XXXIV
Написав
это письмо, Оленин поздно вечером пошел к хозяевам. Старуха сидела на лавке за
печью и сучила коконы. Марьяна с непокрытыми волосами шила у свечи. Увидав
Оленина, она вскочила, взяла платок и подошла к печи.
– Что
ж, посиди с нами, Марьянушка, – сказала мать.
– Не,
я простоголовая. – И она вскочила на печь.
Оленину
видно было только ее колено и стройная спущенная нога. Он угощал старуху чаем.
Старуха угостила гостя каймаком, за которым посылала Марьяну. Но, поставив
тарелку на стол, Марьяна опять вскочила напечь, и Оленин чувствовал только ее
глаза. Они разговорились о хозяйстве. Бабука Улита расходилась и пришла в
восторг гостеприимства. Она принесла Оленину моченого винограду, лепешку с
виноградом, лучшего вина и с тем особенным, простонародным, грубым и гордым
гостеприимством, которое бывает только у людей, физическими трудами добывающих
свой хлеб, принялась угощать Оленина. Старуха, которая сначала так поразила
Оленина своею грубостью, теперь часто трогала его своею простою нежностью в
отношении к дочери.
– Да
что Бога гневить, батюшка! Все у нас есть, слава Богу, и чихирю нажали, и
насолили, и продадим бочки три винограду, и пить останется. Ты уходить-то
погоди. Гулять с тобой будем на свадьбе.
– А
когда свадьба? – спросил Оленин, чувствуя, как вся кровь вдруг
хлынула ему к лицу и сердце неровно и мучительно забилось.
За печью
зашевелилось, и послышалось щелканье семечка.
– Да
что, надо бы на той неделе сыграть. Мы готовы, – отвечала старуха
просто, спокойно, как будто Оленина не было и нет на свете. – Я все
для Марьянушки собрала и припасла. Мы хорошо отдадим. Да вот немного не ладно:
Лукашка-то наш что-то уж загулял очень. Вовсе загулял! Шалит! Намедни приезжал
казак из сотни, сказывал, он в Ногаи ездил.
– Как
бы не попался, – сказал Оленин.
– И
я говорю: ты, Лукаша, не шали! Ну, молодой человек, известно, куражится. Да
ведь на все время есть. Ну, отбил, украл, абрека убил, молодец! Ну и смирно бы
пожил. А то уж вовсе скверно.
– Да,
я его раза два видел в отряде, он все гуляет. Еще лошадь продал, – сказал
Оленин и оглянулся на печь.
Большие
черные глаза блестели на него строго и недружелюбно. Ему стало совестно за то,
что он сказал.
– Что
ж! Он никому худа не делает, – вдруг сказала Марьяна. – На
свои деньги гуляет, – и, спустив ноги, она соскочила с печи и вышла,
сильно хлопнув дверью.
Оленин
следил за ней глазами, покуда она была в хате, потом смотрел на дверь, ждал и
не понимал ничего, что ему говорила бабука Улита. Через несколько минут вошли
гости: старик, брат бабуки Улиты, с дядей Ерошкой, и вслед за ними Марьяна с
Устенькой.
– Здорово
дневали? – пропищала Устенька. – Все гуляешь? – обратилась
Устенька к Оленину.
– Да,
гуляю, – отвечал он, и ему отчего-то стыдно стало и неловко.
Он хотел
уйти и не мог. Молчать ему тоже казалось невозможно. Старик помог ему: он попросил
выпить, и они выпили. Потом Оленин выпил с Ерошкой. Потом еще с другим казаком.
Потом еще с Ерошкой. И чем больше пил Оленин, тем тяжеле становилось ему на
сердце. Но старики разгулялись. Девки обе засели на печку и шушукались, глядя
на них, а они пили до вечера. Оленин ничего не говорил и пил больше всех.
Казаки что-то кричали. Старуха выгоняла их вон и не давала больше чихиря. Девки
смеялись над дядей Ерошкой, и уж было часов десять, когда все вышли на крыльцо.
Старики сами назвались идти догуливать ночь у Оленина. Устенька побежала домой.
Ерошка повел казака к Ванюше. Старуха пошла прибирать в избушке. Марьяна
оставалась одна в хате. Оленин чувствовал себя свежим и бодрым, как будто он
сейчас проснулся. Он все замечал и, пропустив вперед стариков, вернулся в хату:
Марьяна укладывалась спать. Он подошел к ней, хотел ей сказать что-то, но голос
оборвался у него. Она села на постель, подобрала под себя ноги, отодвинулась от
него в самый угол и молча, испуганным, диким взглядом смотрела на него. Она,
видимо, боялась его. Оленин чувствовал это. Ему стало жалко и совестно за себя,
и вместе с тем он почувствовал гордое удовольствие, что возбуждает в ней хоть
это чувство.
– Марьяна! – сказал
он. – Неужели ты никогда не сжалишься надо мной? Я не знаю, как я
люблю тебя. Она отодвинулась еще дальше.
– Вишь,
вино-то что говорит. Ничего тебе не будет!
– Нет,
не вино. Не выходи за Лукашку. Я женюсь на тебе. – «Что же это я
говорю? – подумал он в то самое время, как выговаривал эти слова. – Скажу
ли я то же завтра? Скажу, наверно скажу и теперь повторю», – ответил
ему внутренний голос. – Пойдешь за меня?
Она
серьезно посмотрела на него, и испуг ее как будто прошел.
– Марьяна!
Я с ума сойду. Я не свой. Что ты велишь, то и сделаю. – И безумно-нежные
слова говорились сами собой.
– Ну,
что брешешь, – прервала она его, вдруг схватив за руку, которую он
протягивал к ней. Но она не отталкивала его руки, а крепко сжала ее своими
сильными, жесткими пальцами. – Разве господа на мамуках женятся? Иди!
– Да
пойдешь ли? Я все…
– А
Лукашку куда денем? – сказала она, смеясь. Он вырвал у нее руку,
которую она держала, и сильно обнял ее молодое тело. Но она, как лань,
вскочила, спрыгнула босыми ногами и выбежала на крыльцо. Оленин опомнился и
ужаснулся на себя. Он опять показался сам себе невыразимо гадок в сравнении с
нею. Но, ни минуты не раскаиваясь в том, что он сказал, он пошел домой и, не
взглянув на пивших у него стариков, лег и заснул таким крепким сном, каким
давно не спал.
|