 Увеличить |
XV
– Так
о чем бишь я говорил? – продолжал он, припоминая. – Так вот
я какой человек! Я охотник. Против меня другого охотника по полку нету. Я тебе
всякого зверя, всяку птицу найду и укажу; и что и где – все знаю. У меня и
собаки есть, и два ружья есть, и сети, и кобылка, и ястреб, – все
есть, благодарю Бога. Коли ты настоящий охотник, не хвастаешь, я тебе все
покажу. Я какой человек? След найду, – уж я его знаю, зверя, и знаю,
где ему лечь и куда пить или валяться придет. Лопазик[21] сделаю и сижу ночь,
караулю. Что дома-то сидеть! Только нагрешишь, пьян надуешься. Еще бабы тут
придут, тары да бары; мальчишки кричат; угоришь еще. То ли дело, на зорьке
выйдешь, местечко выберешь, камыш прижмешь, сядешь и сидишь, добрый молодец, дожидаешься.
Все-то ты знаешь, что в лесу делается. На небо взглянешь – звездочки
ходят, рассматриваешь по ним, гляди, времени много ли. Кругом поглядишь – лес
шелыхается, все ждешь, вот-вот затрещит, придет кабан мазаться. Слушаешь, как
там орлы молодые запищат, петухи ли в станице откликнутся, или гуси. Гуси – так
до полночи, значит. И все это я знаю. А то как ружье где далече ударит, мысли
придут. Подумаешь: кто это стрелял? Казак, так же как я, зверя выждал, и попал
ли он его, или так только, испортил, и пойдет, сердечный, по камышу кровь
мазать так, даром. Не люблю! ох, не люблю! Зачем зверя испортил? Дурак! Дурак!
Или думаешь себе: «Может, абрек какого казачонка глупого убил». Все это в голове
у тебя ходит. А то раз сидел я на воде; смотрю – зыбка сверху плывет.
Вовсе целая, только край отломан. То-то мысли пришли. Чья такая зыбка? Должно,
думаю, ваши черти солдаты в аул пришли, чеченок побрали, ребеночка убил какой
черт: взял за ножки да об угол. Разве не делают так-то? Эх, души нет в людях! И
такие мысли пришли, жалко стало. Думаю: зыбку бросили и бабу угнали, дом
сожгли, а джигит взял ружье, на нашу сторону пошел грабить. Все сидишь,
думаешь. Да как заслышишь, по чаще табунок ломится, так и застучит в тебе что.
Матушки, подойдите! Обнюхают, думаешь себе; сидишь, не дрогнешься, а сердце:
дун! дун! дун! Так тебя и подкидывает. Нынче весной так-то подошел табун
важный, зачернелся. «Отцу и Сыну…» – уж хотел стрелить. Как она фыркнет на
своих на поросят: «Беда, мол, детки: человек сидит», – и затрещали
все прочь по кустам. Так так бы, кажется, зубом съел ее.
– Как
же это свинья поросятам сказала, что человек сидит? – спросил Оленин.
– А
ты как думал? Ты думал, он дурак, зверь-то? Нет, он умней человека, даром что
свинья называется. Он все знает. Хоть то в пример возьми: человек по следу
пройдет, не заметит, а свинья как наткнется на твой след, так сейчас отдует и
прочь; значит, ум в ней есть, что ты свою вонь не чувствуешь, а она слышит. Да
и то сказать: ты ее убить хочешь, а она по лесу живая гулять хочет. У тебя
такой закон, а у нее такой закон. Она свинья, а все она не хуже тебя; такая же
тварь Божия. Эхма! Глуп человек, глуп, глуп человек! – повторил
несколько раз старик и, опустив голову, задумался.
Оленин
тоже задумался и, спустившись с крыльца, заложив руки за спину, молча стал ходить
по двору.
Очнувшись,
Ерошка поднял голову и начал пристально всматриваться в ночных бабочек, которые
вились над колыхавшимся огнем свечи и попадали в него.
– Дура,
дура! – заговорил он. – Куда летишь? Дура! Дура! – Он
приподнялся и своими толстыми пальцами стал отгонять бабочек.
– Сгоришь,
дурочка, вот сюда лети, места много, – приговаривал он нежным
голосом, стараясь своими толстыми пальцами учтиво поймать ее за крылышки и
выпустить. – Сама себя губишь, а я тебя жалею.
Он долго
сидел, болтая и попивая из бутылки. А Оленин ходил взад и вперед по двору.
Вдруг шепот за воротами поразил его. Невольно притаив дыхание, он расслышал
женский смех, мужской голос и звук поцелуя. Нарочно шурша по траве ногами, он
отошел на другую сторону двора. Но через несколько времени плетень затрещал.
Казак, в темной черкеске и белом курпее на шапке (это был Лука), прошел
вдоль забора, а высокая женщина, в белом платке, прошла мимо Оленина. «Ни мне
до тебя, ни тебе до меня нет никакого дела», – казалось, сказала ему
решительная походка Марьянки. Он проводил ее глазами до крыльца хозяйской хаты,
заметил даже через окно, как она сняла платок и села на лавку. И вдруг чувство
тоски и одиночества, каких-то неясных желаний и надежд и какой-то к кому-то
зависти охватило душу молодого человека.
Последние
огни потухли в хатах. Последние звуки затихли в станице. И плетни, и белевшая
на дворах скотина, и крыши домов, и стройные раины – все, казалось, спало
здоровым, тихим, трудовым сном. Только звенящие непрерывные звуки лягушек
долетали из сырой дали до напряженного слуха. На востоке звезды становились
реже и, казалось, расплывались в усиливавшемся свете. Над головой они высыпали
все глубже и чаще. Старик, облокотив голову на руку, задремал. Петух вскрикнул
на противоположном дворе. А Оленин все ходил и ходил, о чем-то думая. Звук
песни в несколько голосов долетел до его слуха. Он подошел к забору и стал прислушиваться.
Молодые голоса казаков заливались веселою песнею, и изо всех резкою силой выдавался
один молодой голос.
– Это
знаешь, кто поет? – сказал старик, очнувшись. – Это Лукашка
джигит. Он чеченца убил; то-то и радуется. И чему радуется? Дурак, дурак!
– А
ты убивал людей? – спросил Оленин. Старик вдруг поднялся на оба локтя
и близко придвинул свое лицо к лицу Оленина.
– Черт! – закричал
он на него. – Что спрашиваешь? Говорить не надо. Душу загубить мудрено,
ох, мудрено! Прощай, отец мой, и сыт и пьян, – сказал он,
вставая. – Завтра на охоту приходить?
– Приходи.
– Смотри
раньше вставать, а проспишь – штраф.
– Небось
раньше тебя встану, – отвечал Оленин. Старик пошел. Песня замолкла.
Послышались шаги и веселый говор. Немного погодя раздалась опять песня, но
дальше, и громкий голос Ерошки присоединился к прежним голосам. «Что за люди,
что за жизнь!» – подумал Оленин, вздохнул и один вернулся в свою хату.
|
