XXXVIII
День
приезда жены Лаврецкого в город О…, невеселый для него день, был также тягостным
днем для Лизы. Не успела она сойти вниз и поздороваться с матерью, как уже под
окном раздался конский топот, и она с тайным страхом увидела Паншина,
въезжавшего на двор. «Он явился так рано для окончательного объяснения», –
подумала она – и не обманулась; повертевшись в гостиной, он предложил ей пойти
с ним в сад и потребовал решения своей участи. Лиза собралась с духом и
объявила ему, что не может быть его женой. Он выслушал ее до конца, стоя к ней
боком и надвинув на лоб шляпу; вежливо, но измененным голосом спросил ее:
последнее ли это ее слово и не подал ли он чемнибудь повода к подобной перемене
в ее мыслях? Потом прижал руку к глазам, коротко и отрывисто вздохнул и
отдернул руку от лица.
– Я
не хотел пойти по избитой дороге, – проговорил он глухо, – я хотел
найти себе подругу по влечению сердца; но, видно, этому не должно быть. Прощай,
мечта! – Он глубоко поклонился Лизе и вернулся в дом.
Она
надеялась, что он тотчас же уедет; но он пошел в кабинет к Марье Дмитриевне и
около часа просидел у ней. Уходя, он сказал Лизе: «Votre mere vous appelle;
adieu a jamais…» [[34]]
– сел на лошадь и от самого крыльца поскакал во вею прыть. Лиза вошла к Марье
Дмитриевне и застала ее в слезах: Паншин сообщил ей свое несчастие.
– За
что ты меня убила? За что ты меня убила? – так начала свои жалобы
огорченная вдова. – Кого тебе еще нужно? Чем он тебе не муж? Камер-юнкер!
не интересан! Он в Петербурге на любой фрейлине мог бы жениться. А я-то, я-то
надеялась! И давно ли ты к нему изменилась? Откуда-нибудь эта туча надута, не
сама собой пришла. Уж не тот ли фофан? Вот нашла советчика!
– А
он-то, мой голубчик, – продолжала Марья Дмитриевна, – как он
почтителен, в самой печали как внимателен! Обещался не оставлять меня. Ах, я
этого не перенесу! Ах, у меня голова смертельно разболелась! Пошли ко мне
Палашку. Ты убьешь меня, если не одумаешься, слышишь? – И, назвав ее раза
два неблагодарною, Марья Дмитриевна услала Лизу.
Она
отправилась в свою комнату. Но не успела она еще отдохнуть от объяснения с Паншиным
и с матерью, как на нее опять обрушилась гроза, и с такой стороны, откуда она
меньше всего ее ожидала. Марфа Тимофеевна вошла к ней в комнату и тотчас
захлопнула за собою дверь. Лицо старушки было бледно, чепец сидел набоку, глаза
ее блестели, руки, губы дрожали. Лиза изумилась: она никогда еще не видала
своей умной и рассудительной тетки в таком состоянии.
– Прекрасно,
сударыня, – начала Марфа Тимофеевна трепетным и прерывистым шепотом, –
прекрасно! У кого ты это только выучилась, мать моя… Дай мне воды; я говорить
не могу.
– Успокойтесь,
тетушка, что с вами? – говорила Лиза, подавая ей стакан воды. – Ведь
вы сами, кажется, не жаловали господина Паншина. Марфа Тимофеевна отставила
стакан.
– Пить
не могу: зубы себе последние выбью. Какой тут Паншин? К чему тут Паншин? А ты
лучше мне скажи, кто тебя научил свидания по ночам назначать, а, мать моя? Лиза
побледнела.
– Ты,
пожалуйста, не вздумай отговариваться, – продолжала Марфа
Тимофеевна. – Шурочка сама все видела и мне сказала. Я ей запретила
болтать, а она не солжет.
– Я
и не отговариваюсь, тетушка, – чуть слышно промолвила Лиза.
– А-а!
Так вот как, мать моя; ты свидание ему назначила, этому старому греховоднику, смиреннику
этому?
– Нет.
– Как
же так?
– Я
сошла вниз в гостиную за книжкой: он был в саду – и позвал меня.
– И
ты пошла? Прекрасно. Да ты любишь его, что ли?
– Люблю, –
отвечала тихим голосом Лиза.
– Матушки
мои! она его любит! – Марфа Тимофеевна сдернула с себя чепец. –
Женатого человека любит! а? любит!
– Он
мне сказывал… – начала Лиза.
– Что
он тебе сказывал, соколик эдакой, что-о?
– Он
мне сказывал, что жена его скончалась. Марфа Тимофеевна перекрестилась.
– Царство
ей небесное, – прошептала она, – пустая была бабенка – не тем будь
помянута. Вот как: вдовый он, стало быть. Да он, я вижу, на все руки. Одну жену
уморил, да и за другую. Каков тихоня? Только вот что скажу тебе, племянница: в
наши времена, как я молода была, девкам за такие проделки больно доставалось.
Ты не сердись на меня, мать моя; за правду одни дураки сердятся. Я и отказать
ему велела сегодня. Я его люблю, но этого я ему никогда не прощу. Вишь, вдовый!
Дай-ка мне воды. А что ты Паншина с носом отослала, за это ты у меня молодец;
только не сиди ты по ночам с этой козьей породой, с мужчинами; не сокрушай ты
меня, старуху! А то ведь я не все ласкаться – я и кусаться умею… Вдовый!
Марфа
Тимофеевна ушла, а Лиза села в уголок и заплакала. Горько ей стало на душе; не
заслужила она такого униженья. Не веселостью сказывалась ей любовь: во второй
раз плакала она со вчерашнего вечера. В ее сердце едва только родилось то
новое, нежданное чувство, я уже как тяжело поплатилась она за него, как грубо
коснулись чужие руки ее заветной тайны! Стыдно, и горько, и больно было ей: но
ни сомненья, ни страха в ней не было, – и Лаврецкий стал ей еще дороже.
Она колебалась, пока сама себя не понимала; но после того свидания, после того
поцелуя – она уже колебаться не могла; она знала, что любит, – и полюбила
честно, не шутя, привязалась крепко, на всю жизнь – и не боялась угроз: она
чувствовала, что насилию не расторгнуть этой связи.
|
