XXXI
Лаврецкий
не был молодым человеком; он не мог долго обманываться насчет чувства,
внушенного ему Лизой; он окончательно в тот же день убедился в том, что полюбил
ее. Не много радости принесло ему это убеждение. «Неужели, – подумал
он, – мне в тридцать пять лет нечего другого делать, как опять отдать свою
душу в руки женщины? Но Лиза не чета той: она бы не потребовала от меня
постыдных жертв; она не отвлекла бы меня от моих занятий; она бы сама
воодушевила меня на честный, строгий труд, и мы пошли бы оба вперед к
прекрасной цели. Да, – кончил он свои размышления, – все это хорошо,
но худо то, что она вовсе не захочет пойти со мной. Недаром она сказала мне,
что я ей страшен. Зато и Паншина она не любит… Слабое утешение!»
Лаврецкий
поехал в Васильевское; но и четырех дней там не выжил, – так ему
показалось скучно. Его томило также ожидание: известие, сообщенное г-м Жюлем,
требовало подтверждения, а он не получал никаких писем. Он вернулся в город и
просидел вечер у Калитиных. Ему легко было заметить, что Марья Дмитриевна была
против него восстановлена; но ему удалось несколько умилостивить ее, проиграв
ей рублей пятнадцать в пикет, и он провел около получаса почти наедине с Лизой,
несмотря на то, что мать ей еще накануне советовала не быть слишком фамильярной
с человеком «qui a un si grand ridicule» [[22]].
Он нашел в ней перемену: она стала как будто задумчивее, попеняла ему за его
отсутствие и спросила его: не пойдет ли он на другой день к обедне? (На другой
день было воскресенье.)
– Ступайте, –
сказала она прежде, чем он успел ответить, – мы вместе помолимся за упокой
ее души. – Потом она прибавила, что не знает, как ей быть, не знает, имеет
ли она право заставлять Паншина долее ждать ее решения.
– Почему
же? – спросил Лаврецкин.
– Потому, –
сказала она, – что я уже теперь начинаю подозревать, какое будет это
решение.
Она
объявила, что голова у ней болит, и ушла к себе наверх, нерешительно протянув
Лаврецкому кончики пальцев.
На
другой день Лаврецкий отправился к обедне. Лиза уже была в церкви, когда он
пришел. Она заметила его, хотя не обернулась к нему. Она усердно молилась: тихо
светились ее глаза, тихо склонялась и поднималась ее голова. Он почувствовал,
что она молилась и за него, – и чудное умиление наполнило его душу. Ему
было и хорошо и немного совестно. Чинно стоявший народ, родные лица, согласное
пение, запах ладану, длинные косые лучи от окон, самая темнота стен и сводов –
все говорило его сердцу. Давно не был он в церкви, давно не обращался к богу;
он и теперь не произнес никаких молитвенных слов, – он без слов даже не
молился, – но хотя на мгновенье если не телом, то всем помыслом своим
повергнулся ниц и приник смиренно к земле. Вспомнилось ему, как в детстве он
всякий раз в церкви до тех пор молился, пока не ощущал у себя на лбу как бы
чьего-то свежего прикосновения; это, думал он тогда, ангел-хранитель принимает
меня, кладет на меня печать избрания. Он взглянул на Лизу… «Ты меня сюда
привела, – подумал он, – коснись же меня, коснись моей души». Она все
так же тихо молилась; лицо ее показалось ему радостным, и он умилился вновь, он
попросил другой душе – покоя, своей – прощенья…
Они
встретились на паперти; она приветствовала его с веселой и ласковой важностью.
Солнце ярко освещало молодую траву на церковном дворе, пестрые платья и платки
женщин; колокола соседних церквей гудели в вышине; воробьи чирикали по заборам.
Лаврецкий стоял с непокрытой головой и улыбался; легкий ветерок вздымал его
волосы и концы лент Лизиной шляпы. Он посадил Лизу и бывшую с ней Леночку в
карету, роздал все свои деньги нищим и тихонько побрел домой.
|
