 Увеличить |
XLI
В сенях дома путников встретил толстый и лысый, невысокого
роста, ксендз. За ним у стены жался какой-то подросток. Одежда, вид и конвой
путников смутили ксендза. Он, бледный, растерянно последовал за ними. Войдя в
комнату, Наполеон сбросил на подставленные руки Рустана и Вонсовича шубу и
шапку и, оставшись в бархатной на вате зеленой куртке, надетой сверх синего
егерского мундира, присел на стул и строго взглянул на Вонсовича.
— Кушать государю! — почтительно согнувшись,
шепнул Вонсович священнику. Пораженный вестью, что перед ним император
французов, ксендз в молчаливом изумлении глядел на Наполеона, с которого Рустан
стягивал высокие, на волчьем меху, сапоги.
— Чего-нибудь, — продолжал Вонсович, — ну, супу,
борщу, стакан гретого молока. Только скорей…
— Нет ничего! — жалостно проговорил ксендз, сложив
на груди крестом руки.
— Так белого хлеба, сметаны, творогу.
— Ничего, ничего! — в отчаянии твердил
помертвелыми губами священник. — Где же я возьму? Все ограбили сегодня
прохожие солдаты.
— Что он говорит? — спросил Наполеон. Вонсович
перевел слова священника.
— Они отбили кладовую, — продолжал ксендз, —
угнали последнюю мою корову и порезали всех птиц… я остался, как видите, в
одной рясе и сам с утра ничего не ел.
— Но можно послать на фольварк, — заметил
Вонсович.
— О, пан капитан, все крестьяне и мои домочадцы
разбежались, и, если бы не мой племянник, только что подъехавший за мной из
местечка, я, вероятно, погиб бы с голоду, хотя не ропщу… О, его цезарское
величество, я в том убежден, со временем все вознаградит…
Вонсович перевел ответ и заключение ксендза. Наполеон при
словах о грабеже и о том, что нечего есть, нахмурился. Но он сообразил, что
делать нечего и что таковы следствия войны для всех, в том числе и для него, и
решил показать себя великодушным и выше встреченных невзгод. Милостиво потрепав
ксендза по плечу, он сказал ему, через переводчика, что рад случаю видеть его,
так как в жизни встречает первого священника, который так покорен обстоятельствам
и не корыстолюбив.
— Да, — вдруг обратился он по-латыни
непосредственно к ксендзу, у нас есть общий нам, родственный язык; будем
говорить по-католически, по-римски.
Священник в восхищении преклонился.
— Я никогда не расставался с Саллюстием, — сказал
Наполеон, носил его в кармане и с удодольствием прочитывал войну против Югурты.
А Цезарь? его галльская война? мы тоже, святой отец, воюем с новейшими дикими
варварами, с галлами Востока… Но надо покоряться лишениям.
Говоря это, Наполеон прохаживался по комнате. Радостно
изумленный ксендз и свита благоговейно внимали бойким, хотя и не вполне
правильным римским цитатам нового Цезаря. В уютной комнате кстати было так
тепло. Вечернее же солнце так домовито и весело освещало скромную мебель, в
белых чехлах, гравюры по стенам и уцелевшие от грабителей горшки цветов на
окнах, что всем было приятно. Наполеон еще что-то говорил. Вдруг он, нагнувшись
к окну, остановился. Он увидел на дворе нечто, удивившее и обрадовавшее его. В
слуховое окно конюшни выглянула пестрая хохлатая курица. Уйдя днем от
грабителей на сенник, она озадаченно теперь оттуда посматривала на новых
нахлынувших посетителей и, очевидно, не решалась в обычный час пробраться в
разоренный птичник на свой нашест, как бы раздумывая: а что как поймают здесь и
зарежут?
— Reverendissime, ессе pulla![53] сказал Наполеон, обращаясь к священнику.
Ксендз и прочие бросились к окну. Они действительно увидели
курицу и выбежали во двор. Уланы справа и слева оцепили конюшню и полезли на
сенник. Курица с криком вылетела оттуда через их головы в сад. Офицеры, мамелюк
Рустан и Мутон пустились ее догонять. Им помогал, командуя и расставляя полы
шубы, даже важный и толстый Дюрок. Наполеон с улыбкой следил из окна за этою
охотой. Курица была поймана и торжественно внесена в дом.
— Si item…[54] Если
ты такой же умелый повар, — сказал Наполеон ксендзу, — как священник,
сделай мне хорошую похлебку.
— С великим удовольствием, государь![55] — нерешительно ответил ксендз. — Боюсь
только, может не удаться.
Подросток — племянник священника растопил в кухне печь,
Рустан иззябшими руками ощипал и выпотрошил зарезанную хохлатку.
— Но, ваше величество, — заметил, взглянув на свою
луковицу, Рапп, — мы опоздаем; какую тревогу забьют в замке того помещика,
где ожидают вас, и в Ошмянах!
— А вот погоди, уже пахнет оттуда! — ответил
Наполеон, обращая нос к кухне. — Успеем, еще светло… Расставлена ли цепь?
— Расставлена…
Похлебку приготовили. К дивану, на котором сидел Наполеон,
придвинули стол. Ввиду того, что вся посуда у ксендза была ограблена, кушанье
принесли в простом глиняном горшке; у солдат достали походную деревянную ложку.
— Дивно, прелесть![56] —
твердил Наполеон, жадно глотая и смакуя жирный, душистый навар. Мамелюк
прислуживал. Он вынул куриное мясо, разрезал его на части своим складным ножом
и подал на опрокинутой крышке горшка часть грудинки с крылом. Наполеон потянул
к себе всю курицу, кончил ее и, весь в поту от вкусной еды, оглянулся на руки
Рустана, державшего походную флягу с остатком бордо.
— Да это, друзья мои, не бивачная закуска, а целый пир!
восторженно сказал Наполеон, допив в несколько приемов флягу. — Я так не
ел и в Тюильри.
— Пора, ваше величество, осмелюсь сказать, —
произнес Колонкур, смеркается, мы здесь целый час.
Наполеон улыбнулся счастливою, блаженною улыбкой, протянул
ноги на подставленный ему стул, безнадежно махнул рукой и, как сидел на диване,
оперся головой о стену, закрыл глаза и в теплой, уютной, полуосвещенной комнате
почти мгновенно заснул. Лица свиты вытянулись. Коленкур делал нетерпеливые
знаки Раппу, Рапп Дюроку, но все раболепно-почтительно замерли и, не смея
пикнуть, молча ожидали пробуждения усталого Цезаря.
В тот же день, перед вечером, верстах в пяти от большой
Виленской дороги, в густом лесу, подходившем к городку Ошмянам, показался отряд
всадников. То была партия Фигнера. Усиленно проскакав сплошными трущобами и
болотами, она стала биваком в лесной чаще и, не разводя огней, решила до ночи
собрать сведения, кто и в каком количестве занимает Ошмяны.
В городе, в крестьянском зипунишке и войлочной капелюхе, на
дровнях лесника, прежде всех побывал сам Фигнер. Он, к изумлению, узнал, что
здесь стоит пришедший накануне из Вильны отряд французской кавалерии. Ломая
голову, зачем сюда пришли французы, он поспешил обратно к биваку, где,
посоветовавшись с офицерами, разделил свою партию надвое и одну ее часть
послал, также стороной и лесом, далее, к селению Медянке, а другой велел
остаться при себе на месте. В Ошмяны же, для разведки, как велик французский
отряд, он разрешил послать собственного ординарца Крама и стоявшего долгое
время в Литве, а потому знающего местный язык, старого казацкого урядника
Мосеича. Путники уже в сумерки, вслед за каким-то обозом, на тех же дровнях
въехали в город. Улицы были почти пусты, лавки и кабаки закрыты. Изредка только
встречались прохожие и проезжие. Окна светились лишь в немногих домах.
У крайнего, с кретушами и длинными сараями, постоялого
двора, при въезде в город, оказался большой конный французский пикет. Солдаты,
как бы отдыхая, полулежали у забора, держа под уздцы, наготове лошадей. Они
разговаривали и, очевидно, чего-то ожидали. Завидев их еще издали и плетясь
пешком у санок, одетый дровосеком урядник Мосеич шепнул ординарцу, лежавшему в
санях на куче дров:
— Ваше благородие, видите, сколько их? не вернуться ли?
— Ступай, — ответил также шепотом
ординарец, — авось пропустят… зайду на постоялый двор, еще кое-что узнаем.
— Да мне не велено вас бросать.
— Ну, как знаешь, заезжай и сам; только не разом,
попозже.
Ординарец, миновав стражу, встал и направился на постоялый
двор к смежной, с чистыми светлицами рабочей избе. Урядник для отвода глаз
направился с дровами окольными улицами на базарную площадь, а оттуда к мосту и,
вывалив там дрова, так же потом завернул с санями в ворота постоялого двора. Не
распрягая лошади, он поставил ее к яслям, под навес, взял у дворника сена и
овса, всыпал овес в торбу, а сам прилег в сани, прислушиваясь к возне и говору
на замолкавшем дворе. Окончательно стемнело.
|
