 Увеличить |
XXXV
Читатель
знает, как вырос и развивался Лаврецкий; скажем несколько слов о воспитании
Лизы. Ей минул десятый год, когда отец ее умер; но он мало занимался ею.
Заваленный делами, постоянно озабоченный приращением своего состояния, желчный,
резкий, нетерпеливый, он не скупясь давал деньги на учителей, гувернеров, на
одежду и прочие нужды детей; но терпеть не мог, как он выражался, нянчиться с
писклятами, – да и некогда ему было нянчиться с ними: он работал, возился
с делами, спал мало, изредка играл в карты, опять работал; он сам себя сравнивал
с лошадью, запряженной в молотильную машину. «Скоренько жизнь моя
проскочила», – промолвил он на смертном одре с горькой усмешкой на высохших
губах. Марья Дмитриевна, в сущности, не много больше мужа занималась Лизой,
хотя она и хвасталась перед Лаврецким, что одна воспитала детей своих; она
одевала ее, как куколку, при гостях гладила ее по головке и называла в глаза
умницей и душкой – и только: ленивую барыню утомляла всякая постоянная забота.
При жизни отца Лиза находилась на руках гувернантки, девицы Моро из Парижа; а
после его смерти поступила в ведение Марфы Тимофеевны. Марфу Тимофеевну
читатель знает; а девица Моро была крошечное сморщенное существо с птичьими
ухватками и птичьим умишком. В молодости она вела жизнь очень рассеянную, а под
старость у ней остались только две страсти – к лакомству да к картам. Когда она
была сыта, не играла в карты и не болтала, – лицо у ней тотчас принимало выражение
почти мертвенное: сидит, бывало, смотрит, дышит – и так и видно, что никакой
мысли не пробегает в голове. Ее даже нельзя было назвать доброю: не бывают же
добры птицы. Вследствие ли легкомысленно проведенной молодости, от парижского
ли воздуха, которым она надышалась с детства, – в ней гнездилось что-то
вроде всеобщего дешевенького скептицизма, выражавшегося обыкновенно словами:
«Tout ca c'est des betises» [[26]].
Она говорила неправильным, но чисто парижским жаргоном, не сплетничала и не
капризничала – чего же больше можно желать от гувернантки? На Лизу она имела
мало влияния; тем сильнее было влияние на нее ее няни, Агафьи Власьевны.
Судьба
этой женщины была замечательна. Она происходила из крестьянского семейства;
шестнадцати лет ее выдали за мужика; но от своих сестер-крестьянок она
отличалась резко. Отец ее лет двадцать был старостой, нажил денег много и
баловал ее. Красавица она была необыкновенная, первая щеголиха по всему
околотку, умница, речистая, смелая. Ее барин, Дмитрий Пестов, отец Марьи
Дмитриевны, человек скромный и тихий, увидал ее однажды на молотьбе, поговорил
с ней и страстно в нее влюбился. Она скоро овдовела; Пестов, хотя и женатый был
человек, взял ее к себе в дом, одел ее по-дворовому. Агафья тотчас освоилась с
новым своим положением, точно она век свой иначе не жила. Она побелела,
пополнела; руки у ней под кисейными рукавами стали «крупичатые», как у купчихи;
самовар не сходил со стола; кроме шелку да бархату она ничего носить не хотела,
спала на пуховых перинах. Лет пять продолжалась эта блаженная жизнь, но Дмитрий
Пестов умер; вдова его, барыня добрая, жалея память покойника, не хотела
поступить с своей соперницей нечестно, тем более что Агафья никогда перед ней
не забывалась; однако выдала ее за скотника и сослала с глаз долой. Прошло года
три. Раз как-то, в жаркий летний день, барыня заехала к себе на скотный двор.
Агафья попотчевала ее такими славными холодными сливками, так скромно себя
держала и сама была такая опрятная, веселая, всем довольная, что барыня
объявила ей прощение и позволила ходить в дом; а месяцев через шесть так к ней
привязалась, что произвела ее в экономки и поручила ей все хозяйство. Агафья
опять вошла в силу, опять раздобрела и побелела; барыня совсем ей вверилась.
Так прошло еще лет пять. Несчастье вторично обрушилось на Агафью. Муж ее,
которого она вывела в лакеи, запил, стал пропадать из дому и кончил тем, что
украл шесть господских серебряных ложек и запрятал их – до случая – в женин
сундук. Это открылось. Его опять повернули в скотники, а на Агафью наложили
опалу; из дома ее не выгнали, но разжаловали из экономок в швеи и велели ей
вместо чепца носить на голове платок. К удивлению всех, Агафья с покорным
смирением приняла поразивший ее удар. Ей уже было тогда за тридцать лет, дети у
ней все померли, и муж жил недолго. Пришла ей пора опомниться: она опомнилась.
Она стала очень молчалива и богомольна, не пропускала ни одной заутрени, ни
одной обедни, раздарила все свои хорошие платья. Пятнадцать лет провела она
тихо, смиренно, степенно, ни с кем не ссорясь, всем уступая. Нагрубит ли ей кто
– она только поклонится и поблагодарит за учение. Барыня давно ей простила, и
опалу сложила с нее, и с своей головы чепец подарила; но она сама не захотела
снять свой платок и все ходила в темном платье; а после смерти барыни она стала
еще тише и ниже. Русский человек боится и привязывается легко; но уважение его
заслужить трудно: дается оно не скоро и не всякому. Агафью все в доме очень
уважали; никто и не вспоминал о прежних грехах, словно их вместе с старым
барином в землю похоронили.
Сделавшись
мужем Марьи Дмитриевны, Калитин хотел было поручить Агафье домашнее хозяйство;
но она отказалась «ради соблазна»; он прикрикнул на нее: она низко поклонилась
и вышла вон. Умный Калитин понимал людей; он и Агафью понял и не забыл ее.
Переселившись в город, он, с ее согласия, приставил ее в качестве няни к Лизе,
которой только что пошел пятый год.
Лизу
сперва испугало серьезное и строгое лицо новой няни; но она скоро привыкла к
ней и крепко полюбила. Она сама была серьезный ребенок; черты ее напоминали
резкий и правильный облик Калитина; только глаза у ней были не отцовские; они
светились тихим вниманием и добротой, что редко в детях. Она в куклы не любила
играть, смеялась не громко и не долго, держалась чинно. Она задумывалась не часто,
но почти всегда недаром: помолчав немного, она обыкновенно кончала тем, что
обращалась к кому-нибудь старшему с вопросом, показывавшим, что голова ее
работала над новым впечатлением. Она очень скоро перестала картавить и уже на
четвертом году говорила совершенно чисто. Отца она боялась; чувство ее к матери
было неопределенно, – она не боялась ее и не ласкалась к ней; впрочем, она
и к Агафье не ласкалась, хотя только ее одну и любила. Агафья с ней не
расставалась. Странно было видеть их вдвоем. Бывало, Агафья, вся в черном, с
темным платком на голове, с похудевшим, как воск прозрачным, но все еще
прекрасным и выразительным лицом, сидит прямо и вяжет чулок; у ног ее, на
маленьком креслице, сидит Лиза и тоже трудится над какой-нибудь работой или,
важно поднявши светлые глазки, слушает, что рассказывает ей Агафья; а Агафья
рассказывает ей не сказки: мерным и ровным голосом рассказывает она житие
пречистой девы, житие отшельников, угодников божиих, святых мучениц; говорит
она Лизе, как жили святые в пустынях, как спасались, голод терпели и
нужду, – и царей не боялись, Христа исповедовали; как им птицы небесные
корм носили и звери их слушались; как на тех местах, где кровь их падала, цветы
вырастали. «Желтофиоли?» – спросила однажды Лиза, которая очень любила цветы…
Агафья говорила с Лизой важно и смиренно, точно она сама чувствовала, что не ей
бы произносить такие высокие и святые слова. Лиза ее слушала – и образ
вездесущего, всезнающего бога с какой-то сладкой силой втеснялся в ее душу,
наполнял ее чистым, благоговейным страхом, а Христос становился ей чем-то
близким, знакомым, чуть не родным. Агафья и молиться ее выучила. Иногда она
будила Лизу рано на заре, торопливо ее одевала и уводила тайком к заутрене;
Лиза шла за ней на цыпочках, едва дыша; холод и полусвет утра, свежесть и
пустота церкви, самая таинственность этих неожиданных отлучек, осторожное
возвращение в дом, в постельку, – вся эта смесь запрещенного, странного,
святого потрясала девочку, проникала в самую глубь ее существа. Агафья никогда
никого не осуждала и Лизу не бранила за шалости. Когда она бывала, чем
недовольна, она только молчала; и Лиза понимала это молчание; с быстрой прозорливостью
ребенка она так же хорошо понимала, когда Агафья была недовольна другими – Марьей
ли Дмитриевной, самим ли Калитиным. Года три с небольшим ходила Агафья за
Лизой; девица Моро ее сменила; но легкомысленная француженка с своими сухими
ухватками да восклицанием: «Tout ca c'est des betises» – не могла вытеснить из
сердца Лизы ее любимую няню: посеянные семена пустили слишком глубокие корни.
Притом Агафья, хотя и перестала ходить за Лизой, осталась в доме и часто
видалась с своей воспитанницей, которая ей верила по-прежнему.
Агафья,
однако, не ужилась с Марфой Тимофеевной, когда та переехала в калитинский дом.
Строгая важность бывшей «паневницы» не нравилась нетерпеливой и самовольной
старушке. Агафья отпросилась на богомолье и не вернулась. Ходили темные слухи,
будто она удалилась в раскольничий скит. Но след, оставленный ею в душе Лизы,
не изгладился. Она по-прежнему шла к обедне, как на праздник, молилась с
наслажденьем, с каким-то сдержанным и стыдливым порывом, чему Марья Дмитриевна
втайне немало дивилась, да и сама Марфа Тимофеевна, хотя ни в чем не стесняла
Лизу, однако старалась умерить ее рвение и не позволяла ей класть лишние земные
поклоны: не дворянская, мол, это замашка. Училась Лиза хорошо, то есть
усидчиво; особенно блестящими способностями, большим умом ее бог не наградил;
без труда ей ничего не давалось. Она хорошо играла на фортепьяно; но один Лемм
знал, чего ей это стоило. Читала она немного; у ней не было «своих слов», но
были свои мысли, и шла она своей дорогой. Недаром походила она на отца: он тоже
не спрашивал у других, что ему делать. Так росла она – покойно, неторопливо,
так достигла девятнадцатилетнего возраста. Она была очень мила, сама того не
зная. В каждом ее движенье высказывалась невольная, несколько неловкая грация;
голос ее звучал серебром нетронутой юности; малейшее ощущение удовольствия
вызывало привлекательную улыбку на ее губы, придавало глубокий блеск и какую-то
тайную ласковость ее засветившимся глазам. Вся проникнутая чувством долга,
боязнью оскорбить кого бы то ни было, с сердцем добрым и кротким, она любила
всех и никого в особенности; она любила одного бога восторженно, робко, нежно.
Лаврецкий первый нарушил ее тихую внутреннюю жизнь. Такова была Лиза.
|
