 Увеличить |
XIII
Отец
Варвары Павловны, Павел Петрович Коробьин, генерал-майор в отставке, весь свой
век провел в Петербурге на службе, слыл в молодости ловким танцором и
фрунтовиком, находился, по бедности, адъютантом при двух-трех невзрачных
генералах, женился на дочери одного из них, взяв тысяч двадцать пять приданого,
до тонкости постиг всю премудрость учений и смотров; тянул, тянул лямку и,
наконец, годиков через двадцать добился генеральского чина, получил полк. Тут
бы ему отдохнуть и упрочить, не спеша, свое благосостояние; он на это и рассчитывал,
да немножко неосторожно повел дело; он придумал было новое средство пустить в
оборот казенные деньги, – средство оказалось отличное, но он не вовремя
поскупился: на него донесли; вышла более чем неприятная, вышла скверная
история. Кое-как отвертелся генерал от истории, но карьера его лопнула: ему
посоветовали выйти в отставку. Года два потолкался он еще в Петербурге, в
надежде, не наскочит ли на него тепленькое статское место; но место на него не
наскакивало; дочь вышла из института, расходы увеличивались с каждым днем…
Скрепя сердце решился он переехать в Москву на дешевые хлеба, нанял в Старой
Конюшенной крошечный низенький дом с саженным гербом на крыше и зажил
московским отставным генералом, тратя 2750 рублей в год. Москва – город
хлебосольный, рада принимать встречных и поперечных, а генералов и подавно;
грузная, но не без военной выправки, фигура Павла Петровича скоро стала
появляться в лучших московских гостиных. Его голый затылок, с косицами крашеных
волос и засаленной анненской лентой на галстуке цвета воронова крыла, стал
хорошо известен всем скучливым и бледным юношам, угрюмо скитающимся во время
танцев вокруг игорных столов. Павел Петрович сумел поставить себя в обществе;
говорил мало, но, по старой привычке, в нос, – конечно, не с лицами чинов
высших; осторожно играл в карты, дома ел умеренно, а в гостях за шестерых. О
жене его почти сказать нечего; звали ее Каллиопой Карловной; из левого ее глаза
сочилась слезинка, в силу чего Каллиопа Карловна (притом же она была немецкого
происхождения) сама считала себя за чувствительную женщину; она постоянно
чего-то все боялась, словно не доела, и носила узкие бархатные платья, ток и
тусклые дутые браслеты. Единственной дочери Павла Петровича и Каллиопы
Карловны, Варваре Павловне, только что минул семнадцатый год, когда она вышла
из…ского института, где считалась если не первою красавицей, то уж наверное
первою умницей и лучшею музыкантшей и где получила шифр; ей еще девятнадцати лет
не было, когда Лаврецкий увидел ее в первый раз.
XIV
Ноги
подкашивались у спартанца, когда Михалевич ввел его в довольно плохо убранную
гостиную Коробьиных и представил хозяевам. Но овладевшее им чувство робости
скоро исчезло: в генерале врожденное всем русским добродушие еще усугублялось
тою особенного рода приветливостью, которая свойственна всем немного замаранным
людям; генеральша как-то скоро стушевалась; что же касается до Варвары
Павловны, то она так была спокойна и самоуверенно-ласкова, что всякий в ее
присутствии тотчас чувствовал себя как бы дома; притом от всего ее пленительного
тела, от улыбавшихся глаз, от невинно-покатых плечей и бледно-розовых рук, от
легкой и в то же время как бы усталой походки, от самого звука ее голоса,
замедленного, сладкого, – веяло неуловимой, как тонкий запах, вкрадчивой
прелестью, мягкой, пока еще стыдливой, негой, чем-то таким, что словами
передать трудно, но что трогало и возбуждало, – и уже, конечно, возбуждало
не робость. Лаврецкий навел речь на театр, на вчерашнее представление; она
тотчас сама заговорила о Мочалове и не ограничилась одними восклицаниями и
вздохами, но произнесла несколько верных и женски-проницательных замечаний
насчет его игры. Михалевич упомянул о музыке; она, не чинясь, села за
фортепьяно и отчетливо сыграла несколько шопеновских мазурок, тогда только что
входивших в моду. Настал час обеда; Лаврецкий хотел удалиться, но его удержали;
за столом генерал потчевал его хорошим лафитом, за которым генеральский лакей
на извозчике скакал к Депре. Поздно вечером вернулся Лаврецкий домой и долго
сидел, не раздеваясь и закрыв глаза рукою, в оцепенении очарования. Ему
казалось, что он теперь только понимал, для чего стоит жить; все его
предположения, намерения, весь этот вздор и прах, исчезли разом; вся душа его
слилась в одно чувство, в одно желание, в желание счастья, обладания, любви,
сладкой женской любви. С того дня он часто стал ходить к Коробьиным. Полгода
спустя он объяснился Варваре Павловне и предложил ей свою руку. Предложение его
было принято; генерал давным-давно, чуть ли не накануне первого посещения
Лаврецкого, спросил у Михалевича, сколько у него, Лаврецкого, душ; да и Варваре
Павловне, которая во все время ухаживания молодого человека и даже в самое
мгновение признания сохранила обычную безмятежность и ясность души, – и
Варваре Павловне хорошо было известно, что жених ее богат; а Каллиопа Карловна
подумала: «Meine Tochter macht eine schone Partie» [[13]], – и купила себе
новый ток.
|
