XXXVII
Более
двух часов скитался Лаврецкий по улицам города. Пришла ему на память ночь, проведенная
в окрестностях Парижа. Сердце у него надрывалось, и в голове, пустой и словно
оглушенной, кружились все одни и те же мысли, темные, вздорные, злые. «Она
жива, она здесь», – шептал он с постоянно возрождавшимся изумлением. Он
чувствовал, что потерял Лизу, Желчь его душила; слишком внезапно поразил его
этот удар. Как мог он так легко поверить вздорной болтовне фельетона, лоскуту бумаги?
«Ну, я бы не поверил, – подумал он, – какая была бы разница? Я бы не
знал, что Лиза меня любит; она сама бы этого не знала». Он не мог отогнать от
себя образа, голоса, взоров своей жены… и он проклинал себя, проклинал все на
свете.
Измученный,
пришел он перед утром к Лемму. Долго он не мог достучаться; наконец в окне
показалась голова старика в колпаке, кислая, сморщенная, уже нисколько не
похожая на ту вдохновенно суровую голову, которая, двадцать четыре часа тому
назад, со всей высоты своего художнического величия царски глянула на
Лаврецкого.
– Что
вам надо? – спросил Лемм, – я не могу каждую ночь играть, я декокт
принял.
Но,
видно, лицо у Лаврецкого было очень странно: старик сделал себе из руки над
глазами козырек, вгляделся в своего ночного посетителя и впустил его.
Лаврецкий
вошел в комнату и опустился на стул; старик остановился перед ним, запахнув
полы своего пестрого, дряхлого халата, ежась и жуя губами.
– Моя
жена приехала, – проговорил Лаврецкий, поднял голову и вдруг сам невольно
рассмеялся.
Лицо
Лемма выразило изумление, но он даже не улыбнулся, только крепче завернулся в
халат.
– Ведь
вы не знаете, – продолжал Лаврецкий, – я воображал… я прочел в
газете, что ее уже нет на свете.
– О-о,
это вы недавно прочли? – спросил Лемм.
– Недавно.
– О-о, –
повторил старик и высоко поднял брови. – И она приехала?
– Приехала.
Она теперь у меня; а я… я несчастный человек. И он опять усмехнулся.
– Вы
несчастный человек, – медленно повторил Лемм.
– Христофор
Федорыч, – начал Лаврецкий, – возьметесь вы доставить записку?
– Гм.
Можно узнать, кому?
– Лиза
в…
– А,
да, да, понимаю. Хорошо. А когда нужно будет доставить записку?
– Завтра,
как можно раньше.
– Гм.
Можно послать Катрин, мою кухарку. Нет, я сам пойду.
– И
принесете мне ответ?
– И
принесу ответ. Лемм вздохнул.
– Да,
мой бедный молодой друг; вы, точно, – несчастный молодой человек.
Лаврецкий
написал два слова Лизе: он известил ее о приезде жены, просил ее назначить ему
свидание, – и бросился на узенький диван лицом к стене; а старик лег на
постель и долго ворочался, кашляя и отпивая глотками свой декокт.
Настало
утро; оба они поднялись. Странными глазами поглядели они друг на друга.
Лаврецкому хотелось в этот миг убить себя. Кухарка Катрин принесла им скверного
кофе. Пробило восемь часов. Лемм надел шляпу и, сказавши, что урок он дает у
Калитиных в десять часов, но что он найдет приличный предлог, отправился.
Лаврецкий опять бросился на диванчик, и опять со дна его души зашевелился
горестный смех. Он думал о том, как жена выгнала его из дому; он представлял
себе положение Лизы, закрывал глаза и закидывал руки за голову. Наконец Лемм
вернулся и принес ему клочок бумаги, на котором Лиза начертила карандашом
следующие слова: «Мы сегодня не можем видеться; может быть – завтра вечером.
Прощайте». Лаврецкий сухо и рассеянно поблагодарил Лемма и пошел к себе домой.
Он
застал жену за завтраком; Ада, вся в буклях, в беленьком платьице с голубыми
ленточками, кушала баранью котлетку. Варвара Павловна тотчас встала, как только
Лаврецкий вошел в комнату, и с покорностью на лице подошла к нему. Он попросил
ее последовать за ним в кабинет, запер за собою дверь и начал ходить взад и
вперед; она села, скромно положила одну руку на другую и принялась следить за
ним своими все еще прекрасными, хотя слегка подрисованными, глазами.
Лаврецкий
долго не мог заговорить: он чувствовал, что не владел собою; он видел ясно, что
Варвара Павловна нисколько его не боялась, а показывала вид, что вот сейчас в
обморок упадет.
– Послушайте,
сударыня, – начал он наконец, тяжело дыша и по временам стискивая зубы, –
нам нечего притворяться друг перед другом; я вашему раскаянию не верю; да если
бы оно и было искренно, сойтись снова с вами, жить с вами – мне невозможно.
Варвара
Павловна сжала губы и прищурилась. «Это отвращение, – подумала она, –
кончено! я для него даже не женщина».
– Невозможно, –
повторил Лаврецкий и застегнулся доверху. – Я не знаю, зачем вам угодно
было пожаловать сюда: вероятно, у вас денег больше не стало.
– Увы!
вы оскорбляете меня, – прошептала Варвара Павловна.
– Как
бы то ни было – вы все-таки, к сожалению, моя жена. Не могу же я вас прогнать…
и вот что я вам предлагаю. Вы можете сегодня же, если угодно, отправиться в
Лаврики, живите там; там, вы знаете, хороший дом; вы будете получать все
нужное, сверх пенсии… Согласны вы? Варвара Павловна поднесла вышитый платок к
лицу.
– Я
вам уже сказала, – промолвила она, нервически подергивая губами, –
что я на все буду согласна, что бы вам ни угодно было сделать со мной; на этот
раз остается мне спросить у вас: позволите ли вы мне по крайней мере
поблагодарить вас за ваше великодушие?
– Без
благодарности, прошу вас, эдак лучше, – поспешно проговорил
Лаврецкий. – Стало быть, – продолжал он, приближаясь к двери, –
я могу рассчитывать…
– Завтра
же я буду в Лавриках, – промолвила Варвара Павловна, почтительно
поднимаясь с места. – Но, Федор Иваныч (Теодором она его больше не
называла)…
– Что
вам угодно?
– Я
знаю, я еще ничем не заслужила своего прощения; могу ли я надеяться по крайней
мере, что со временем…
– Эх,
Варвара Павловна, – перебил ее Лаврецкий, – вы умная женщина, да ведь
и я не дурак; я знаю, что этого вам совсем не нужно. А я давно вас простил; но
между нами всегда была бездна.
– Я
сумею покориться, – возразила Варвара Павловна и склонила голову. – Я
не забыла своей вины; я бы не удивилась, если бы узнала, что вы даже
обрадовались известию о моей смерти, – кротко прибавила она, слегка
указывая рукой на лежавший на столе, забытый Лаврецким нумер журнала.
Федор
Иваныч дрогнул: фельетон был отмечен карандашом. Варвара Павловна еще с большим
уничижением посмотрела на него. Она была очень хороша в это мгновенье. Серое парижское
платье стройно охватывало ее гибкий, почти семнадцатилетний стан, ее тонкая,
нежная шея, окруженная белым воротничком, ровно дышавшая грудь, руки без
браслетов и колец – вся ее фигура, от лоснистых волос до кончика едва
выставленной ботинки, была так изящна…
Лаврецкий
окинул ее злобным взглядом, чуть не воскликнул: «Brava!», чуть не ударил ее
кулаком по темени – и удалился. Час спустя он уже отправился в Васильевское, а
два часа спустя Варвара Павловна велела нанять себе лучшую карету в городе,
надела простую соломенную шляпу с черным вуалем и скромную мантилью, поручила
Аду Жюстине и отправилась к Калитиным: из расспросов, сделанных ею прислуге,
она узнала, что муж ее ездил к ним каждый день.
|
