XXVI
Два дня
спустя Марья Дмитриевна, по обещанию, прибыла со всей своей молодежью в Васильевское.
Девочки побежали тотчас в сад, а Марья Дмитриевна томно прошлась по комнатам и
томно все похвалила. Визит свой Лаврецкому она считала знаком великого
снисхожденья, чуть не добрым поступком. Она приветливо улыбнулась, когда Антон
и Апраксея, по старинной дворовой привычке, подошли к ней к ручке, и
расслабленным голосом, в нос, попросила напиться чаю. К великой досаде Антона,
надевшего вязаные белые перчатки, чай подал приезжей барыне не он, а наемный
камердинер Лаврецкого, не понимавший, по словам старика, никаких порядков. Зато
Антон за обедом взял свое: твердой стопою стал он за кресло Марьи Дмитриевны –
и уже никому не уступил своего места. Давно не бывалое появление гостей в
Васильевском и встревожило и обрадовало старика: ему было приятно видеть, что с
его барином хорошие господа знаются. Впрочем, не он один волновался в тот день:
Лемм волновался тоже. Он надел коротенький табачного цвета фрак с острым
хвостиком, туго затянул свой шейный платок и беспрестанно откашливался и
сторонился с приятным и приветливым видом. Лаврецкий с удовольствием заметил,
что сближение между им и Лизой продолжалось: она, как только вошла, дружелюбно
протянула ему руку. После обеда Лемм достал из заднего кармана фрака, куда он
то и дело запускал руку, небольшой сверток нотной бумаги и, сжав губы, молча
положил его на фортепьяно. Это был романс, сочиненный им накануне на
старомодные немецкие слова, в которых упоминалось о звездах. Лиза тотчас села
за фортепьяно и разобрала романс… Увы! музыка оказалась запутанной и неприятно
напряженной; видно было, что композитор силился выразить что-то страстное,
глубокое, но ничего не вышло: усилие так и осталось одним усилием. Лаврецкий и
Лиза оба это почувствовали – и Лемм это понял: ни слова не сказав, положил он
свой романс обратно в карман и, в ответ на предложение Лизы сыграть его еще
раз, покачав только головой, значительно сказал: «Теперь – баста!» – сгорбился,
съежился и отошел.
К вечеру
пошли всем обществом ловить рыбу. В пруде за садом водилось много карасей и
гольцов.
Марью
Дмитриевну посадили на кресло возле берега, в тени, постлали ей ковер под ноги,
дали лучшую удочку; Антон, как старый, опытный рыболов, предложил ей свои
услуги. Он усердно насаживал червяков, шлепал по ним рукою, плевал на них и
даже сам закидывал удочку, грациозно наклоняясь вперед всем корпусом. Марья
Дмитриевна в тот же день отозвалась о нем Федору Иванычу следующей фразой на
институтско-французском языке: «Il n'y a plus maintenant de ces gens comme ca
comme autrefois» [[18]].
Лемм с двумя девочками отправился подальше, к самой плотине; Лаврецкий
поместился возле Лизы. Рыба клевала беспрестанно; выхваченные караси то и дело
сверкали в воздухе своими то золотыми, то серебряными боками; радостные восклицания
девочек не умолкали; сама Марья Дмитриевна изнеженно взвизгнула раза два. Реже
всех бралось у Лаврецкого и у Лизы; вероятно, это происходило оттого, что они
меньше других обращали внимания на ловлю и дали поплавкам своим подплыть к
самому берегу. Красноватый высокий камыш тихо шелестил вокруг них, впереди тихо
сияла неподвижная вода, и разговор у них шел тихий. Лиза стояла на маленьком
плоту; Лаврецкий сидел на наклоненном стволе ракиты; на Лизе было белое платье,
перехваченное вокруг пояса широкой, тоже белой лентой; соломенная шляпа висела
у ней на одной руке, – другою она с некоторым усилием поддерживала гнуткое
удилище. Лаврецкий глядел на ее чистый, несколько строгий профиль, на закинутые
за уши волосы, на нежные щеки, которые загорели у ней, как у ребенка, и думал:
«О, как мило стоишь ты над моим прудом!» Лиза не оборачивалась к нему, а
смотрела на воду и не то щурилась, не то улыбалась. Тень от близкой липы падала
на обоих.
– А
знаете ли, – начал Лаврецкий, – я много размышлял о нашем последнем
разговоре с вами и пришел к тому заключению, что вы чрезвычайно добры.
– Я
совсем не с тем намерением… – возразила было Лиза – и застыдилась.
– Вы
добры, – повторил Лаврецкий. – Я топорный человек, а чувствую, что
все должны вас любить. Вот хоть бы Лемм; он просто влюблен в вас.
Брови у
Лизы – не то чтобы нахмурились, а дрогнули; это с ней всегда случалось, когда
она слышала что-нибудь неприятное.
– Очень
он мне был жалок сегодня, – подхватил Лаврецкий, – с своим
неудавшимся романсом. Быть молодым и не уметь – это сносно; но состариться и не
быть в силах – это тяжело. И ведь обидно то, что не чувствуешь, когда уходят
силы. Старику трудно переносить такие удары!.. Берегитесь, у вас клюет…
Говорят, – прибавил Лаврецкий, помолчав немного, – Владимир Николаич
написал очень милый романс.
– Да, –
отвечала Лиза, – это безделка, но недурная.
– А
как, по-вашему, – спросил Лаврецкий, – хороший он музыкант?
– Мне
кажется, у него большие способности к музыке; но он до сих пор не занимался ею
как следует.
– Так.
А человек он хороший? Лиза засмеялась и быстро взглянула на Федора Иваныча.
– Какой
странный вопрос! – воскликнула она, вытащила удочку и далеко закинула ее
снова.
– Отчего
же странный? Я спрашиваю о нем у вас как человек, недавно сюда приехавший, как
родственник.
– Как
родственник?
– Да.
Ведь я вам, кажется, довожусь дядей?
– У
Владимира Николаича доброе сердце, – заговорила Лиза, – он умен;
maman его очень любит.
– А
вы его любите?
– Он
хороший человек; отчего же мне его не любить?
– А! –
промолвил Лаврецкий и умолк. Полупечальное, полунасмешливое выражение промелькнуло
у него на лице. Упорный взгляд его смущал Лизу, но она продолжала
улыбаться. – Ну, и дай бог им счастья! – пробормотал он, наконец, как
будто про себя, и отворотил голову. Лиза покраснела.
– Вы
ошибаетесь, Федор Иваныч, – сказала она, – вы напрасно думаете… А
разве вам Владимир Николаич не нравится? – спросила она вдруг.
– Не
нравится.
– Отчего
же?
– Мне
кажется, сердца-то у него и нету. Улыбка сошла с лица Лизы.
– Вы
привыкли строго судить людей, – промолвила она после долгого молчанья.
– Я? –
Не думаю. Какое право имею я строго судить других, помилуйте, когда я сам нуждаюсь
в снисхождении? Или вы забыли, что надо мной один лени– вый не смеется?.. А
что, – прибавил он, – сдержали вы свое обещание?
– Какое?
– Помолились
вы за меня?
– Да,
я за вас молилась и молюсь каждый день. А вы, пожалуйста, не говорите легко об
этом.
Лаврецкий
начал уверять Лизу, что ему это и в голову не приходило, что он глубоко уважает
всякие убеждения; потом он пустился толковать о религии, о ее значении в
истории человечества, о значении христианства…
– Христианином
нужно быть, – заговорила не без некоторого усилия Лиза, – не для
того, чтобы познавать небесное… там… земное, а для того, что каждый человек
должен умереть.
Лаврецкий
с невольным; удивлением поднял глаза на Лизу и встретил ее взгляд.
– Какое
это вы промолвили слово! – сказал он.
– Это
слово не мое, – отвечала она.
– Не
ваше… Но почему вы заговорили о смерти?
– Не
знаю. Я часто о ней думаю.
– Часто?
– Да.
– Этого
не скажешь, глядя на вас теперь: у вас такое веселое, светлое лицо, вы улыбаетесь…
– Да,
мне очень весело теперь, – наивно возразила Лиза. Лаврецкому захотелось
взять ее обе руки и крепко стиснуть их…
– Лиза,
Лиза, – закричала Марья Дмитриевна, – поди сюда, посмотри, какого
карася я поймала.
– Сейчас,
maman, – отвечала Лиза и пошла к ней, а Лаврецкий остался на своей раките.
«Я говорю с ней, словно я не отживший человек», – думал он. Уходя, Лиза
повесила свою шляпу на ветку; с странным, почти нежным чувством посмотрел
Лаврецкий на эту шляпу, на ее длинные, немного помятые ленты. Лиза скоро к нему
вернулась и опять стала на плот.
– Почему
же вам кажется, что у Владимира Николаича сердца нет? – спросила она несколько
мгновений спустя.
– Я
вам уже сказал, что я мог ошибиться; а впрочем, время все покажет.
Лиза
задумалась. Лаврецкий заговорил о своем житье-бытье в Васильевском, о Михалевиче,
об Антоне; он чувствовал потребность говорить с Лизой, сообщить ей все, что
приходило ему в душу: она так мило, так внимательно его слушала; ее редкие
замечания и возражения казались ему так просты и умны. Он даже сказал ей это.
Лиза удивилась.
– Право? –
промолвила она, – а я так думала, что у меня, как у моей горничной Насти,
своих слов нет. Она однажды сказала своему жениху: тебе должно быть скучно со
мною; ты мне говоришь все такое хорошее, а у меня своих слов нету. «И
слава богу!» – подумал Лаврецкий.
|
