XLIV
На
следующий день было воскресенье. Колокольный звон к ранней обедне не разбудил
Лаврецкого – он не смыкал глаз всю ночь, – но напомнил ему другое
воскресенье, когда он, по желанию Лизы, ходил в церковь. Он поспешно встал;
какой-то тайный голос говорил ему, что он и сегодня увидит ее там же. Он без
шума вышел из дома, велел сказать Варваре Павловне, которая еще спала, что он
вернется к обеду, и большими шагами направился туда, куда звал его однообразно-печальный
звон. Он пришел рано: почти никого еще не было в церкви; дьячок на клиросе
читал часы; изредка прерываемый кашлем, голос его мерно гудел, то упадая, то
вздуваясь. Лаврецкий поместился недалеко от входа. Богомольцы приходили
поодиночке, останавливались, крестились, кланялись на все стороны; шаги их звенели
в пустоте и тишине, явственно отзываясь под сводами. Дряхлая старушонка в
ветхом капоте с капюшоном стояла на коленях подле Лаврецкого и прилежно
молилась; ее беззубое, желтое, сморщенное лицо выражало напряженное умиление;
красные глаза неотвратимо глядели вверх, на образа иконостаса; костлявая рука
беспрестанно выходила из капота и медленно и крепко клала большой широкий
крест. Мужик с густой бородой и угрюмым лицом, взъерошенный и измятый, вошел в
церковь, разом стал на оба колена и тотчас же принялся поспешно креститься,
закидывая назад и встряхивая голову после каждого поклона. Такое горькое горе
сказывалось в его лице, во всех его движениях, что Лаврецкий решился подойти к
нему и спросить его, что с ним. Мужик пугливо и сурово отшатнулся, посмотрел на
него… «Сын помер», – произнес он скороговоркой и снова принялся класть
поклоны… «Что для них может заменить утешения церкви?» – подумал Лаврецкий и
сам попытался молиться; но сердце его отяжелело, ожесточилось, и мысли были
далеко. Он все ждал Лизы – но Лиза не приходила. Церковь стала наполняться
народом; ее все не было. Обедня началась, дьякон уже прочитал евангелие,
зазвонили к достойной; Лаврецкий подвинулся немного вперед – и вдруг увидел
Лизу. Она пришла раньше его, но он ее не заметил; прижавшись в промежуточек
между стеной и клиросом, она не оглядывалась не шевелилась. Лаврецкий не свел с
нее глаз до самого конца обедни: он прощался с нею. Народ стал расходиться, а
она все стояла; казалось, она ожидала ухода Лаврецкого. Наконец она
перекрестилась в последний раз и пошла, не оборачиваясь: с ней была одна горничная.
Лаврецкий вышел вслед за ней из церкви и догнал ее на улице; она шла очень
скоро, наклонив голову и спустив вуаль на лицо.
– Здравствуйте,
Лизавета Михайловна, – сказал он громко, с насильственной развязностью, –
можно вас проводить? Она ничего не сказала; он отправился с ней рядом.
– Довольны
вы мной? – спросил он ее, понизив голос. – Вы слышали, что вчера
произошло?
– Да,
да, – проговорила она шепотом, – это хорошо. И она пошла еще быстрей.
– Вы
довольны? Лиза только головой кивнула.
– Федор
Иваныч, – начала она спокойным, но слабым голосом, – я хотела вас
просить: не ходите больше к нам, уезжайте поскорей; мы можем после увидеться –
когда-нибудь, через год. А теперь сделайте это для меня; исполните мою просьбу,
ради бога.
– Я
вам во всем готов повиноваться, Лизавета Михайловна; но неужели мы так должны
расстаться: неужели вы мне не скажете ни одного слова?..
– Федор
Иваныч, вот вы теперь идете возле меня… А уж вы так далеко, далеко от меня. И
не вы одни, а…
– Договаривайте,
прошу вас! – воскликнул Лаврецкий, – что вы хотите сказать?
– Вы
услышите, может быть… но что бы ни было, забудьте… нет, не забывайте меня,
помните обо мне.
– Мне
вас забыть…
– Довольно,
прощайте. Не идите за мной.
– Лиза, –
начал было Лаврецкий…
– Прощайте,
прощайте! – повторила она, еще ниже опустила вуаль и почти бегом пустилась
вперед.
Лаврецкий
посмотрел ей вслед и, понурив голову, отправился назад по улице. Он наткнулся
на Лемма, который тоже шел, надвинув шляпу на нос и глядя себе под ноги. Они
молча посмотрели друг на друга.
– Ну,
что скажете? – проговорил наконец Лаврецкий.
– Что
я скажу? – угрюмо возразил Лемм. – Ничего я не скажу. Все умерло, и
мы умерли (Alles ist todt, und wir sind todt). Ведь вам направо идти?
– Направо.
– А
мне налево. Прощайте.
* * *
На
следующее утро Федор Иваныч с женою отправился в Лаврики. Она ехала впереди в
карете, с Адой и с Жюстиной; он сзади – в тарантасе. Хорошенькая девочка все
время дороги не отходила от окна кареты; она удивлялась всему: мужикам, бабам,
избам, колодцам, дугам, колокольчикам и множеству грачей; Жюстина разделяла ее
удивление; Варвара Павловна смеялась их замечаниям и восклицаниям. Она была в
духе; перед отъездом из города О… она имела объяснение с своим мужем.
– Я
понимаю ваше положение, – сказала она ему, – и он, по выражению ее
умных глаз, мог заключить, что она понимала его положение вполне, – но вы
отдадите мне хоть ту справедливость, что со мной легко живется; я не стану вам
навязываться, стеснять вас; я хотела обеспечить будущность Ады; больше мне
ничего не нужно.
– Да,
вы достигли всех ваших целей, – промолвил Федор Иваныч.
– Я
об одном только мечтаю теперь: зарыться навсегда в глуши; я буду вечно помнить
ваши благодеяния…
– Фи!
полноте, – перебил он ее.
– И
сумею уважать вашу независимость и ваш покой, – докончила она свою
приготовленную фразу.
Лаврецкий
ей низко поклонился. Варвара Павловна поняла, что муж в душе благодарил ее.
На
второй день к вечеру прибыли они в Лаврики; неделю спустя Лаврецкий отправился
в Москву, оставив жене тысяч пять на прожиток, а на другой день после отъезда
Лаврецкого явился Паншин, которого Варвара Павловна просила не забывать ее в
уединении. Она его приняла как нельзя лучше, и до поздней ночи высокие комнаты
дома и самый сад оглашались звуками музыки, пенья и веселых французских речей.
Три дня прогостил. Паншин у Варвары Павловны; прощаясь с нею и крепко пожимая
ее прекрасные руки, он обещался очень скоро вернуться – и сдержал свое
обещание.
|
