IX
Уже
начинало светать. Все чеченское тело, остановившееся и чуть колыхавшееся на отмели,
было теперь ясно видно. Вдруг невдалеке от казака затрещал камыш, послышались
шаги и зашевелились махалки камыша. Казак взвел на второй взвод и проговорил:
«Отцу и Сыну». Вслед за щелканьем курка шаги затихли.
– Гей,
казаки! Дядю не убей, – послышался спокойный бас, и, раздвигая
камыши, дядя Ерошка вплоть подошел к нему.
– Чуть-чуть
не убил тебя, ей-богу! – сказал Лукашка.
– Что
стрелил? – спросил старик.
Звучный
голос старика, раздавшийся в лесу и вниз по реке, вдруг уничтожил ночную тишину
и таинственность, окружавшую казака. Как будто вдруг светлей и видней стало.
– Ты
вот ничего не видал, дядя, а я убил зверя, – сказал Лукашка, спуская
курок и вставая неестественно спокойно.
Старик,
уже не спуская с глаз, смотрел на ясно теперь белевшуюся спину, около которой
рябил Терек.
– С
карчой на спине плыл. Я его высмотрел, да как… Глянь-ко сюда! Во! В портках
синих, ружье никак… Видишь, что ль? – говорил Лука.
– Чего
не видать! – с сердцем сказал старик, и что-то серьезное и строгое
выразилось в лице старика. – Джигита убил, – сказал он как
будто с сожалением.
– Сидел
так-то я, гляжу, что чернеет с той стороны? Я еще там его высмотрел, точно человек
подошел и упал. Что за диво! А карча, здоровая карча плывет, да не вдоль
плывет, а поперек перебивает. Глядь, а из-под ней голова показывает. Что за
чудо? Повел я, из камыша-то мне и не видно; привстал, а он услыхал, верно,
бестия, да на отмель и выполз, оглядывает. Врешь, думаю, не уйдешь. Только
выполз, оглядывает. (Ох, глотку завалило чем-то!) Я ружье изготовил, не шелохнусь,
выжидаю. Постоял, постоял, опять и поплыл, да как наплыл на месяц-то, так аж
спина видна. «Отцу и Сыну и Святому Духу». Глядь из-за дыма, а он и
барахтается. Застонал али почудилось мне? Ну, слава тебе, Господи, думаю, убил!
А как на отмель вынесло, все наружу стало, хочет встать, да и нет силы-то.
Побился, побился и лег. Чисто, все видать. Вишь, не шелохнется, должно издох.
Казаки на кордон побежали, как бы другие не ушли!
– Так
и поймал! – сказал старик. – Далече, брат, теперь… – И
он опять печально покачал головою. В это время пешие и конные казаки с громким
говором и треском сучьев послышались по берегу.
– Ведут
каюк, что ли? – крикнул Лука.
– Молодец,
Лука! Тащи на берег! – кричал один из казаков.
Лукашка,
не дожидаясь каюка, стал раздеваться, не спуская глаз с добычи.
– Погоди,
каюк Назарка ведет, – кричал урядник.
– Дурак!
Живой, может! Притворился! Кинжал возьми, – прокричал другой казак.
– Толкуй! – крикнул
Лука, скидывая портки. Он живо разделся, перекрестился и, подпрыгнув, со
всплеском вскочил в воду, обмакнулся, и, вразмашку кидая белыми руками и высоко
поднимая спину из воды и отдувая поперек течения, стал перебивать Терек к
отмели. Толпа казаков звонко, в несколько голосов, говорила на берегу. Трое
конных поехали в объезд. Каюк показался из-за поворота. Лукашка поднялся на
отмели, нагнулся над телом, ворохнул его раза два. «Как есть мертвый!» – прокричал
оттуда резкий голос Луки.
Чеченец
был убит в голову. На нем были синие портки, рубаха, черкеска, ружье и кинжал,
привязанные на спину. Сверх всего был привязан большой сук, который и обманул
сначала Лукашку.
– Вот
так сазан попался! – сказал один из собравшихся кружком казаков, в то
время как вытащенное из каюка чеченское тело, приминая траву, легло на берег.
– Да
и желтый же какой! – сказал другой.
– Где
искать поехали наши? – Они небось все на той стороне. Кабы не
передовой был, так не так бы плыл. Одному зачем плыть? – сказал
третий.
– То-то
ловкой должно, вперед всех выискался. Самый, видно, джигит! – насмешливо
сказал Лукашка, выжимая мокрое платье у берега и беспрестанно вздрагивая. – Борода
крашена, подстрижена.
– И
зипун в мешочке на спину приладил. Оно и плыть ему легче от нее, – сказал
кто-то.
– Слышь,
Лукашка! – сказал урядник, державший в руках кинжал и ружье, снятые с
убитого. – Ты кинжал себе возьми и зипун возьми, а за ружье, приди, я
тебе три монета дам. Вишь, оно и с свищом, – прибавил он,
пуская дух в дуло, – так мне на память лестно.
Лукашка
ничего не ответил, ему, видимо, досадно было это попрошайничество; но он знал,
что этого не миновать.
– Вишь,
черт какой! – сказал он, хмурясь и бросая наземь чеченский
зипун, – хошь бы зипун хороший был, а то байгуш.
– Годится
за дровами ходить, – сказал другой казак.
– Мосев!
я домой схожу, – сказал Лукашка, видимо уж забыв свою досаду и желая
употребить в пользу подарок начальнику.
– Иди,
что ж!
– Оттащи
его за кордон, ребята, – обратился урядник к казакам, все осматривая
ружье. – Да шалашик от солнца над ним сделать надо. Може, из гор выкупать
будут.
– Еще
не жарко, – сказал кто-то.
– А
чакалка изорвет? Это разве хорошо? – заметил один из казаков.
– Караул
поставим, а то выкупать придут: нехорошо, коли порвет.
– Ну,
Лукашка, как хочешь: ведро ребятам поставишь, – прибавил урядник
весело.
– Уж
как водится, – подхватили казаки. – Вишь, счастье Бог дал:
ничего не видамши, абрека убил.
– Покупай
кинжал и зипун. Давай денег больше. И портки продам. Бог с тобой, – говорил
Лука. – Мне не налезут: поджарый черт был.
Один
казак купил зипун за монет. За кинжал дал другой два ведра.
– Пей,
ребята, ведро ставлю, – сказал Лука, – сам из станицы
привезу.
– А
портки девкам на платки изрежь, – сказал Назарка.
Казаки
загрохотали.
– Будет
вам смеяться, – повторил урядник, – оттащи тело-то. Что
пакость такую у избы положили…
– Что
стали? Тащи его сюда, ребята! – повелительно крикнул Лукашка казакам,
которые неохотно брались за тело, и казаки исполнили его приказание, точно он
был начальник. Протащив тело несколько шагов, казаки опустили ноги, которые,
безжизненно вздрогнув, опустились, и, расступившись, постояли молча несколько
времени. Назарка подошел к телу и поправил подвернувшуюся голову так, чтобы
видеть кровавую круглую рану над виском и лицо убитого.
– Вишь,
заметку какую сделал! В самые мозги! – проговорил он, – не
пропадет, хозяева узнают.
Никто
ничего не ответил, и снова тихий ангел пролетел над казаками.
Солнце
уже поднялось и раздробленными лучами освещало росистую зелень. Терек бурлил
неподалеку; в проснувшемся лесу, встречая утро, со всех сторон перекликались
фазаны. Казаки молча и неподвижно стояли вокруг убитого и смотрели на него.
Коричневое тело в одних потемневших мокрых синих портках, стянутых пояском на
впалом животе, было стройно и красиво. Мускулистые руки лежали прямо, вдоль
ребер. Синеватая свежевыбритая круглая голова с запекшеюся раной сбоку была
откинута. Гладкий загорелый лоб резко отделялся от бритого места.
Стеклянно-открытые глаза с низко остановившимися зрачками смотрели вверх – казалось,
мимо всего. На тонких губах, растянутых в краях и выставлявшихся из-за красных
подстриженных усов, казалось, остановилась добродушная тонкая усмешка. На
маленьких кистях рук, поросших рыжими волосами, пальцы были загнуты внутрь и
ногти выкрашены красным. Лукашка все еще не одевался, он был мокр, шея его была
краснее, и глаза его блестели больше обыкновенного; широкие скулы вздрагивали;
от белого, здорового тела шел чуть заметный пар на утреннем свежем воздухе.
– Тоже
человек был! – проговорил он, видимо любуясь мертвецом.
– Да,
попался бы ему, спуска бы не дал, – отозвался один из казаков.
Тихий
ангел отлетел. Казаки зашевелились, заговорили. Двое пошли рубить кусты для шалаша.
Другие побрели к кордону. Лука с Назаркой побежали собираться в станицу.
Спустя
полчаса через густой лес, отделявший Терек от станицы, Лукашка с Назаркой почти
бегом шли домой, не переставая разговаривать.
– Ты
ей не сказывай смотри, что я прислал; а поди посмотри, муж дома, что ли? – говорил
Лука резким голосом.
– А
я к Ямке зайду – погуляем, что ль? – спрашивал покорный Назар.
– Уж
когда же гулять-то, что не нынче, – отвечал Лука.
Придя в
станицу, казаки выпили и завалились спать до вечера.
|