взял подряд поставить театральную утварь…
Вспомнил! — торговец сукнами Данкварт… еще у него на вывеске герб
императора Александра.
— Все ваши соотечественники, французы, — сказал
Илья.
— Вы этим хотите сказать, — произнес
офицер, — что вам, как русскому, хотя так превосходно говорящему
по-французски, неприлично участвовать в наших удовольствиях? Не так ли?
— Да, — ответил Илья.
— Полноте, помогите нам.
— Но чем же?
— Вы рисуете красками?
— Да.
— Это все, что нам нужно. И если вы согласны, скажите,
чем, в свой черед, и я могу вам служить? Шарль Дроз, к вашим услугам, заключил,
вежливо кланяясь, офицер, — капитан семнадцатого полка и адъютант штаба… а
в свободные часы — любитель всего изящного и в особенности театра.
— Я голоден, мосье Дроз! — мрачно произнес
Илья. — Со вчерашнего дня ничего не ел.
— Боже мой, а я-то, извините… прошу вас ко мне! —
сказал, вставая, капитан. — Мы оба — артисты… Что делать? жребий войны… Я
здесь недалеко, тут же во дворе; только кончу дело. А вы, мосье Никичь, —
обратился он, через переводчика, к Кольчугину, — снабдите господина…
господина Тропин… не так ли? приличною одеждой и обувью из нашего склада… я сам
о том доложу генералу…
Тропинина провели в какую-то каморку, полную разного хлама,
одели во французскую военную шинель и фуражку и в новые, еще не надеванные
сапоги, по-видимому, добытые в какой-либо ограбленной лавке обуви. Выйдя из
каморки, он встретил Карпа.
— А меня-то, батюшка Илья Борисович, отпустите? —
спросил тот, едва узнав Илью в новом наряде.
— Куда ты?
— Землячка тут нашел, пойдем бураки и картошку копать.
— Где копать? Знаю я, куда ты и зачем…смотри, не
попадись…
— Убей бог, в казенных огородах, возле казарм. Накопаем
им, аспидам, да авось и уйдем.
Освободившись от занятий, капитан Дроз провел Илью
внутренними комнатами в обширный барский, почти не тронутый огнем двор, в
задних флигелях которого размещались адъютанты начальника розыскной полиции, чины
его канцелярии и конные и пешие рассыльные. В помещения капитана, в проходной
тесной комнатке, у окна, с пером в руке и в больших очках на носу, сидел
седенький в военной куртке писец.
— Пора, Пьер, кончать, темно! портишь глаза! —
ласково сказал Дроз писцу, идя с Ильей мимо него.
— Нельзя, капитан, — ответил, не отрываясь от
бумаги, писец, машина станет! списки герцога Экмюльского… только что принесли…
— О, в таком случае кончай, — объявил Дроз.
— В чем эта работа, осмеливаюсь узнать? — спросил
Илья, когда капитан потребовал ему от своего денщика закусить и усадил его за
блюдо холодной телятины.
— Да, mon bon monsieur,[42] горька доля воюющих! — со вздохом
ответил капитан. — Часто я проклинал судьбу, что из артиста стал солдатом…
а теперь меня наряжают для разных следствий… в эти же списки вносятся имена
пленных маршала Даву. Дроз достал из шкафа бутылку и налил гостю стакан вина.
— Что же делают потом с этими списками? — спросил
Илья.
— Их пересылают, к сведению, в главный штаб и сюда.
— И только?
— Нет, канцелярия маршала делит вносимых в эти списки
на две части. В одну вносятся менее опасные, заурядные лица; в другую особенно
подозрительные.
— Что же ожидает первых и вторых?
— Против имени первых канцелярия обыкновенно делает
отметки: под арест или на работы; против вторых же сам маршал ставит
собственноручные резолюции: к повешению или к расстрелянию… Печальные бывают
развязки. Война не шутит. У меня на этот предмет есть стихи. Не хотите ли, я
вам их прочту? — спросил он, покраснев. — Мои собственные стихи о
войне.
— Сделайте одолжение.
Дроз встал, протянул руку и, с грустью глядя па гостя, как
бы призывая его в судьи своей тоски и одиночества, нежным певучим тенором
продекламировал элегию о разоренном гнезде малиновки и о коршуне, похитившем ее
птенцов. Он сам с напомаженным хохолком напоминал малиновку. Голос и стихи
Дроза тронули Илью. Его щеки от этого чтения и вкусной еды, запитой вином,
раскраснелись. Красивый, с горбом нос капитана между тем стал еще бледнее, а
глаза печальнее. Он в раздумье молча глядел в пространство. В это время
старичок-писец принес переписанные бумаги. Капитан повертел их в руках и
вздохнул.
— Да, — сказал он, — отличный почерк, но на
какое дело! Есть ли у вас, в России, такие искусники?
Он показал гостю копии, бережно положил их на окно и
объявил, что сам отнесет их к генералу, а подлинники велел отправить в
канцелярию главного штаба, в Кремль.
— Стаканчик! знаешь, той? — обратился он к писцу,
добродушно подмигивая ему на кубышку перцовки в шкафу. — Таким почерком
переписывать только Шенье, Бомарше…
Дроз налил из кубышки, которую он называл «bou-che de feu»
«огненным ртом».
— Капитан! — восторженно произнес писец, отставя
руку и глядя на поданный ему стакан перцовки. — Век не забуду ваших ласк и
доброты! Он медленно выпил стакан, отер рукавом усы и крякнул.
— Это напиток богов! Исполнение желаний ваших, господа,
и дорогих вашему сердцу! — сказал он, уходя.
— Хотя последние теперь, очевидно, далеко.
Капитан, уныло сгорбившись, молчал.
— Дорогие нашему сердцу! — произнес он, отгоняя тяжелые
мысли. Моя семья далеко; ваша же, собрат по музам? вы женаты?.. где ваша семья?
— Ничего не знаю, — ответил Тропинин, — я
женат, но моя жена бежала отсюда за два дня до моего плена… и что с нею, жива
ли она, убита ли, господь ведает…
— Бежала и она! но зачем же? — искренне удивился
капитан.
— А эти ваши списки? — произнес Илья, указывая на
принесенные писцом бумаги. — Что, если бы она попала в эти красиво
переписанные бумаги, да еще в первый разряд? ведь ваш грозный маршал, сами вы
говорите, не любит шутить: а он и женщину мог бы счесть за опасную…
Капитан покраснел до ушей.
— Что за мысль! полноте! — возразил он. — Мы
не индейцы и не жители Огненной земли; можете быть спокойны, женщины у нас
неприкосновенны. И ни одной, ручаюсь в том, вы не найдете в этих списках. Да,
мое поприще — искусство, пластика. Даже сам я и мои формы, не правда ли,
пластичны? — произнес капитан, вставая и перед зеркалом протягивая свои
руки и выпячивая грудь и плечи. Это не мускулы, мрамор, не правда ли, и сталь?
Итак, завтра я вам дам письмо к Ламиралю, и вы украсите вашею кистью наш театр.
Артистов у нас, повторяю, довольно. Кроме найденных здесь прелестной Луизы
Фюзи, Бюрсе и замечательного комика Санве, явились и другие охотники. Сверх
того, как, вероятно, и вы уже знаете, захвачен целый балет танцовщиц одного
вашего графа… comte Cherem e te.[43] А
теперь полагаю, и на покой!.. Вот вам кровать, я улягусь на этом сундуке.
— Очень вам благодарен, — ответил Илья, — но
это уже чересчур, с какой же стати?
— Без возражений, коллега; мы оба — слуги муз, и вы мой
гость… Устраивайтесь, а мне надо нести бумаги к генералу, но прежде я загляну в
канцелярию; знаете, народ нынче ненадежный, особенно здесь, — чрез меру
поживились военною добычею и не совсем исправно себя ведут.
|
