 Увеличить |
XXXIX
Марья
Дмитриевна очень встревожилась, когда ей доложили о приезде Варвары Павловны
Лаврецкой; она даже не знала, принять ли ее: она боялась оскорбить Федора
Иваныча. Наконец любопытство превозмогло. «Что ж, – подумала она, –
ведь она тоже родная, – и, усевшись в креслах, сказала лакею: – Проси!»
Прошло несколько мгновений; дверь отворилась; Варвара Павловна быстро, чуть
слышными шагами приблизилась к Марье Дмитриевне и, не давая ей встать с кресел,
почти склонила перед ней колени.
– Благодарствуйте,
тетушка, – начала она тронутым и тихим голосом по-русски, – благодарствуйте;
я не надеялась на такое снисхожденье с вашей стороны; вы добры, как ангел.
Сказавши
эти слова, Варвара Павловна неожиданно овладела одной рукой Марьи Дмитриевны и,
слегка стиснув ее в своих бледно-лиловых жувеневских перчатках, подобострастно
поднесла ее к розовым и полным губам. Марья Дмитриевна совсем потерялась,
увидев такую красивую, прелестно одетую женщину почти у ног своих; она не
знала, как ей быть: и руку-то свою она у ней отнять хотела, и усадить-то ее она
желала, и сказать ей что-нибудь ласковое; она кончила тем, что приподнялась и
поцеловала Варвару Павловну в гладкий и пахучий лоб. Варвара Павловна вся
сомлела под этим поцелуем.
– Здравствуйте,
bonjour, – сказала Марья Дмитриевна, – конечно, я не воображала… впрочем,
я, конечно, рада вас видеть. Вы понимаете, милая моя, – не мне быть судьею
между женой и мужем…
– Мой
муж во всем прав, – перебила ее Варвара Павловна, – я одна виновата.
– Это
очень похвальные чувства, – возразила Марья Дмитриевна, – очень.
Давно вы приехали? Видели вы его? Да сядьте же, пожалуйста.
– Я
вчера приехала, – отвечала Варвара Павловна, смиренно садясь на
стул, – я видела Федора Иваныча, я говорила с ним.
– А!
Ну, и что же он?
– Я
боялась, что мой внезапный приезд возбудит его гнев, – продолжала Варвара
Павловна, – но он не лишил меня своего присутствия.
– То
есть он не… Да, да, понимаю, – промолвила Марья Дмитриевна. – Он
только с виду немного груб, а сердце у него мягкое.
– Федор
Иваныч не простил меня; он не хотел меня выслушать… Но он был так добр, что
назначил мне Лаврики местом жительства.
– А!
прекрасное именье!
– Я
завтра же отправляюсь туда, в исполнение его воли; но я почла долгом побывать
прежде у вас.
– Очень,
очень вам благодарна, моя милая. Родных никогда забывать не следует. А знаете
ли, я удивляюсь, как вы хорошо говорите по-русски. C'est etonnant [[35]]. Варвара
Павловна вздохнула.
– Я
слишком долго пробыла за границей, Марья Дмитриевна, я это знаю; но сердце у
меня всегда было русское, и я не забывала своего отечества.
– Так,
так; это лучше всего. Федор Иваныч вас, однако, вовсе не ожидал… Да; поверьте
моей опытности: la patrie avant tout [[36]].
Ах, покажите, пожалуйста, что это у вас за прелестная мантилья?
– Вам
она нравится? – Варвара Павловна проворно опустила ее с плеч. – Она
очень простенькая, от madame Baudran.
– Это
сейчас видно. От madame Baudran… Как мило и с каким вкусом! Я уверена, вы привезли
с собой множество восхитительных вещей. Я бы хоть посмотрела.
– Весь
мой туалет к вашим услугам, любезнейшая тетушка. Если позволите, я могу кое-что
показать вашей камеристке. Со мной служанка из Парижа – удивительная швея.
– Вы
очень добры, моя милая. Но, право, мне совестно.
– Совестно…. –
повторила с упреком Варвара Павловна. – Хотите вы меня осчастливить –
распоряжайтесь мною, как вашей собственностью! Марья Дмитриевна растаяла.
– Vous
etes charmante [[37]], –
проговорила она. – Да что же вы не снимаете вашу шляпу, перчатки?
– Как?
вы позволяете? – спросила Варвара Павловна и слегка, как бы с умиленьем,
сложила руки.
– Разумеется;
ведь вы обедаете с нами, я надеюсь. Я… я вас познакомлю с моей дочерью. –
Марья Дмитриевна немного смутилась. «Ну! куда ни шло!» – подумала она. –
Она сегодня что-то нездорова у меня.
– О,
ma tante [[38]],
как вы добры! – воскликнула Варвара Павловна и поднесла платок к глазам.
Казачок
доложил о приходе Гедеоновского. Старый болтун вошел, отвешивая поклоны и
ухмыляясь. Марья Дмитриевна представила его своей гостье. Он сперва было
сконфузился; но Варвара Павловна так кокетливо-почтительно обошлась с ним, что
у него ушки разгорелись, и выдумки, сплетни, любезности медом потекли с его
уст. Варвара Павловна слушала его, сдержанно улыбалась и сама понемногу
разговорилась. Она скромно рассказывала о Париже, о своих путешествиях, о
Бадено; раза два рассмешила Марью Дмитриевну и всякий раз потом слегка вздыхала
и как будто мысленно упрекала себя в неуместной веселости; выпросила позволение
привести Аду; снявши перчатки, показывала своими гладкими, вымытыми мылом a la
guimauve [[39]]
руками, как и где носятся воланы, рюши, кружева, шу; обещалась принести
стклянку с новыми английскими духами: Victoria's Essence [[40]], и обрадовалась, как
дитя, когда Марья Дмитриевна согласилась принять ее в подарок; всплакнула при
воспоминании о том, какое чувство она испытала, когда в первый раз услыхала
русские колокола: «Так глубоко поразили они меня в самое сердце», –
промолвила она. В это мгновенье вошла Лиза.
С утра,
с самой той минуты, когда она, вся похолодев от ужаса, прочла записку Лаврецкого,
Лиза готовилась к встрече с его женою; она предчувствовала, что увидит ее. Она
решилась не избегать ее, в наказание своим, как она назвала их, преступным
надеждам. Внезапный перелом в ее судьбе потряс ее до основания; в два
каких-нибудь часа ее лицо похудело; но она и слезинки не проронила.
«Поделом!», – говорила она самой себе, с трудом и волнением подавляя в
душе какие-то горькие, злые, ее самое пугавшие порывы. «Ну, надо идти!» –
подумала она, как только узнала о приезде Лаврецкой, и она пошла… Долго стояла
она перед дверью гостиной, прежде чем решилась отворить ее; с мыслью «Я перед
нею виновата» – переступила она порог и заставила себя посмотреть на нее,
заставила себя улыбнуться. Варвара Павловна пошла ей навстречу, как только
увидала ее, и склонилась перед ней слегка, но все-таки почтительно. «Позвольте
мне рекомендовать себя, – заговорила она вкрадчивым голосом, – ваша
maman так снисходительна ко мне, что я надеюсь, что и вы будете… добры».
Выражение лица Варвары Павловны, когда она сказала это последнее слово, ее
хитрая улыбка, холодный и в то же время мягкий взгляд, движение ее рук и
плечей, самое ее платье, все ее существа – возбудили такое чувство отвращения в
Лизе, что она ничего не могла ей ответить и через силу протянула ей руку. «Эта
барышня брезгает мною», – подумала Варвара Павловна, крепко стискивая
холодные пальцы Лизы и, обернувшись к Марье Дмитриевне, промолвила вполголоса:
«Mais elle est delicieuse!» [[41]]
Лиза слабо вспыхнула: насмешка, обида послышались ей в этом восклицании; но она
решилась не верить своим впечатлениям и села к окну за пяльцы. Варвара Павловна
и тут не оставила ее в покое: подошла к ней, начала хвалить ее вкус, ее
искусство… Сильно и болезненно забилось сердце у Лизы: она едва переломила
себя, едва усидела на месте. Ей казалось, что Варвара Павловна все знает и,
тайно торжествуя, подтрунивает над ней. К счастью ее, Гедеоновский заговорил с
Варварой Павловной и отвлек ее внимание. Лиза склонилась над пяльцами и
украдкой наблюдала за нею. «Эту женщину, – думала она, – любил он
». Но она тотчас же изгнала из головы самую мысль о Лаврецком: она боялась
потерять власть над собою; она чувствовала, что голова у ней тихо кружилась.
Марья Дмитриевна заговорила о музыке.
– Я
слышала, моя милая, – начала она, – вы удивительная виртуозка.
– Я
давно не играла, – возразила Варвара Павловна, немедленно садясь за
фортепьяно, и бойко пробежала пальцами по клавишам. – Прикажете?
– Сделайте
одолжение.
Варвара
Павловна мастерски сыграла блестящий и трудный этюд Герца. У ней было очень
много силы и проворства.
– Сильфида! –
воскликнул Гедеоновский.
– Необыкновенно! –
подтвердила Марья Дмитриевна. – Ну, Варвара Павловна, признаюсь, –
промолвила она, в первый раз называя ее по имени, – удивили вы меня; вам
хоть бы концерты давать. Здесь у нас есть музыкант, старик, из немцев, чудак,
очень ученый; он Лизе уроки дает; тот просто от вас с ума сойдет.
– Лизавета
Михайловна тоже музыкантша? – спросила Варвара Павловна, слегка обернув к
ней голову.
– Да,
она играет недурно и любит музыку; но что это значит перед вами? Но здесь есть
еще один молодой человек; вот с кем вы должны познакомиться. Это – артист в
душе и сочиняет премило. Он один может вас вполне оценить.
– Молодой
человек? – проговорила Варвара Павловна. – Кто он такой? Бедный какой-нибудь?
– Помилуйте,
первый кавалер у нас, да не только у нас – et a Petersbourg. Камер-юнкер, в
лучшем обществе принят. Вы, наверное, слыхали о нем: Паншин, Владимир Николаич,
Он здесь по казенному поручению… будущий министр, помилуйте!
– И
артист?
– Артист
в душе, и такой любезный. Вы его увидите. Он все это время очень часто у меня
бывал; я пригласила его на сегодняшний вечер; надеюсь, что он приедет, –
прибавила Марья Дмитриевна с коротким вздохом и косвенной горькой улыбкой. Лиза
поняла значение этой улыбки; но ей было не до того.
– И
молодой? – повторила Варвара Павловна, слегка модулируя из тона в тон.
– Двадцати
восьми лет – и самой счастливой наружности. Un jeune homme accompli [[42]], помилуйте.
– Образцовый,
можно сказать, юноша, – заметил Гедеоновский.
Варвара
Павловна внезапно заиграла шумный штраусовский вальс, начинавшийся такой
сильной и быстрой трелью, что Гедеоновский даже вздрогнул; в самой середине
вальса она вдруг перешла в грустный мотив и кончила ариею из «Лучии»: Fra poco…
[[43]] Она
сообразила, что веселая музыка нейдет к ее положению. Ария из «Лучии», с
ударениями на чувствительных нотках, очень растрогала Марью Дмитриевну.
– Какая
душа, – проговорила она вполголоса Гедеоновскому.
– Сильфида! –
повторил Гедеоновский и поднял глаза к небу.
Настал
час обеда. Марфа Тимофеевна сошла сверху, когда уже суп стоял на столе. Она
очень сухо обошлась с Варварой Павловной, отвечала полусловами на ее
любезности, не глядела на нее. Варвара Павловна сама скоро поняла, что от этой
старухи толку не добьешься, и перестала заговаривать с нею; зато Марья
Дмитриевна стала еще ласковей с своей гостьей: невежливость тетки ее
рассердила. Впрочем, Марфа Тимофеевна не на одну Варвару Павловну не глядела:
она и на Лизу не глядела, хотя глаза так и блестели у ней. Она сидела, как
каменная, вся желтая, бледная, с сжатыми губами – и но ела ничего. Лиза
казалась спокойной; и точно: у ней на душе тише стало; странная
бесчувственность, бесчувственность осужденного нашла на нее. За обедом Варвара
Павловна говорила мало: она словно опять оробела и распространила по лицу
своему выражение скромной меланхолии. Один Гедеоновский оживлял беседу своими
рассказами, хотя то и дело трусливо посматривал на Марфу Тимофеевну и
перхал, – перхота нападала на него всякий раз, когда он в ее присутствии
собирался лгать, – но она ему не мешала, не перебивала его. После обеда
оказалось, что Варвара Павловна большая любительница преферанса; Марье
Дмитриевне это до того понравилось, что она даже умилилась и подумала про себя:
«Какой же, однако, дурак должен быть Федор Иваныч: не умел такую женщину
понять!»
Она села
играть в карты с нею и Гедеоновским, а Марфа Тимофеевна увела Лизу к себе наверх,
сказав, что на ней лица нету, что у ней, должно быть, болит голова.
– Да,
у ней ужасно голова болит, – промолвила Марья Дмитриевна, обращаясь к
Варваре Павловне и закатывая глаза. – У меня самой такие бывают мигрени…
– Скажите! –
возразила Варвара Павловна.
Лиза
вошла в теткину комнату и в изнеможении опустилась на стул. Марфа Тимофеевна
долго молча смотрела на нее, тихонько стала перед нею на колени – и начала, все
так же молча, целовать попеременно ее руки. Лиза подалась вперед, покраснела –
и заплакала, но не подняла Марфы Тимофеевны, не отняла своих рук: она
чувствовала, что не имела права отнять их, не имела права помешать старушке
выразить свое раскаяние, участие, испросить у ней прощение за вчерашнее; и
Марфа Тимофеевна не могла нацеловаться этих бедных, бледных, бессильных рук – и
безмолвные слезы лились из ее глаз и глаз Лизы; а кот Матрос мурлыкал в широких
креслах возле клубка с чулком, продолговатое пламя лампадки чуть-чуть трогалось
и шевелилось перед иконой; в соседней комнатке, за дверью, стояла Настасья
Карповна и тоже украдкой утирала себе глаза свернутым в клубочек клетчатым
носовым платком.
|
